Время было ещё не очень позднее, однако темнело, поскольку надвигалась нешуточная гроза.
Тем временем Большой Камень привёл пленника в деревню на площадь для народных собраний. Тут же сбежалась толпа местных жителей.
— Смотрите, кого я привёл! — радостно кричал Большой Камень. — Ворон не обманул нас! Такая добыча не каждый день! Это сам Асеро, бывший Первый Инка! Посмотрите, как он жалок и грязен!
К нему подбежала женщина лет тридцати, нарядная и накрашенная, и стала хлестать его по щекам:
— Вот тебе за то, что убил моего отца! Вот тебе за смерть моего брата! Вот тебе за мою погубленную в ссылке молодость!
Какие-то люди на заднем плане возбуждённо кричали:
— Повесить его! Мало повесить — сжечь! Повесить его, да только не за шею, а за что другое, чтобы мучился подольше! Сволочь!
Потом толпа расступилась, пропуская старейшину, которого легко можно было узнать по расцветке туники. В отличие от других, он не кричал и не бесновался, но во всей его слегка сгорбленной фигуре чувствовалось горе, а когда он скрестил взгляд на Асеро, то горе обернулось ненавистью:
— Вот, значит, человек, который опозорил и погубил мою дочь, — сказал он мрачно.
— Клянусь, я не виноват! — закричал Асеро, — В своей жизни я не взял силой и одной женщины! Англичане оболгали меня!
— Не оправдывайся, слизняк! Стрела была такой красавицей... Вот тебе! — и со всего размаха он нанёс Асеро пощёчину, которая была куда крепче, чем удары слабых ручек накрашенной красотки.
— Клянусь тебе, что я в жизни не брал женщин силой! Я вообще других женщин кроме жены не знал!
— Лжёшь! — и старейшина ударил его ногой, целясь в пах, но видно, что, в отличие от Золотого Лука, он к таким ударам не привык, и потом Асеро сумел увернуться.
— Погоди избивать! Выслушай! Кто сказал тебе, будто я твою дочь погубил?
— Золотой Лук сказал! Признавайся, сколько раз ты Стрелу лапал?
Асеро заговорил торопливо:
— Послушай, делай со мной что хочешь, хоть вешай, хоть казни, но дай мне высказаться! Я должен сказать тебе кое-что очень важное о твоих сыновьях...
— Да что ты можешь мне сказать такого, чего бы я сам про них не знал?!
— Что твой сын, Золотой Лук, братоубийца!
— Что-о! Ты лжёшь, мерзавец! Я знаю, что Золотой Шнурок мёртв, но это всё из-за тебя, сволочь!
Последовала ещё одна пощёчина и попытка ударить по промежности.
— Я всё расскажу тебе, только дай мне высказаться! Казни меня, если хочешь, но выслушай перед этим!
Вдруг выбежала какая-то старуха и, схватив старейшину за плечо, заговорила:
— Послушай, сынок, остановись. Ты сам говорил, что хочешь судить его по закону! Так не забивай его на месте. Может, он и в самом деле не виноват? Откуда ты знаешь, что Золотой Лук сказал нам правду? У него у самого глаза убийцы!
— Мама, не неси чепухи. Какие ещё глаза убийцы? Первый Инка перед нами виноват. Это он изнасиловал твою внучку, убил твоего любимого внука.
Старуха сказала твёрдо:
— Это мы выясним на суде. Но я не хочу, чтобы мой сын бил людей, тем более ногами. Прекрати это делать и объяви о суде.
Старейшина подчинился и, возвысив голос так, чтобы его слышала вся деревня, объявил:
— Братья мои, завтра мы будет судить этого недостойного потомка Солнца! Но для этого понадобится целый день, и мы подготовим к нему вопросы. А пока пусть посидит в сарае под стражей. Сынок, будешь его караулить?
— У меня дел много, папаша, надо же вопросы составлять, пусть этого негодяя кое-кто другой караулит. Ты знаешь, о ком я. О том, у кого этот мерзавец родного отца укокошил. Да, и главное, чтобы он всю ночь провёл связанный, он ведь такой хитрец, стоит чуть ослабить путы, и пиши пропало. Но наш сосед человек надёжный...
