В Березе — Картузской царила полусонная, тихая жизнь, несмотря на близость станции, с железнодорожными мастерскими, депо, с десятками паровозов и вагонами: товарными, международными пассажирскими, местными 'подкидышами', цистернами, с пассажирами и с отстроенной поляками пограничной заставой с таможней.
Международные составы, наполненные дипломатами с семьями, торговцами и репортерами, направлявшимися в варварскую, коварную, непонятную, азиатскую Россию, или возвращавшимися обратно, в лощеные европейские столицы, делали на станции двухчасовую остановку: пока в мастерских меняли европейские колесные пары на русские, и обратно, с русской колеи переставляли вагоны на европейскую, пассажиры проходили рутинный таможенный досмотр и пограничный контроль. В городок они предпочитали не заходить — при вокзале имелся просто — таки шикарный ресторан, с великолепным оркестром и пальмами в кадках, с огромными, по — русски щедрыми бутербродами с красной и черной икрой и настоящей 'федоровской'* колбасой, с водкой, с армянским коньяком, с крымскими винами (европейские дипломатические дураки, а особенно европейские репортеры, ехавшие в Россию впервые, бешено скупали в ресторане всю снедь, полагая, что больше ничего подобного приграничному изобилию они не увидят. И сильно удивлялись: в Барановичах, в Минске, Смоленске тоже царила березовская вокзально — ресторанная сытость...).
Варшавский курьерский остановился у станционного здания, напротив международного экспресса. Лорд Милн, вполне еще энергичный человек, с любопытством рассматривал пассажиров из международного поезда, возвращавшимися туда, где, как им казалось, в президентских дворцах, министерских кабинетах, на официальных приемах и светских раутах, в тиши закрытых привилегированных клубов, в гостиных со свечами, за карточными столами, покрытыми зеленым сукном, решались вопросы европейской и мировой политики. (Глупцы, глупцы, любой житель Березы — Картузской, даже самый неграмотный мастеровой из еврейской механической артели Губельмана и Сноровского, что на улице Костюшковской, при большом Брестском шоссе, мог объяснить европейским дипломатическим дурням перипетии мирового политического закулисья, ибо прекрасно знал — вся европейская и частично — мировая политика, вершится ныне в небольшом, аскетически скромно обставленном кремлевском кабинете русского царя, по — домашнему спокойно попыхивающему папиросой не то сербской, не то болгарской марки).
Пассажиры международного поезда с удивлением, испугом, изумлением, некоторые со злорадством, плохо скрываемом на безупречно выбритых (до пугающей своей мертвенностью синевы) смотрели на сонный городок и на англичанина, прогуливавшегося по перрону. Он усмехался. Своему розовому лицу сорокатипятилетнего холостого жуира он придал вдохновенно — строгое выражение. Лорд Милн казался еще моложавым человеком, но при ближайшем рассмотрении помятое, хотя и румяное лицо и свинцовая седина, пробивающаяся сквозь густо напомаженные волосы, разделенные английским пробором, выдавали не столько возраст чиновника, сколько его образ жизни, привычку к 'шалостям'.
На привокзальной площади Сапега разъяснил министру местные нюансы, что называется, 'на пальцах'. Еще он сказал, что в Березе — Картузской им подадут автомобиль, встречать их будет личный шофер старого князя, бывшего министра иностранных дел Польши, Анджей Ласковский. Молодой князь упросит Ласковского немного повозить по окрестностям — хотелось показать британскому чиновнику польскую глубинку, чтобы тот мог составить представление о здешней жизни.
-Прислушивайтесь внимательно к местным говорам. В Ружанах вы услышите почти чистую белорусскую речь, изредка приправленную полонизмами. Это речь Понеманья, края, который раньше называли еще Черной Русью. В Пружанах, находящихся всего в полусотне километров от Ружан, речь совсем другая, более мягкая, с первого впечатления похожая на украинскую. И если ружанцы по говору без сомнений относят себя к белорусам, то коренные жители Пружан и окрестностей иногда сами затрудняются дать себе языковое определение.— с увлечением, с восторженностью в голосе и в интонациях, рассказывал Сапега Болею, — Диалектные различия существуют здесь, очевидно, с давних времен. Вы знаете, неожиданно простое объяснение этого явления дают сами местные жители. Между Ружанами и Пружанами проходит водораздел бассейнов Немана и Припяти. Граница водораздела была означена болотами и дремучим лесом. Лишь в конце прошлого века через эти глухие места была проложена 'царская дорога' — по ней русский царь до сих пор ездит на охоту в Беловежскую пущу. В глубокой древности эти места могли стать естественной преградой при расселении славянских племен. И если археологи по своим данным затрудняются точно определить границу между дреговичами и волынянами, то языковые и географические явления эту границу подсказывают. Здешние места оставались пограничными долгие времена.
-Они и сейчас остаются таковыми. — заметил лорд Милн.
-Да. В X — XII веках это была западная окраина Киевской Руси, с XIII по XVIII век — та же окраина, только Великого княжества Литовского, затем — снова России, только уже царской.
