В десять часов двадцать минут вечера с четвертого пути Пэддингтонского вокзала должен был отправиться поезд "Интер-сити" курсом на Бирмингем. У платформы второго класса среди массы неприметных пассажиров выделялся один. Он стоял понуро и отрешенно, перевесив через плечо дорожную сумку, а в правой руке крепко сжимая кожаный футляр с трубой. Перед тем, как сесть в вагон, он задрал голову и поглядел на высокий вокзальный свод, призванный напоминать ему в его дальнейших похождениях лондонское небо. На прощание он показал двумя пальцами знак победы и поднял ногу на ступеньку.
Кондор кивнул ему с крыши. До его отлета в дальние края оставалось совсем немного времени. Он уже успел поужинать голубиным филе и ждал только полного наступления темноты. Только таким образом можно было при наборе высоты избежать сбоев в системе жизнеобеспечения, которые выражались, как правило, в перегреве склеротических сосудов. Последние дни стояли жаркие — лето уже вступило в свои права. Кондор больше не затевал тренировочных перелетов по маршрутам "Педдингтон — Ноттсберри" и "Педдингтон — Бэкбон-маркет", они стоили ему почти полного упадка сил и потери нескольких фунтов веса. И теперь он берег силы. Только изредка он позволял себе, помогая крыльями, взобраться на самый гребень крыши, оглядеться по сторонам и проверить направление ветра. Весь этот последний день город плыл под ним, словно сточная канава под канализационным люком, лаская слух приглушенным скрежетом поездов, воем сирен, грохотом грузовиков, заставляя гулко вибрировать безбрежное, как горная гряда, пространство крыши. Дежурный горячий поток воздуха протекал в ложбине перекрытия, устремляясь на запад к длинному железнодорожному мосту Бридж-роуд. А в другой стороне терялось в мареве уходящее к горизонту серо-зеленое ложе парка. Одинокая, покинутая клетка почти не выделялась среди кроны старых лип. Он ловил ее взором совсем не для того, чтобы предаваться воспоминаниям и размышлениям. Она служила всего лишь навигационным ориентиром в его хитрых расчетах. И нисколько его не занимала возможность продолжения жизни там, в покинутом замкнутом пространстве. Неизвестно, как бы он отнесся к тому факту, подтверждающему старинное правило: свято место пусто не бывает. Кондор перевел взгляд немного налево в сторону Примроз-хилла, поглядел на уходящую вдаль облачную гряду. Теперь, когда пробы были сняты и необходимые измерения проведены, ему не оставалось ничего другого, как скатиться в ложбину по гребню крыши, чтобы немного вздремнуть.
Поезд тронулся. Именно этим рейсом покидал Лондон Джонни Хопкинс, внявший уговорам своего родителя. Юноша решил покинуть город навсегда. Он увозил с собой свою новую трубу с позолоченным небьющимся мундштуком и свое разбитое сердце. Пользуясь случаем, мы позволим себе немного заглянуть в будущее юного музыканта, опираясь на очень немногие известные нам факты. В Бирмингеме Джонни ожидала поначалу та же судьба, что и в Лондоне. Он устроится на работу в зоопарк, будет снимать клетушку у своей дальней родственницы. Единственное отличие, и весьма существенное, что его учителем и наставником станет великий Лорд Асквит, слепой трубач, доживающий век на доходы от своих грамзаписей. А через три года Джонни во всеоружии покинет Соединенное Королевство, чтобы в составе "Голд Трумпет