Нега

— А маслом репейным пизду себе намажь!

* * *

Тамара не кричала, не била кулаком по стене. Из соседней комнаты вообще не доносилось ни звука, как будто девушка махнула на всё рукой, зевнула и легла спать. Вполне возможно, что так оно и было, пока спятивший сектант определял кого первым преображать:

— Будешь первым! — Игнат ткнул пальцем в кормчего.

— Слушай, чего меня, да? — спросил Витя, — давай его!

Парень указал на мямлившего Василя. Тот растерялся:

— Может на чикин-пикин?

— Чикин-пикин пальчик выкинь! — блаженно пропел Игнат, размахивая скребком, — мне нравится, нра-ви-ться, давно пора выкинуть лишний палец!

— Эй-эй, ну и как ты это собрался делать? Спустишь с наш штаны и полоснёшь железкой? И мы истечём кровью? А если нет, то сдохнем от заражения? Ты вообще в своём уме?

Витя попробовал выйти из дому, чтобы проверить решимость Игната, но тот твёрдо оттеснил его плечом на место:

— Это всё, конечно, очень важно, но уд удалить требуется. Нужно поторопиться, пока соки весны в стебель не побежали.

Он грохнул на стол припрятанную сумку, откуда стал выкладывать полезные инструменты:

— Я дело подробно изучал. Руку на плавбазе набил, помните, океанской? Я там тонны рыбы выпотрошил, так что с нашими грехами справлюсь без проблем. Чик и готово! И жгуты у меня есть, и антибиотики, и зелёнка, пластырь, бинты. Вы что думаете, я о нас не позаботился бы? Не дурак ведь какой.

Игнат набросил на стол чистую белую простыню и подкрутил огонька в керосинке. Та зачадила, но стало светло, празднично, а за окном почти запела красная свадьба. Осталось только подать угощение на стол — дрожащую слабость человеческую.

— Покуда есть член не будет революции духа, — твёрдо заметил Игнат.

— Ну вот Мисима не отделял себе причиндалы, а революцию духа совершил, — Витя не оставлял попыток переговорить товарища, — сделал себе сэппуку. И весь мир обсуждал, как погиб последний самурай.

— Не хочу быть самураем. Хочу зуд из себя изъять.

Да и вообще, попадись Игнату Мисима, любовавшийся телом рыбака, мужик немедленно бы насадил японца на кукан — не содомии ради, но вселенского порядка для. Ибо рассуждая о телесной красоте нужно крепить тыл и моральные устои.

Следя за приготовлениями безумца, Витя захотел добиться ясности:

— Ну, слушай, мне ясно, что ты калика. Но надо прояснить детали. Значит это ты, а не медведь в снегу валялся, да?

— Валялся, чтобы огонь в себе потушить. И грудь себе драл, но не до крови. Это я уже понял, когда охотники приехали. Симка кровила, не я. Течка у неё. Не у меня. Я же... не хочу так кровить, никогда. И страдать так не хочу. Как Тамарка, что плод из себя вырезала. Шрам-то все видели в бане? Изъяла из себя законную жизнь! Значит плод себе баба вырезать может?! Значит можно, чтобы щипцами внутри неё ковырялись, а мне, мужику, охотнику, добытчику, завоевателю! Мне! Мне член себе нельзя отрезать!? Так что ли? НЕСПРАВЕДЛИВО!

— Признаться, мне нечего на это возразить, — прошептал Виктор.

— Ну, — заёрзал от нетерпения Игнат, — кто из вас первый? Я буду в конце, чтобы проконтролировать.

— Эээ... Василь, может ты его уговоришь?

— Разве ты не понимаешь? — светло улыбнулся поэт, — он ведь уже всё твёрдо решил. Ничего тут не изменишь. Остаётся только смириться.

Коленки у Вити задрожали:

— Смириться с потерей члена? Да ты в своём уме?

Игнат уже подходил к ребятам, чтобы взять кого-нибудь из них в охапку и бросить на хирургический стол. В руках у него была верёвка:

— Как раз нас трое. Это тоже неслучайно. Как будто Отец, Сын и Святой Дух. Оля-ля, сегодня будем резать короля!

— Стой, стой! — лихорадочно затараторил Витя, — послушай, неужто ты не понимаешь?

— А?

И Витя, набрав воздуха в лёгкие, как на духу выпалил долгий, влажный монолог:

— Нет и не будет никакого Опоньского царства! Захлебнулась твоя Инония соломенной самогонкой! Скопцы тоже элемент фольклора, нудоты и клюковки. И даже если мы сейчас ими станем, не по убеждению, а по глупости, то что делать обрубкам в современном мире? Разве напишут о нас чародейские романы или станут нами пугать детей? Да упекут в сумасшедший дом, а тебя в тюрьму, где народ определит тебя поближе к параше. Дух ведь живёт где хочет, вот и ты вместе с ним. Разве не доходит, что хоть заоскопляйся сегодня, но корень заразы из себя не вырвешь? Пол тебя будет также мучить. Фантомные боли будут с призраками совокупляться. Сам о бабах думать не перестанешь.