-Видимо, недаром в конце XVI века канцлер Великого княжества Литовского Лев Сапега, один из крупнейших и образованнейших магнатов, именно Ружаны выбрал местом своей резиденции?
-Говорят, что на краю всегда и земли хуже, и опасность ближе, но что обычно здесь поселяются люди стойкие, крепкие. Очевидно, такими и были ружанцы, если смогли, несмотря на близость посторонних влияний, сохранить в чистоте родной язык. Льву Сапеге, как редактору свода законов на белорусском языке, так называемого Статута Литовского, должна была льстить приверженность местных жителей к родному языку в условиях, когда после Люблинской унии 1569 года особенно усилилось польское влияние на древне — белорусскую культуру.
-Позвольте возразить мне, мой друг? — сказал министр. — Я бы не стал идеализировать образ Льва Сапеги как рьяного защитника интересов белорусского народа. Скорее польского. Уже сам факт устройства им собственной резиденции в Ружанах свидетельствует о его стремлении быть поближе и к Польше, и к России. И о признании главенства Варшавы над Вильной. Кажется, в 1623 году, тот же Сапега, если не ошибаюсь, возглавил судебную расправу над жителями Витебска, восставшими против униатского засилия. А то, что Сапега был инициатором издания Статута на белорусском языке и еще до событий 1623 года предостерегал витебских униатских правителей от излишне усердной борьбы с православием, говорит лишь о дальновидности умного политика, который понимал, что такое для народа насильственная и внезапная утрата собственной культуры.
-А я и спорить с вами не буду. — ответил Сапега, — Может, вы и правы.
-Скажите, Евстафий, почему ваш отец живет на самой границе с Россией, а не поглубже, в Польше? — поинтересовался министр.
-Отчего же? Отец живет по — прежнему в Варшаве. В Ружаны он выезжает по традиции, в сентябре, в сезон охоты, и на Святого Сильвестра. На новый год то есть. Чтит родовую и частную собственность. Да и потом, что бы ему, бывшему министру иностранных дел Ржечи Посполитой, не приезжать в Ружаны, если к нему прежде регулярно наведывался русский царь? Отец сделал немало для установления относительно добрососедских отношений с Россией. Он и Дмовского запросто привечает.
-Президента Дмовского? — уточнил лорд Милн.
-Может быть, в следующий раз выберемся с вами на новогодние праздники, вы и его в Ружанах увидишь. Хотя..., вряд ли...
-И я не уверен.
Лорд Милн помолчал.
-Ваш отец и Дмовский — друзья? — недоверчивым тоном спросил он.
-Что вы?! Политические оппоненты и оголтелые спорщики! Но Святого Сильвестра стараются всегда отмечать совместным пиршеством. По традиции.
Перекусывать на вокзале, в ресторане, не стали, машина уже подошла. Англичанин с сомнением посмотрел на сильно исцарапанный, но огромный 'Аустро — Даймлер', ничего не сказал. Отправились в путь сразу.
-Анджей, покатай нас по местечку. — попросил Сапега. — Наш гость несомненно хочет полюбоваться здешними видами.
-На рынок? — спросил Ласковский.
-Давай на рынок. — согласился Сапега и, обернувшись к англичанину, пояснил, — Местный рынок имеет идеальную прямоугольную форму. В четырех его углах сходится восемь улиц, и некоторые прирыночные упоминаются в инвентаре местечка под 1767 годом. Рядом с рынком, на перекрестке Церковной и Пружаньской улиц возвышается еврейская синагога, которая, как сообщает традиция, существовала на этом месте с самых давних времен. Она, вероятно старше регулярной Березы.
-Интересно.
-Потом посмотрим свайные дома.
-Свайные? Что это такое? — спросил лорд Милн.
-Дома на сваях. Они широко известны на Полесье, особенно в поселениях, систематически затапливаемых при паводках. Почти все здания на сваях, а это и жилые дома, и хозяйственные здания и административные постройки, почта, например, и сараи, находятся прежде всего в ниже расположенной части местечка. Сваи во влажных районах Березы — это необходимость при строительстве, продиктованная природными особенностями.
-Много воды?
-Да. Кругом болота. На южной окраине хватает больших непроточных углублений, заполненных водой. Они в результате высокого уровня грунтовых вод не высыхает даже во время летней жары, изменяя только границы своего охвата. Северную часть местечка прорезает река Кречет. Она берет свое начало в болотах, расположенных в окрестностях Блудня.
-Мне вполне хватило болотистых пустошей Дартмура. — ответил лорд Милн. — Я прожил в Англии...
-Э, да что в Англии за болота? — насмешливо ответил Сапега. — Ерунда, а не болота. В Великобритании более пятидесяти процентов болот исчезло полностью. И сейчас вы рады каждому восстановленному клочку. Вот у нас болота! Почти треть территории Синеокой составляют болота! Самые древние наши болота — полесские. Их возраст — около одиннадцати тысяч лет.
-Сомнительный повод для национальной гордости. Вы не находите? — съязвил англичанин. — Кстати, чьей гордости тут больше: польской или белорусской?