Бэнд" сделать блистательную карьеру в Штатах. Он будет переезжать из штата в штат, меняя, как манжеты оркестры, квартеты и трио, оставляя в номерах гостиниц крупные чаевые и легкий аромат ромашкового мыла. Отца он выпишет к себе, но старик через некоторое время проклянет свою кочевую жизнь и вернется на прежнее место, на свою прежнюю квартиру наслаждаться щедрым пенсионом. И теперь на полках его комнаты кроме библии и четверки пластинок с записями сына будут красоваться еще две коллекционные трубы, подаренные Джонни. Старик преодолеет все свои недуги, будет принимать массаж, лечиться у лучших врачей, проводить по нескольку недель в год в Брайтонской курортной лечебнице, но никогда не бросит пить. И сын ничего не сможет с ним поделать, у старика просто не будет выхода, кроме как залить тоску крепким виски. "Женишься, сынок, и я тебе клянусь, в сей же день зарекусь пить. Труба ведь не родит тебе детей, а мне — внуков!" — писал он сыну. Но Джонни не станет спешить оправдать отцовские надежды, он останется верен той единственной девушке с ремешком на запястье, с которой под одной крышей он провел последнюю ночь. Под какой крышей, спросите вы? Да, конечно же, под гостеприимной крышей старика Хопкинса. Она провела там ночь. И единственным мужчиной, который спал рядом с этой девушкой, был сам старина Хопкинс. Он спал на диване, а она — на той самой лежанке, которую Джонни займет поутру, выйдя из своей спальни, чтобы вдыхать остатки ромашковых ароматов и переживать свою горестную судьбу. Девушки уже не будет, она покинет гостеприимный кров еще до его пробуждения. Отец тоже заснет под утро. Девушка не оправдает надежд старого механика. Он не дождется от нее ни одного членораздельного слова. И уже посреди ночи он приподнимет голову и тихо спросит: "Мисс, как вас зовут?", но она промолчит. И тогда он задаст ей второй вопрос, гораздо более важный и более подходящий в данной ситуации. Он спросит ее: "Мисс, не правда ли, Джонни заслуживает счастья?", и она промычит что-то вроде "Угу!", как мычат в знак согласия маленькие дети. И лишь тогда он заснет умиротворенно, мечтая о том, как завтра Джонни поиграет девушке на своей трубе. А в половине восьмого утра зазвонит телефон и миссис Корнхайт призовет старого Хопкинса проверить сцепление своего "Воксхолла". Механик бросится судорожно одеваться и снаряжать сына как всегда на работу, позабыв впопыхах, что Джонни уволен. Перед лицом баронессы, как мысленно величал старый механик супругу аптечного короля Корнхайта, он не мог предстать неприлично одетым, и потому был включен нагреваться тяжелый старинный утюг. "Позвольте, я вам поглажу!" — неожиданно сказала девушка, вскакивая с кушетки, где она спала, не раздеваясь. "Это я вам должен погладить!" — улыбнулся Хопкинс. "Не надо, — возразила девушка, — дайте мне утюг, я хорошо это делаю" А уже через десять минут в белой рубашке и в брюках с идеально выведенной стрелкой он церемонно раскланялся и вышел. "Конечно, рано еще парню, ну да Бог с ним! Пусть голубки поворкуют одни, не стану им мешать!" И лишь только шаги старого механика смолкли на лестнице, Долли стянула с себя юбку и блузку, быстро выгладила их, беспокойно оглядываясь на дверь спальни. А потом надела туфли, взяла свою дорожную сумку и вышла, захлопнув за собою дверь. Джонни еще спал.
