Или наоборот, я сошел с ума, и все, случившееся со мной — плод моего больного воображения?
Но теперь, после встречи с кошками во дворе, а особенно слушая рассказы Лады, я все больше склонялся к мысли, что нет, не загипнотизировали меня, и я не сошел с ума, что то, что случилось, случилось на самом деле, как это ни невероятно. А невероятное становится возможным, если в него как следует поверить. Я поверил.
Г Л А В А В О С Ь М А Я, в к о т о р о й
я п о н е м н о г у о с в а и в а ю с ь
с н о в ы м п о л о ж н и е м
Когда тебе дают дыню, какая разница,
с чьего она огорода.
"Человек меняет кожу"
Итак, я стал котом. Человеком я был молодым, высоким, красивым. Кот из меня получился молодой, крупный и опять-таки красивый. Как ни странно, я быстро — уж очень быстро, на мой взгляд, — примирился со случившимся со мною. Ворон объяснил, что моя вторая составляющая слишком долго находилась в подчинении у первой, человеческой, и теперь, вырвавшись на свободу, она (то есть кошачья составляющая) наслаждается жизнью. И что я довольно долго буду теперь находиться в состоянии легкой эйфории — так всегда бывает, когда проходит первый шок после трансформирования. Зато потом — это чтобы я был готов — наступит легкая депрессия. Можно провести параллель с бросившим курить — вначале ему очень плохо, затем, наоборот, очень хорошо, а потом наступает время, когда он сам не знает, чего он хочет, а хочет он закурить. Я тут же почувствовал, что очень хочу курить. Ворон сказал, что препятствий тому он не видит, и что попроси, пусть Лада купит тебе сигареты. Я попросил. Лада купила мне пачку "Примы" и я стал курящим котом.
Но это чуть попозже. А вначале я просто не мог понять, почему это я не тоскую, не лью, так сказать, слезы, не рву на себе волосы (пардон, шерсть) и вообще вполне спокоен и даже доволен. Я как будто родился котом, как будто всю свою жизнь провел на бархатной подушечке, питаясь молоком и манною кашкою, сваренной хозяйственным и рачительным, но хлебосольным Домовушкою. Я даже не переживал о своих близких, то есть о маме, сестре и бабушке, а ведь они волновались, разыскивали меня и заявили в милицию — об этом я узнал, подслушав двух сплетничающих кошек в подъезде. К сожалению, я не мог расспросить этих кошек поподробнее. Всякие отношения с ныне мне подобными являлись для меня запретными.
При моем появлении во дворе я слышал за своей спиной хихиканье и насмешки. Иногда мне смеялись в лицо — извините, в морду, — и называли всякими нехорошими словами. Позорная кличка "импотент" прочно прилипла ко мне. Так что, сами понимаете, ни о каком общении не могло идти речи. Я только мечтал встретить как-нибудь в темном уголке эту самую драную кошку-бродяжку, и дать ей понять, что я о ней думаю. Я (мысленно) осыпал ее всеми известными мне оскорблениями на кошачьем и человечьем языках. Я (мысленно) подвергал ее самым изощренным пыткам, какие только мог изобрести. К сожалению, она очень долго не попадалась мне на глаза. А когда попалась — у меня были иные заботы.
Пока же я, так сказать, осваивал новую экологическую нишу. Я имею в виду пятьдесят вторую квартиру.
Должен отметить, что много времени это не потребовало. Очень скоро я стал здесь совсем своим.
Когда Лада возвращалась с работы домой, я терся о ее стройные, несколько полноватые ножки. По утрам я будил ее легким прикосновением к нежному личику или белому плечику. Лада в ответ говорила: — Ох, ты, мой ласковый Котик! — и чесала меня за ушком. Или целовала в лобик. Я мурлыкал. Мы оставались довольны друг другом.
