Вернулась Морская Пена.
— Ну что, договорились до чего-нибудь? Нет? Так я и знала. Тогда продолжим развлечение. Жаль, зрителей нет. Даже Эспада, хоть и сам может пытать за милую душу, почему-то морщится, если это делает женщина.
— Меня тоже смущает, — сказал Косой Парус, — женщина должна давать жизнь, а не отнимать.
— Глупости. Все мы созданы для удовольствий.
— А тебе нравится пытать?
— Да как сказать... Пушинку мне даже жаль чуток, но эту тварь я ненавижу. На вид скромница, а спуталась с самим Инти. Удачно ты раздвинула ножки, милочка, круче свои прелести только самому Первому Инке предложить, ну да там конкуренток побольше будет. Ничего, сейчас ты вообще пожалеешь, что природа тебя плотью наделила! — сказав это, Морская Пена вылила на Зарю ещё плошку. Раскалённое масло уже ручейками текло по груди и животу, струились по ногам, затекали в промежность... Морская Пена наблюдала за этим со злорадным удовлетворением. В этот момент она напоминала Заре злых духов, живущих, по некоторым преданиям, в жерлах вулканов. Наверное, те тоже так ликуют, когда видят, что вызванная ими лава и грязевые потоки сносят созданное природой и людьми. Не выдержав страшной боли, Заря всё-таки закричала, и потеряла сознание.
Когда она очнулась, она по-прежнему была привязана к мачте, но перед Морской Пеной стоял брат Томас.
— Что ты делаешь! — в ужасе кричал он, — Марина, христианке не подобает делать такого.
— А монаху не подобает на это смотреть, — ответила Морская Пена. — Как будто я не знаю, что христиане пытают своих врагов.
— Но за что ты её так?
— Она доносила на нас Инти.
— Если это так, то это, конечно, страшное преступление, но даже и к врагам мы должны быть милосердны. Но, Марина, я не могу поверить, что она оказалась способна на такое. Наверняка здесь какая-то ошибка.
— Никакой ошибки здесь нет. Если хочешь, можешь сам поговорить с ней.
— Мария, умоляю, скажи, что это неправда, — испуганно сказал брат Томас, — ведь ты не могла...
— Сначала скажи мне, одобряешь ли ты то, что сделали они?
— А что они сделали?
— Захватили корабль, одних при этом убив, а других — связали и собираются продать в рабство. Мы с Пушинкой случайно попали сюда, и вот... а над ней собираются надругаться и потом её тоже продадут в рабство. А Пушинка ведь ничем перед ними не виновата, Морская Пена и сама признаёт это... — Заря забыла, что перед священником лучше упоминать христианские имена, проклятая боль не давала ей сосредоточиться на подобных мелочах, да это было уже и не важно.
— Мария, я только что выбрался из города, где случились беспорядки. Богом клянусь, я ничего не знал об этом! Марина, это правда?
Морская Пена презрительно хмыкнула:
— Не ты ли в своих проповедях говорил, что народ имеет право бороться против тирании, в том числе и с оружием в руках. А также все знают, что христиане могут обратить пленных врагов в рабство и насилуют женщин побеждённых. Так что же в этом такого?
— Да, христиане порой так делают, но это не значит, что они должны делать так. Разве ты не понимаешь, что делая так, они... они не правы, и пытая Марию, даже если она виновата, ты тоже не права?
— А она — права?
— Вот что, позволь я поговорю с Марией наедине. Я что-то ничего не понимаю.
— Хорошо, я позволяю, но с одним условием — ты не будешь развязывать её, и вообще облегчать ей пытку. Я приду — проверю. И говорить ты будешь с ней не более получаса.
— Хорошо, я согласен.
Томас и Заря остались в трюме одни. Хотя монах не имел права развязывать девушку, но всё же он, движимый состраданием, взял чашку с водой и поднёс к её губам. Заря, которую помимо боли в связанных членах и ожогов мучила ещё и жажда, отхлебнула с наслаждением.
— Спасибо, — сказал она.