В сумочке Долли была пудра, помада, маленький обмылок, завернутый в салфетку, пачка фотографий и шестнадцать пенсов. А в дорожной сумке — свитер, брюки, четыре пары чулок и крошечная диванная подушечка, вышитая ее рукой. Она надела самое ценное, что было у нее — свои черные очки-ласточки и направилась пешком по объявлению, обещавшему место прачки. Идти надо было через весь город, и она рассчитывала добраться туда часа за два. Она знала, что устанет, выбьется из сил, но поклялась себе ни разу не останавливаться, не оборачиваться, не заглядываться на витрины. И она шла, таким образом, час, перекладывая сумку из руки в руку, упорно глядя себе под ноги. Около девяти утра она уже добрела до Новой Камбервелл. Дальше дороги она себе не представляла. Кого она ни спрашивала, все советовали ей сесть на метро. Автобусного маршрута никто толком не знал, все пожимали плечами на столь странный вопрос. У Долли и на автобус не было денег, она попросту рассчитывала идти от остановки до остановки, отыскивая глазами нужный номер и стараясь не сбиться с трассы. К центру вела одна большая дорога, продолжение Новой Камбервелл, по ней-то и решила Долли идти, не сворачивая, пока не дойдет до Темзы. Так она и шла еще с четверть часа, но уже не глядя под ноги, а ища глазами ориентиры. И только один раз у Овального парка она нашла приступку палисадника, чем-то напоминающего скверик у колледжа, и присела отдохнуть. Сидеть на камне было не очень удобно, она бы с радостью опустилась прямо на песок и поджала бы под себя ноги, если бы не рисковала замарать и помять лучшую юбку. Пять минут она сидела прямо и чинно, потом голова ее склонилась на ладони, спина согнулась. Из полусонного состояния ее вывел ласковый красивый голос: "Да позволит мне юная леди осведомиться о причине ее грусти?". Долли подняла глаза на статного полного джентльмена с длинной седой шевелюрой и пушистыми усами. Инстинктивным заученным движением она поправила на коленях юбку, но ни одна из дежурных фраз не пришла ей в голову. Она просто спросила: "Это вы мне?" Джентльмен широко улыбнулся и спросил позволения подсесть рядом. "Валяйте, присаживайтесь!" — сказала она решительно и зло. Джентльмен немного растерялся, оглянулся по сторонам, отыскал взглядом оставленный невдалеке кадиллак с открытой дверью. Он хотел было пригласить ее в ближайшее кафе, но Долли решительно повторила "Присаживайтесь, не стесняйтесь!" Джентльмен подобрал брюки и начал процедуру присаживания, то есть преодоления сопротивления собственных суставов. Медленно и осторожно он нагнул спину и приступил к сгибанию вывернутых в стороны колен. До полного принятия сидячей позы было еще далеко, когда он потерял равновесие и плюхнулся задом на камень. Преодолев боль, он изменился в лице, прежнее добродушие испарилось, осталась только искаженная страданием гримаса немощи. Долли почувствовала к старику жалость, подобную той, которую она испытывала к старой миссис Молл. Но только не на жалость и участие юной красавицы рассчитывал старый джентльмен. "Сколько вам лет, юная леди?" — спросил он хрипло с оттенком неприязни в голосе. "Двадцать девять!" — ответила Долли неожиданно для себя, и еще более неожиданно спросила, не знает ли сэр, сколько стоит билет на метро. "Понятия не имею, ни разу не ездил на метро с начала войны. Однако вот вам пять фунтов, только помогите мне встать, чтобы никто не видел!" Долли вскочила и подала ему руку, рванула изо всех сил, словно вытаскивала его из проруби. Ее попытка с первого раза увенчалась успехом. Джентльмен с победоносным видом повел плечами, приосанился, и, судя по всему, приготовился к новой словесной атаке. Но Долли опередила его быстрой тирадой: "О, вы так добры ко мне сэр! Я постараюсь при первой возможности возвратить вам долг, позвольте только узнать ваше имя и адрес, мне даже достаточно узнать место вашей службы!" Старый джентльмен расширил глаза от удивления и выдавил из себя: "Адмирал Петтикот, старшина клуба "Пеняй на себя!", Парк-Лейн. "Я буду звать вас просто Пэтти! Всего доброго, я должна бежать, очень вам признательна, адмирал..." — и она легко побежала вприпрыжку, как девочка, размахивая сумкой. Адмирал проводил ее взглядом, что-то бормоча себе под нос. "Нет, этого не может быть, двадцать девять? Вздор! Вздор!" — твердил он, щуря глаз и ловя носом остатки мимолетного аромата. Ему хотелось уже скорее добежать до машины, приказать шоферу следовать за юной черноокой попрыгуньей, но из опасения, что сладкий миг вновь обретенной юности испарится при резком движении суставов, он остался стоять недвижим у ограды Овального Парка.