Вечерами или в выходные дни Лада любила сидеть у окошка в маленькой комнате — той самой, с кроватью и шкафом, в которой я был трансформирован, — и глядеть во двор. Я устраивался на ее коленях. Лада гладила мне спинку. Мы болтали о том, о сем, или молчали, — смотря по настроению. Лада даже позволяла мне спать в своей постели, и я с удовольствием пользовался этим позволением. С удовольствием — потому что, во-первых, постель была мягкая и теплая — семь уложенных друг на друга перин и пуховиков; — а во-вторых, потому что Псу это не нравилось. Он завидовал и ревновал.
С Псом у меня установились отношения спокойные, но прохладные. Первое время он еще пытался меня опекать, но я, со свойственным мне чувством собственного достоинства, воспротивился этому, и Пес отстал.
Я стал постоянным собеседником Ворона. Прежде, до моего появления в семье, Ворон постоянно нуждался в аудитории. Он привык выражаться заумным наукообразным языком, и лексикон его был слишком сложен для понимания прочих домочадцев. За исключением Лады, конечно. Но Лада отказывалась выслушивать длинные речи Ворона, потому как во всем, что касается магии и колдовства, она разбиралась гораздо лучше своего советника, а рассуждения на прочие темы ее просто не интересовали. "Надо будет, я тебя спрошу, а сейчас помолчи, пожалуйста!" — обрывала она Ворона на полуслове. Я же, с моим неоконченным высшим образованием, вполне подходил Ворону в качестве слушателя. Даже иногда выступал его оппонентом, когда Ворон, по моему мнению, слишком уж вольно трактовал некоторые научные положения.
Я помогал Домовушке в его хозяйственных хлопотах: накрывал на стол, резал хлеб, вытирал после мытья посуду, подставлял лапы, когда Домовушке была нужда перемотать пряжу. Я даже обсуждал с ним похождения Марии (или Марианны) — ни с кем другим Домовушка не мог об этом поговорить. Нет, я не смотрел сериал, не думайте, — просто Домовушка, пока возился с тестом или кроил для Лады новую рубашку, подробно пересказывал мне содержание предыдущей серии, с комментариями, разумеется, а потом высказывал предположения о том, что будет дальше. Главное, в чем он был заинтересован — это чтобы конец был хорош. Кстати, очень скоро я оказался для Домовушки незаменим. Меня заинтересовало, почему Домовушка смотрит телевизор только лишь по вечерам или в выходные. Днем же, прочитав по слогам телевизионную программу и обнаружив в ней какой-нибудь фильм, Домовушка вздыхал сокрушенно и впадал в свое ворчливое настроение. В этом настроении он постоянно ссорился с Вороном, придирался к Псу и ко мне, и язвительно прохаживался по поводу Паука. А самое неприятное — в таком настроении он не стряпал ничего вкусного. Более того — в этом самом настроении он варил пшенную кашу. А я не терплю пшена ни в каком виде.
Однажды я задал вопрос, почему бы Домовушке не включить сейчас (было что-то около полудня) телевизор и не посмотреть первую серию фильма "Цыган".
— Не умею я, — ответил мне Домовушка со вздохом. — Не обучен.
— Врет, — квакнул на это Жаб из своей миски. — Боится просто.
— Не вру. Не умею. А никак взорвется!... Или сломаю чего в машинке-то...
Пес со своими неловкими лапами ничем не мог ему помочь. А Ворон считал просмотр кинофильмов пустой тратой времени, и не включал телевизор для Домовушки из принципа.
— Вот если бы ты захотел посмотреть передачу "Очевидное-невероятное", или хотя бы киножурнал "Хочу все знать", я бы с удовольствием пошел тебе навстречу, — говорила мудрая, но слишком нудная птица.