Потом старейшина прибавил тихо, обращаясь к пленнику:
— Как бы я хотел, чтобы ты после смерти родился вновь, стал бы отцом прекрасной дочери, а потом в тот момент, когда она достигнет тринадцати лет, рвал бы на себе волосы с отчаянья, что её обесчестил какой-то подонок.
Асеро не ответил на это ничего, понимая, что сейчас слова бесполезны, и от души надеясь, что к завтрашнему дню старейшина остынет хоть немного и будет в состоянии его выслушать.
Несчастного пленника повели в сарай. Взгляд его настолько затуманился от навернувшихся слёз, что он даже не смог толком разглядеть незнакомого юношу, которого приставили ему в охрану. В сарае было хотя бы сено, на которое Асеро кое-как прилёг, но страшно мешала кровь и пот, которые всё равно попадали в глаза, и ломота в связанных руках. Кроме того, хотелось пить.
За стеной сарая хлынул ливень с громом и молниями. Такой сильный ливень не мог быть надолго, но Асеро понимал, что после него заметно похолодает, а на нём кроме лёгкой шерстяной туники с капюшоном ничего нет. Пончо осталось в приседельной сумке. Не простыть бы...
Проморгавшись, Асеро наконец-то смог разглядеть своего стража. На вид тому было лет пятнадцать, как раз возраст, когда в армию забирают, но этот, видимо, не успел уже... Смотрел при этом сурово и неумолимо. Асеро попробовал заговорить с ним:
— Мальчик, отчего ты так зол на меня? Чем я обидел тебя? Или ты, как и многие, поверил в то, что я позорил девушек? Но клянусь тебе, что это клевета!
— Потому что ты мой враг. Завтра тебя после недолгих разговоров повесят ко всеобщей радости. Столько лет я желал тебе смерти!
— Лет?! Но скажи, чем я лично тебя так обидел?
— Какая тебе теперь разница! Завтра тебя не станет. Не страшно?
— Страшно, — честно сказала Асеро. — Мне сорок лет, и тебе пятнадцатилетнему, я, наверное, стариком кажусь... Хотя какой я старик, самый расцвет зрелости... Да и даже старику ещё порой пожить хочется, если только болезни совсем не доводят. Горько расставаться с бытием, знать, что больше уже этого прекрасного мира не увидишь... Но куда страшнее горечь позора, мысль, что я умру оклеветанным и обесчещенным! Старался прожить жизнь как можно более достойно и мечтал оставить о себе добрую память, а теперь... — как Асеро ни старался, слёзы на глаза у него всё-таки навернулись, — лежу тут связанный и всеми ненавидимый. Хоть бы знать, почему.
— Завтра на суде тебе скажут, почему.
— Скажи хоть ты, за что лично ты меня ненавидишь? Может, у тебя кто-то из родных был невинно осуждён? Но ведь я не судья, да и судья при это обязательно злонамерен. Юноша, неужели тебя не жаль меня? Подумай, я избит, изранен, у меня руки связаны, от этого плечи ломит, мне хочется пить...
— Обойдёшься!
— Почему ты так жесток?
— Потому что мне противно, что ты хочешь меня разжалобить. А сам ты других жалел?
— Жалел. Почему ты мне не веришь?
— Моего отца ты живьём собакам скормил.
— Каким собакам?! Что за чушь? Я людей никогда собакам не скармливал.
— Ври больше.
Асеро замолчал, погрузившись в свои невесёлые мысли. Ум его лихорадочно искал выход. Ведь если всё так пойдёт и дальше, его и в самом деле повесить могут. Надеяться на свой ораторский талант не приходилось. Это раньше, когда на нём была жёлтая туника, голову украшало льяуту, а в ушах золотились серьги, сам его вид производил впечатление. А сейчас... он избит, изранен, извалян в сене, а завтра с утра он будет выглядеть ещё хуже после бессонной ночи.
Ливень за стеной тем временем стих.