— Мария, дитя моё, скажи, неужели ты... неужели ты могла на самом деле предать нас? Неужели ты доносила на нас Инти?
— Брат Томас, ответь мне сначала на один вопрос: скажи, почему христиане принесли нам столько зла? Ведь все эти люди, которые пытали меня, а теперь глумятся над Пушинкой... ведь они христиане, обращённые вами с отцом Андреасом. Ну, пусть я виновата в ваших глазах, но Пушинка тут совсем не при чём. И тем не менее они не пощадят её.
— Не может быть! — охнул брат Томас, но точно в подтверждение слов Зари до них донёсся женский крик, и безо всяких пояснений брату Томасу было теперь ясно — так не кричат от радости, а только от боли.
— Томас, поверь, и её, и ещё всех взятых в плен язычников хотят продать в рабство. Может быть, ты не знаешь, но раньше, когда вся команда этого корабля была язычниками, все они считались братьями друг другу. Да, и между братьями случаются ссоры, но до сколько-нибудь серьёзного дело никогда не доходило, оно просто не могло дойти! А когда часть команды осталась язычниками, а часть приняла христианство, то между братьями возникла трещина. Полезли наверх старые трения, обиды... И вот пролилась кровь! А теперь те из язычников, что не погибли в бою, сидят связанные и ждут, когда их продадут в рабство! Да, молодые здоровые смуглокожие невольники сейчас дороги, и чтобы у христиан были деньги, то жизнь язычников должна быть загублена... — Заря всхлипнула. — А ведь всех этих бед не случилось бы, если бы не христианская проповедь.
— Да, я понимаю, что всё это ужасно. Мне жаль и тебя, и Пушинку, и пленных матросов-язычников... Я сам не знаю, отчего так получается. Я хотел учить людей только добру, делать их лучше... Но почему-то, даже став христианами, они стали не лучше, а хуже... Я не знаю, отчего так происходит.
— А я знаю. Пойми, когда все были язычниками, все были братьями, все были равны. А потом пришли вы, и стали убеждать людей, что стоит стать христианином, как становишься много выше других людей, потому что ты лучше их, они — грешники, обречённые после смерти на страшные муки, а ты "соль земли", "свет миру". А раз они такие плохие, то чего с ними церемониться? Ведь это — грешники, и наказание им либо на пользу, либо их всё равно ждут адские муки. А если сам Бог считает справедливым подвергнуть их пыткам, то и христианин по отношению к ним может всё: лишить чести и Родины, пытать и убивать... Вот потому христиане и подняли руку на тех, кого ещё недавно считали своими братьями, в ком больше не видели равных себе...
— Mea culpa, mea maxima culpa, — только вымолвил брат Томас.
— Ты не понимал, что так может быть? — спросила Заря.
— Только сейчас ты раскрыла мне глаза. Гордыня пожирает нас как раковая опухоль, и мы ещё и заражаем ею других... О Боже! Простишь ли ты нас когда-нибудь!
— Ты понял это только сейчас, а инки боялись этого, когда всё ещё только задумывалось. Скажи, разве пытаясь предотвратить это, они были неправы?
— Инки, погоди... но ведь сами они... Ведь они у вас тоже считаются выше и лучше остальных. Разве им самим у вас не позволено всё?
— Стать инкой — это отнюдь не то же самое, что стать христианином, ведь у нас никто не говорит, что всех остальных на том свете ждут пытки — Заря попыталась слабо улыбнуться, но это у неё не очень получилось. — Да, они считаются лучшими и достойнейшими представителями своего народа, но и народ никто при этом не приравнивает к пыли и сору под ногами. Скорее, отношения инков и остальных напоминают отношения старших и младших братьев. Ведь любой инка подчиняется тому же самому закону, по которому живёт и простой народ, никто не считает, что ему позволено всё, наоборот, спрос с него гораздо выше, чем с других, ведь он может запросто лишиться своего высокого звания.
— Мне трудно поверить тебе, я видел наместника Куйна...