-Болота — легкие Земли. — уклонился от прямого ответа молодой Сапега. — Они поглощают углекислый газ и вырабатывают кислород, формируют климат и поддерживают биологическое равновесие.
-Да, это важно. — согласился Болей. — А как быть с тем, что болота в местном фольклоре предстают недобрым чуждым местом, населённом чертями, водяными и прочей нечистью? Местный болотный хозяин Багник нравом опасней, чем его родной брат Лесовик. Здешний дракон — цмок, белорусы его называют Змеем Горынычем, — тоже по народным поверьям обитает на болоте.
-Да. Сторожит 'скарбы'. — улыбнулся Сапега. — Вы неплохо знакомы с фольклором.
-Ничего удивительного. Я специально перед поездкой почитал литературу.
-Болото всегда считалось мистическим местом, населенным нечистью. Даже современному человеку не по себе, когда в сумерках на болотах начинают плясать болотные огни, хотя объяснение этого явления известно практически каждому со школьной скамьи: болота испаряют метан, который соприкасается с кислородом, и происходят вспышки. Но именно на болоте зацветает цветок папоротника, по-белорусски называемый папараць — кветкой. По давней легенде папоротник приносит белорусу счастье.
-'Полюби эту вечность болот...'. — процитировал лорд Милн. — Так, кажется, у поэта? Русского? Знакомы с творчеством Блока?
Сапега кивнул:
-Синеокая...
-Звучит неплохо. — сказал англичанин. — Вы больше считаете себя белорусом, чем поляком?
-Видите ли, сейчас я британский подданный...Но...Белорусы, как правило, люди очень надежные. Эта национальная черта и она формировалась веками: на болотах человек, на которого нельзя положиться в трудной ситуации, просто не выжил бы. Болота учат терпению и спокойствию, хладнокровию и выносливости, сообразительности и целеустремленности. Национальная черта характера 'людей на болоте' — доброжелательность. Когда веками живешь в замкнутом, многочисленном обществе, изолированно, на песчаном островке, а вокруг непроходимая топь, то если ты нервный, раздражительный, не можешь контролировать эмоции — недалеко до беды. Чтобы выжить в таких условиях, надо уметь находить компромиссы с соседями, принимать живущих рядом такими, какие они есть, уметь прощать обиды.
-И вы компромиссы находите? С русскими? Прощаете им обиды?
Молодой князь Сапега ничего не сказал. Немного покрутившись по городку, шофер Ласковский вывел машину на побитое Пружанское шоссе и погнал, что было духу. За полчаса 'Аустро — Даймлер' проскочил через Скорцы и Пружаны. За Пружанами Ласковский повел машину не торопясь: министру хотелось рассмотреть дорогу.
-Местные дороги называются у нас гостинцами. — сказал Сапега.
-Довольно узкие. — заметил лорд Милн.
-Ширина дорог колеблется в пределах семи — девяти локтей. Самый широкий так называемый русский тракт, за Слонимом. Он имел едва двенадцать локтей ширины.
-Русский тракт? Русские строили дороги в этой части Польши? — удивился лорд Милн.
-Да.
-Евстафий, когда мы подъезжали к станции, я видел из вагона чрезвычайно широкое шоссе. Что это за дорога? — поинтересовался британец.
-Брестское шоссе.
-Его тоже русские строили?
-Да.
-Какова его ширина?
-Ширина брестского тракта в пределах городка или местечка составляет чуть больше двадцати семи ярдов, за местечком — около сорока четырех ярдов. Это если по английским меркам.
-Такая ширина кажется довольно чрезмерной.
-Факт, являющийся результатом непредусмотрительного российского транжирства, неизвестного польскому дорожному хозяйству. — с ухмылкой ответил Сапега...
Наконец, 'Аустро-Даймлер' оказался перед Ружанами.
-Знаете... — задумчиво сказал Сапега, — Проезжая через Ружаны, хочется непременно остановиться в нем хотя бы на пару часов. Он расположен на пересечении протяженных дорог, соединяющих Беловежскую пущу с Минском, Гродненщину с Полесьем, и от долгого пути хочется немного пройтись, размять онемевшие ноги. Здесь захватывает ощущение непонятной тишины с едва различимыми звуками какой — то далекой мелодии. Может, это оттого, что все пути к Ружанам ведут через глухие леса, простирающиеся до самой Беловежской пущи, и при въезде в городок еще держится в сознании сумрак лесной дороги? Или оттого, что расположены Ружаны вдали от больших городов и путника удивляет, что раньше он ничего не слыхал об этой местности с таким красивым названием? А может, все это исходит от самого городка, от его расположения в долине, окруженной холмами, от зелени садов, устилающих ее, от крыш маленьких домиков, мелькающих среди деревьев, от белизны массивных стен старинных построек, пробивающихся, как седина веков, среди свежей зелени улиц и скверов, или от той вон горы, что обращена к поселку своей темной стороной и видна со всех его уголков, от грандиозных руин какой — то древней постройки, широко раскинувшей свои надломленные крылья на вершине этой горы и упирающейся в небо обломками старых стен?