Было холодно. Помимо этого, Асеро понял, что ему опять надо будет справить нужду, пока ещё не критично, но до утра он не вытерпит. От мысли, что на суде, возможно, придётся предстать в мокрой одежде, сердце его ещё больше наполнялось стыдом и ужасом. Всё-таки он ещё раз попробовал разжалобить своего твердокаменного стража:
— Послушай, имей ко мне хоть немного жалости. Я живу последнюю ночь на свете, быть может... Позволь мне хоть нужду справить не в штаны и смыть кровь с лица. Хочу завтра выглядеть перед казнью пристойно. Развяжи мне руки хоть ненадолго.
— Сделаешь всё в штаны!
— Юноша, пойми, я завтра умру, а ты... ты всю жизнь будешь вспоминать о своей глупой жестокости, и тебе станет стыдно.
— Ну да, развяжу я тебя, ты меня треснешь как следует, сам убежишь, а я тут раненый лежать останусь, а потом мне ещё хуже придётся. Изобьют меня вместо тебя.
— Разве можно бить раненого? Всех в школе учат что нельзя.
— А нас в школе учили, что в наказание можно.
Асеро добавил:
— Вообще-то это изуверство. Впрочем, ты ведь ничем не рискуешь. Скажу честно, я не знаю, как бы я поступил, будучи здоровым. Может быть, и так, как ты говоришь. Но сейчас я слаб и бессилен, как малое дитя. К тому же ты вооружён, а я — нет. Так что если ты ненадолго развяжешь мне руки, то я ничего тебе всё равно сделать не смогу.
Юноша колебался. Кажется, в уме он взвешивал какие-то свои соображения. Потом, когда Асеро совсем было отчаялся дождаться согласия, тот всё-таки сказал:
— Ну ладно, я развяжу тебя ненадолго. Только Золотому Луку не говори.
— Не скажу, зачем мне?
Так юноша развязал его и вывел через двор в соседнее помещение, где располагались отхожее место и умывальник:
— Слушай, а чего ты Золотого Лука так боишься? Он тебе что, начальник?
— Ну... он... Он не начальник, конечно, но побить может сильно. Многие его боятся.
— Только боятся или уважают?
— Ну и уважают. Ведь он не один бить будет, один на один, может, я бы с ним и справился. Кроме того, он и тебя проучил. Побить того, кто сильнее, разве не круто?
— Бил он меня, когда у меня были руки скованы. А вот если бы я был здоров и при оружии, не думаю, что он рискнул бы встретиться даже один на один. Впрочем, вопрос не в этом. Он клялся меня охранять, однако нарушил присягу. Неужели вы не видите в этом ничего бесчестного?
— А когда ты девушек позорил, ты это бесчестным не считал? Вот и поплатился... — ответил юноша. — Ой, ты не евнух?!
— Нет. А почему я должен быть евнухом? — ошарашенно ответил Асеро.
— Потому что сам Золотой Лук клялся, что оскопил тебя прямо на площади, мстя за сестру, которую ты...
— Даже в глаза не видел. Теперь ты убедился, что он лжец и веры его словам быть не может?
— Не знаю... Конечно, он прихвастнул. Но как я могу быть уверен, что ты никого не опозорил? Ведь так не только он говорит, это ведь в газете написали...
— А что в газете не могут лгать? Газету обманом захватили мерзавцы и предатели с целью лишить меня чести и власти... И это им удалось, к сожалению. Но сам подумай, разве я похож на сладострастного мерзавца?
— Не похож. У тебя глаза добрые. Я всё смотрел на тебя и думал, можешь ли ты делать то, что про тебя говорят... И мне что-то мешало поверить. Хотя я знаю, кто ты такой. Сейчас я тебе воды дам, умойся, — и юноша в первый раз рискнул даже повернуться к нему спиной.
— Всё-таки скажи, как зовут тебя? — спросил Асеро. — А то неудобно. Ты моё имя знаешь, а я твоё — нет.
— Птичий Коготь! — ответил юноша, и Асеро вздрогнул.
— Странное совпадение. Был у меня когда-то охранник с таким именем...
— Которого ты скормил псам!
— Не скармливал, — ответил Асеро, умываясь из протянутого ему ковша. — Это тебе тоже Золотой Лук наплёл?
— Ну и до этого слухи ходили. У нас в семье никогда не верили официальной версии, что ты всех десятерых заговорщиков самолично шпагой покрошил. Мне рассказывали, что на самом деле ты вызвал людей Инти на подмогу, а их было в разы больше, и они скрутили заговорщиков и скормили их живьём собакам!