— Куйн не инка, а изменник. Да, я действительно была подослана инками, приняла крещение притворно, следила за вами... Но я делала это не из корысти, а потому, что люблю свою страну, хотела спасти её от бед, ибо моему сердцу дорог тот дух любви и братства, на котором она стоит.... и который хочет разрушить ваша вера, ради которой вы можете губить невинные человеческие жизни... Ты считаешь, что я заслуживаю за это смерти?
— Нет, не считаю... я запутался, Заря, очень сильно запутался.
— Томас, ты знаешь, меня убьют, запытают... Вряд ли ты спасёшь меня, Томас, но спаси хотя бы Пушинку и остальных... Ведь христиане доверяют тебе как своему, могут выпустить в город, и ты расскажешь всё тому, кому я попрошу. Тогда всех рабов освободят, а тех, кто сделал с ними это, постигнет заслуженная кара. Томас, ведь ты... ты не считаешь, что надо помогать своим единоверцам даже тогда, когда они совершают преступления?
— Да, хорошо, я сделаю это. К кому я должен пойти?
— Помнишь ту уаку со свечами? Напротив неё находится дом Инти. Ты его ни с чем не спутаешь, это — единственный там дом, у которого есть второй этаж. Ты должен обратиться к самому Инти, он сейчас там.
— Обратиться к этому человеку?! Но я слышал о нём столько ужасного... Иные даже говорят, что это сам дьявол во плоти. Конечно, это не так, дьявол не может жить среди людей, но ведь он обесчестил сотни девушек и женщин на глазах их отцов и мужей. Так изощрённо он мстил врагам.
— Ложь. Я знаю Инти. Рядом с ним женщина, даже если это жена или дочь врага, может быть совершенно спокойна за свою честь. Но некогда больше спорить. Умоляю, или ты расскажешь ему всё, или погибнут ни в чём не повинные люди! А тебя он не тронет...
— Я не знаю, как верить тебе. Идти к этому дьяволу... Неужели ты хочешь меня погубить? Сама умрёшь, и меня за собой в могилу утащишь? Хотя... даже если и так! Я очень виноват перед вами и заслужил всё это.
Монах покинул девушку, и та так и осталась стоять привязанной к мачте. Потом Заря плохо помнила дальнейшее. Кажется, ещё раз или два приходила Морская Пена, опять поливала маслом и угрожала. Время от времени она впадала в полузабытьё, и на это время враги оставляли её. Видно, хотя они и не собирались щадить её, но явно собирались продлить себе удовольствие. Потом она смутно помнила, как на ней разрезали верёвки и вынесли на палубу, над которой уже зажглись звёзды, и услышала чей-то голос, очевидно лекаря:
— Девушке, конечно, здорово досталось, но площадь ожогов не очень большая, так что должна выжить.
— А привести её в чувство можно?
— Лучше пусть побудет в забытьи, отдохнёт от боли.
Усилием воли Заря приподнялась на локте:
— Накройте меня, мне стыдно и холодно, — сказала она, и в то же мгновение её накрыли плащом. — Скажите, Пушинка жива?
— Жива, только не в себе, ответит Инти. — Бьётся в истерике, плачет, не хочет жить после того, что с ней сделали. За ней надёжно следят, но опасаются недоглядеть.
— Инти, у неё есть жених по имени Маленький Гром. Он должен быть среди пленников. Если он не погиб, то... они должны встретиться и помириться. Они поссорились из-за того, что Пушинка крестилась, а Маленький Гром — язычник. Но теперь, после всего что случилось, они могут помириться. Если Маленький Гром будет любить Пушинку, даже несмотря на случившееся несчастье, то она будет спасена, если же нет...
— Я всё понял, Заря. Можешь ни о чём не беспокоиться, обо всём позаботятся.
— Скажи, а Ветерок где?
— Пропал куда-то, а он был на корабле?
— Нет, не видела. Я его уже несколько дней не видела, да только... только Эспада и Морская Пена знают, где он. Они использовали его как-то, вызнали и него что-то важное, а потом...