До площади перед Воксхоллским вокзалом Долли еле добрела, волоча за собой сумку. И прежде чем нырнуть в недра подземки, она нарушила данный ею самой себе обет. Она остановилась у витрины небольшого магазина, бросила сумку на мостовую и прильнула лбом к стеклу. Что отражалось за ее спиной, ей уже было безразлично. А за стеклом, устланный и увешанный розовыми драпировками предстал ее взору живописный ряд толстощеких резиновых пупсов, белели расстеленные веером атласные конвертики и одеяльца, теснились строем толстобокие бутылочки с сосками, загораживая собой обитель колясок, кроваток, столиков, стульчиков, качелек, коньков с полозьями, гирлянд, пластиковых шумовичков, неваляшек, хваталок, держалок, бренчалок, сосалок и чесалок. Долли постояла у витрины с минуту, подняла с полу свою сумку и пошла к метро.
Остаток прежней черной тучи, собравшейся в путь еще ранним утром со стороны Виндзора, теперь, иссякший и обессиленный, вяло тянулся по небу, возвращая ему утраченную голубизну. Для старого адмирала Петтикота день этот потерял всю свою привлекательность и всякий смысл. И только поздним вечером он надеялся восстановить этот смысл, предвкушая ужин в клубе "Пеняй на себя". В тот момент, когда Долли нырнет в метро на Воксхолльской плошади, восстанет ото сна Джонни Хопкинс, чтобы через полчаса улечься на кушетку и целых три дня до самого отъезда с нее не вставать, проливая слезы и ловя остатки ромашкового запаха. До самого вечера не проснется и Стив Галуппи, прикрученный четырьмя ремнями к железной койке Брикстонского участка. На больничной койке проведет этот день Хонни Корнхайт, сын аптечного короля, чтобы под вечер отправиться домой, а на следующее утро вместе с матерью отбыть в ее новое поместье в Сассексе, взамен старого в Йоркшире. Таким был и останется в памяти многих героев этого рассказа этот последний понедельник пребывания в Лондоне крылатого заокеанского гостя.
3
Зачем он взял курс на этот остров, зачем искал его? Или он решил, что здесь, вдали от клетки он сумеет лучше восстановить силы после двадцати пяти лет неподвижности? И что дальше? Неужели он всерьез надеялся совершить трансокеанский беспосадочный перелет? Мы бы могли назвать это просто безумием. Но ведь когда-то покойный орнитолог Френсис Эшли нашел этому совсем иное определение, он назвал это поведенческой аномалией. И в это определение он не вкладывал ничего обидного, ничего обывательского. Аномалия? Не правда ли, при этом слове возникает неосознанное желание пощупать бедняге пульс, приложить ладонь к его горячечному лбу, а, может быть, даже запереть или связать? О каких милях вы говорите, сэр? В ваши-то годы! Вы что, решили жить вечно? Не будьте столь самонадеянны! Ну да, сэр вознамерился жить вечно, какая же в этом аномалия? А кто из нас не рассчитывает жить вечно? Но помилуйте, жизнь жизни рознь, стоит ли бороться, стоит ли желать, стоит ли надеяться, я бы сказал, стоит ли барахтаться?
Позвольте, ведь если удалось капитану Гранту на далеком островке Табор дождаться желанного мига спасения, значит был в его бесконечном ожидании какой-то смысл? Ведь привела же судьба доблестных его детей на их хрупком корабле именно к этой скале, затерянной в океане. И как ни старался французский писатель нагородить на их пути преград, они достигли цели. А почему? Да потому что они правильно держали курс. А еще потому, что знали — их ждут!
Часы ожидания на острове Табор пробили девять. По звуку эти часы напоминали корабельные склянки. Звук этот был привычным уху, и даже многотысячная стая бакланов, нашедшая гнездовье на почти отвесной скале не снялась с места и не огласила окрестности грохотом и писком. Пелена утреннего тумана поплыла все выше и выше, высвободив море, словно из-под одеяла. Море, поглотившее ночь, еще не обрело голубизны, а лишь поблескивало серо-свинцовым отливом. Неразличимое в дымке солнце плыло где-то там, за проливом, за черной грядой Шотландского берега. Денек выдался на славу, стоял полный штиль, редкое явление в это время года и в это время суток. Выгоревший Юнион Джек покачивался на мачте заброшенной метеостанции, словно вяленая рыба.