— Про собак — враньё, и про то, что я вызвал на подмогу людей Инти — тоже.
— Но ведь ты и в самом деле не мог десятерых покрошить! Я же вижу, какой ты слабый, Большой Камень тебя запросто скрутил. А он так себе вояка...
— Я же уже сказал, что тяжко болен. Да и лет мне много. А тогда я был молод и здоров.
— Всё равно я не верю, что ты мог один справиться с десятью! Может, ты и искусный фехтовальщик, но ведь мой отец тоже стоил многих.
— Да, я и в самом деле не убивал всех... Давай я расскажу тебе всё как было.
Юноша кивнул и даже забыл предложить Асеро связать ему руки обратно. Сидя в сарае, он слушал затаив дыхание, а когда Асеро кончил, он добавил:
— Сам видишь, шпаги с твоим отцом я не скрещивал, и в смерти твоего отца нет моей вины ни прямо, ни косвенно. Если бы он выжил, я бы его непременно помиловал. Ведь он был, по сути, не виноват. Это Горный Лев и Пумий Хвост погубили его, обманув... Однако его родителям я рассказал правду во всех подробностях. Если бы я знал, что от него осталась молодая вдова, я бы и ей всё рассказал, но я не знал...
— Мои родители не были женаты. Они думали пожениться, когда... когда государем стал бы Горный Лев, до этого боялись рисковать. Официально моим отцом считается другой человек, который... который любил мою мать и согласился взять её с незаконным дитём, чтобы прикрыть позор.... Но обо всём этом в нашей семье говорили шёпотом. Ты знаешь, каково моей матери было всю жизнь жить хоть и с хорошим, но нелюбимым человеком?
— Несладко. Но иные живут и с нелюбимым, и с нехорошим... Конечно, у твоей матери и у тебя была нелёгкая жизнь... Но сам видишь, я в этом не виноват никак, — потом помолчав, добавил, — Знаешь, ведь я был женат и любил свою жену, она ждала ребёнка... Но враги разлучили нас, и теперь я не знаю, где она и что с ней! Удалось ли ей уйти от жестокой расправы, спасти себя и будущее дитя? Может, и мой сын также вырастет сиротой и будет слышать со всех сторон, какой его отец мерзавец, уж хотя бы перед ним я должен если не жизнь, то честь свою защитить... Скажи, ты теперь веришь мне, что я не злодей и не развратник, что я нормальный человек с нормальными человеческими привязанностями? И своей беды и своего позора отнюдь не заслужил.
— Скажи, а за что тебя Золотой Лук так ненавидит, если ты ему ничего плохого не сделал?
— Да у него те же мотивы были, что и у Пумьего Рыка — по карьере продвинуться, женщину заполучить, которая иначе бы ему никак не досталась... Но раз он здесь, то значит, ему что-то не удалось... Точнее, не всё удалось. И теперь он тем более будет жаждать расправы надо мной.
В этот момент дверь сарая раскрылась, и вошла девочка лет тринадцати с полной тарелкой в руках. От тарелки шёл пар, и у Асеро слюнки потекли.
— Брат, — сказала она, — я принесла тебе ужин.
— Спасибо, сестра!
— Ой, а почему он не связан? — сказала девушка, чуть не выронив из рук тарелку.
— Я сам развязал его.
— Но брат... ведь это опасно! Он может напасть на тебя, пока ты будешь есть. Лучше свяжи его обратно!
— Не нападёт, потому что я сам дам ему поесть из моей тарелки. Разве ты не видишь, что он голоден?
— Ты ещё будешь кормить этого мерзавца?!
— Он не мерзавец. Сестра, знала ли ты человека, который бы больше ненавидел Первого Инку, чем я? Я не мог простить ему смерть отца, а тут оказалось, что он в ней и не виноват даже... И девушек он не позорил... Пойми, мы были к нему жестоки и несправедливы. Ведь каково ему было сидеть связанным, до сих пор рубцы на руках остались. Надо его накормить и дать ему одеяло на ночь, а то ему в одной тунике будет холодно.