Выяснив, что я умею, не боюсь, и всегда готов нажать на кнопочку, Домовушка полюбил меня благодарной и преданной любовью. С тех пор, стоило мне только намекнуть, что вот, мол, пирожочков что-то хочется с грибочками, как Домовушка вихрем мчался на кухню ставить тесто и замачивать сушеные грибки. Впрочем, Домовушка всегда все делал быстро — я имею в виду его хлопоты по дому. Только и слышно было "шлеп-шлеп" или "хлюп-хлюп" его растоптанных валенок, когда он стряпал, или убирал, или стирал. Иголка и спицы молнией мелькали в его ловких лапках. Ел он тоже быстро. Зато обстоятельно и со вкусом пил чай, особенно с конфеткой, любой шоколадке предпочитая карамель "Взлетную".
С тех пор, как мы перешли на дневной просмотр телевизионных программ, многие свои хозяйственные дела Домовушка перенес на ночное время. Видел он в темноте прекрасно, и вообще ночью был более бодр, чем днем, — по его словам, он являлся существом, ведущим все-таки ночной, а не дневной, образ жизни. Я же еще в бытность мою человеком привык не спать по ночам, а уж став котом, просто испытывал в этом потребность. Поэтому я всегда составлял компанию Домовушке в его ночных бдениях. Домовушка, изложив мне очередную серию "Марии-Марианны" и высказав свои соображения по ее поводу, переходил к сказыванию русских народных сказок, которых знал великое множество, или повествовал истории из жизни: о периоде их с Бабушкой и Ладой скитаний по городам страны, или о еще более ранних временах, из быта русской дореволюционной деревни. На вопрос о своем возрасте он отвечал очень туманно, мол, года мои не считанные, не веданые, а помню я дела-события былые, почитай от ляшского нашествия. Вот тогда-то он, Домовушка, и начал понемногу из черного таракана, каким был до того, в домовые перевоплощаться. Оказывается, они, домовые то есть, именно таким способом и появляются на свет. Берегите черных тараканов!
Домовушка посмеялся над этим моим заблуждением. Далеко не каждый таракан может превратиться в домового, а только таракан особой породы, которая ныне — благодаря широкому распространению инсектицидов — практически исчезла. К тому же в доме, где живет таракан нужной породы, должно обитать как минимум три поколения семьи. То есть если в доме часто меняются хозяева, или нет детей — в таком доме домовой не появится никогда. Потому что для появления домового необходима определенная моральная атмосфера, в состав которой входят мудрость дедов и веселье внучат, или, если хотите, нудность стариков и доставучесть деточек. Прежде домовых ценили, берегли, и, перебираясь на новое место, брали с собой, обычно в совке для мусора, накрыв веником, — домовой не может самостоятельно покинуть место своего обитания, и его надо ограждать от вредного для него воздействия окружающей среды. Поскольку Бабушка с Ладой переезжали часто и на далекие расстояния, такой способ транспортировки явно не годился. Поэтому Домовушку перевозили внутри небольшой матрешки. В другое время матрешка эта стояла в кухне на полочке в качестве украшения.
Домовушка превращался — или, как он говорил, перекидывался, — в таракана редко. Когда у него что-то болело — потому что, по его словам, "у тараканов в нутре и нет ничего, и болеть нечему", — или когда в дверь звонили либо в квартире находился кто-то чужой.
— Нам, домовым, не след на глаза людям являться, — объяснил он мне. — Это я после уж пообвык, заленился каждый раз нужный вид принимать. А прежде я редко когда в таком обличье при свете показывался, все больше в щели какой отсиживался, а уж ночью — тогда да, ночью я перекинусь, да и на кухню, порядок наводить. И Бабушка мне очень-но пособляла. Это Лада у нас белоручка, ни за холодную воду, а Бабушка — не-е, Бабушка работяща была... А вот как купили телевизорную эту машину — тут я и того... Очень уж дело завлекательное — кино, то есть.
Однажды я — невольно — обидел его.
— Значит, ты будешь нечистая сила? — спросил я как-то, когда он рассказывал о способах порчи имущества, применяемых для воспитания нерадивых хозяек.
— Почему это нечистая? — он возмутился до слез, — нечистая — это Баба-Яга или кикимора болотная, или там упыри с вурдалаками, а мы, домовые, — род почтенный, уважаемый, наравне с лешими и водяными стоим...