— Ладно, допрошу этих негодяев. А ты теперь можешь отдыхать и ни о чём не беспокоиться.
— А что с Томасом?
— Жив, здоров, но находится под стражей, так как иначе есть основания опасаться за его безопасность. Горожане после случившегося очень разозлены. Дело дошло-таки до смещения наместника. Точнее, даже до его гибели.
— Даже так?
— Народ собрался у дворца наместника и стал требовать, чтобы наместник вышел для серьёзного разговора. Кто-то де видел, что они во дворце. Куйн струсил, поначалу, видимо, хотел отсидеться, но потом кто-то из окна пальнул в мальчишку, решившего залезть внутрь. Потом к дворцу пришли войска, Куйн, загнанный в угол, покончил с собой, приняв яд, а его немногочисленные сторонники покинули, выйдя оттуда демонстративно подняв руки. Силой пришлось захватывать лишь Андреаса. Который, кажется, несколько тронулся умом, так как одержим идеей убийства язычников. "Господи, ну почему мне удалось убить только одного язычника!" — кричит он время от времени. Однако из-за всей этой кутерьмы Томас нашёл меня не сразу, мог бы и не найти, если бы его не схватили и ко мне не привели.
На следующий день Инти сидел в своём дворце и писал для Куско отчёт о смещении и гибели наместника. Несмотря на кажущуюся победу, Инти был мрачен. Частично причиной этого была бессонная ночь, но куда больше его огорчал тот факт, что Куйна не удалось поймать живым, а это очень сильно уменьшало шанс на раскрытие всего заговора, ведь, скорее всего, Морская Пена и Эспада были лишь мелкими сошками, о заговоре почти ничего не знали и хотели не столько изменить порядки в Тавантисуйю, сколько удрать к христианам и жить там припеваючи, а разговорить фанатика Андреаса почти нереально, да и едва ли он знал в лицо кого-то из заговорщиков кроме Куйна. Конечно, обыск дворца Куйна, которым сейчас занимались его люди, может что-то дать, но едва ли многое. Инти не без оснований полагал, что заговорщики, всё хранившие в такой секретности, вряд ли многое поверяли бумаге, а что поверяли, едва ли хранили во дворце.
Вдруг дверь в запретную часть дома открылась, и на пороге появились воины, ведшие под конвоем сына наместника, про которого в суматохе все как-то забыли. "Его нашли в одной из дальних комнат дворца", — объяснил предводитель отряда, — "лежал связанный и с кляпом во рту. Объяснений никаких не дал".
Выглядел бывший юпанаки, мягко говоря, неважно. От внимательного взгляда Инти не могло укрыться, что юноша едва стоит на ногах. К тому же его нарядная туника была разорвана в нескольких местах, а на её подоле выделялось мокрое пятно, во многом из-за которого юноша и смотрел так смущённо. На локтях были видны вмятины от верёвок. Под глазами у бывшего юпанаки были видны мешки, а веки припухли от слёз. Вообще, весь его вид не мог не вызвать жалости.
— Я не мог говорить, — тихо промолвил юноша, — у меня язык затёк от кляпа. Отец велел схватить меня, связать и оставил так. У меня ломило всё тело, я страдал от голода, жажды и ужаса, что так и умру, всеми забытый. Воины, которые нашли меня, спасли меня от этой страшной участи, и что бы ни ждало меня впереди, это вряд ли будет хуже того, что было. Да, я знаю, что виноват, и что меня, скорее всего, ждут золотые рудники, но это всё равно много лучше, чем сидеть связанным и пускать под себя лужу, точно младенец.
— И долго ты так просидел?
— Не знаю. Я потерял счёт времени, к тому же в комнате, куда меня бросили, не было окон, и я не знаю, темнело ли на улице. Наверное, прошло где-то около суток, но может быть, больше или меньше. Я молю об одном — дайте мне сейчас посмотреть в глаза моему отцу, я хочу знать, стыдится ли он хоть немного того, что сделал со мной.