— Значит, вы добрые?
Он разозлился, и слезы мигом высохли.
— Что это ты такое разговариваешь! — закричал он воинственно, — по-твоему, кто не нечистый — так и добрый уже!... Охранители мы, сила такая, охранительная. Дух бережем. А уж какой в доме дух — добрый, злой ли, — это уж от вас, от людей, зависит.
Я извинился, и мир был восстановлен.
Иногда, когда Домовушка уставал рассказывать, говоря, что язык его уж и заплетаться начал, он просил рассказать что-нибудь меня. Очень скоро я исчерпал запас своих заслуживающих упоминания воспоминаний и перешел к изложению прочитанных когда-то книг. Домовушке очень понравилось мое новое начинание, и скоро ночные наши бдения превратились почти исключительно в театр одного актера, то есть меня. К нам присоединялся — послушать — также и Пес, считавший своим долгом не спать по ночам. Он притворялся, что охраняет квартиру. А поскольку происходили бдения в основном на кухне, моими невольными слушателями — а потом и горячими поклонниками — стали Жаб и Рыб. Как-то раз залетел к нам на огонек и Ворон, что имело для всех нас очень важные последствия. Но об этом позже.
С жителями кухни — почти со всеми, кроме Паука, — я тоже завел приятельские отношения.
Я сочувственно выслушивал жалобы Жаба — ах, как он любил пожаловаться, этот Жаб!
Не знаю, что думал там, в своей паутине, Паук — за два месяца я едва ли два раза видел его, а голоса его и вовсе не слыхал, — но он, Жаб, был уверен во всеобщем к нему, Жабу, отвращении. Можно ли хорошо относиться к такому бугристому и шишковатому, к такому противному на вид земноводному? Нет, нельзя. И Лада лицемерит, когда говорит, что можно. Впрочем, чего еще можно ожидать от красивой женщины! Все красивые женщины — лицемерки. Да и некрасивые — тоже. "Тебе хорошо, — говорил он мне с завистью, — ты теплокровный. Мягкий и пушистый. Тебя погладить можно, приласкать... А мы вот с ним, — он тыкал лапкой в сторону банки с Рыбом, — холоднокровные, и никакого кайфу нету с нами возиться. Это всегда так: кто теплый — того и греют". Жаб имел большую склонность к пессимистическим обобщениям.
Рыб иногда пытался остановить струящийся из широких уст Жаба поток мрачных излияний. Он (Рыб) высовывался из воды до половины своего туловища — если бы у Рыба была талия, я сказал бы "по пояс", — и, смешно шлепая толстыми губами, говорил, что ты, Жаб, не прав, что Лада хорошо к нам относится, и ласкала бы и нас с тобой, но что поделаешь, если твоя кожа не терпит грубого прикосновения человеческих пальцев? Вспомни, как однажды ты пересидел перед телевизором, и твоя спина пересохла, и кожа полопалась, и какие муки ты после этого испытывал. Что же касается его, Рыба, то лично он, Рыб, предпочитает, чтобы его руками не трогали. Нечего.
Как-то я спросил его, не тесно ли ему в банке.
— Нет, — ответил Рыб, подумав. Потом, пошлепав губами, добавил: — А зачем мне простор? Для размышлений места хватает.
— Ну, банка — это так неэстетично, — заметил я.
— Об эстетике пусть она думает, — сухо сказал Рыб. — Я размышляю об ином.
Отвечать на вопрос, что является предметом его размышлений, он категорически отказывался, обрезая довольно грубо: "Не твоего ума дело!". И Лада явно ошибалась на его счет, говоря, что он молчалив и задумчив. То есть задумчив он иногда бывал, но вот молчалив — разве что в присутствии Лады. Поболтать он любил, несмотря на то, что от долгого пребывания на воздухе у него начиналась одышка и, по его выражению, "свербела спина".