Это прослеживается в эпистолярных источниках. Обескураженные скопцы порой замечали, что тяга к женщинам с усекновением уда не исчезает. Притупляется, уходить вглубь разве что, поэтому ты будешь ещё сильнее драть себя ногтями, до мяска парного. Будешь искать в себе корешок, чтобы выдрать. А выдирать-то уже нечего. И станет тебе гадко, что не член виноват, не семя, а мозги твои, похоть внутренняя, самая твоя конституция телесная. Сам ты виноват. Вот оно что.

А я знаешь почему не верю во всё это? Потому что это не ты своим умом дошёл до дела, а я тебе нашептал. Это ты от меня нахватался, наслушался. Я тебе рассказал и про Мельникова-Печерского, и при Белого, и Панченко, и вообще про всех, кого читал. Это тебе не Бойцовский клуб пробежать глазами! Я тратил на это целые месяцы, а ты хочешь мне вот так, за пару минут, член отрезать? Мне, кто тебя образовал? Нет, хрен тебе!

И противно мне, гадко, что вы верите в искусственный карнавал. Я вас здесь собрал, обходил, внушил что требуется, а вы всерьёз поверили!? Вы всерьёз думая, что покружась вокруг себя вы к ангелам приобщитесь? Что ты, не матерившись, чище станешь? Что прочитав талантливые, но полностью уже бывшие, уже вторичные стихи, разжалобишь Бога с его бородой? И бороды... это же я вас всех надоумил их растить. Моя-то нужна затем, что бородавку скрывает на подбородке, а тебе глупость надо чем-то другим покрыть.

Да как тебе вообще не стыдно после всех трудов именитых психологов, этнографов, философов хотеть оскопиться? Ты что, крестьянин восемнадцатого века, который задницу лопухом подтирает? Который в холеру из ружья стреляет? Кто ты вообще такой, чтобы верить! Если я, вас в эксперимент поставивший, не верю, то вам-то куда? Огрызки моих мыслей подъедать? Моим фантазий и желаний? Не противно вам? А? НУ?

Витя кончил. Тишина повисла, как рыбья молока.

— Стой... замолчи, ангелы в духе! Царствие небесное! — фанатично прошептал Игнат.

— А как же Клюев, Розанов, Карпов...? — спросил Василь, — ты же первым нам о них и рассказал.

— Просто идите на хуй, — отмахнулся пророк.

* * *

— Так ты нам врал постоянно что ли?

— Да не врал я, — устало отмахнулся Витя, — и вы мне нравитесь, хорошие парни. Просто нельзя в это верить по-настоящему, понимаете? Нельзя. Можно только интересоваться. Не более того, да?

Василь неожиданно возразил:

— А я верю.

И стал раздеваться.

Было неприятно смотреть на его белую худобу. Он почему-то источился, стал как свечка к концу церковной службы. Рёбра прорезались особенно чётко. Казалось, что это заточенный человек пытается изнутри ладонями порвать грудину. Один сильный вдох и он высунет наружу окровавленные пальцы. Второй — вцепится тебе в горло, потому что как обманутая собака смотрел на "пророка" Василь.

— Ты это делаешь, чтобы мне что-то доказать? — напряжённо спросил Витя.

Василь уже лежал на белой скатерти. Заточка лихорадочно гуляла в руке Игната, и, чего доброго, скоро можно было бы метать на стол тарелки. Из Василька не получилось бы жаркого или гуляша, а вот десерт, лёгкие вина, вегетарианские салатики, нежные ломтики лосося — вполне. Василёк лежал на столе, как срезанный букет полевых цветов. Голый, готовый навсегда завять. Цветочки, как у Франциска Ассизского.

Мальчик всё-таки сошёл до ответа:

— Я никому ничего не хочу доказывать. Я просто хочу любить. Дух, ангелов и даже женщин. И тебя тоже, Виктор. Помнишь, что об этом недавно сказал Игнаша? Что любовь — это когда ничего не чувствуешь. Я понял, что это так. Когда есть страсть, эротика, привязанность, то о любви говорить не приходится: ты вечно занят чем-то другим. Поэтому ты не можешь любить. Я хочу быть свободным, и тогда я буду со всеми вами.

Василёк говорил, недвижно глядя в потолок. Его кадык дёргался, как будто он пил небесный нектар. Было страшно слушать откровения голого чудака, который ради минутной фантазии готов был пожертвовать своей мужественностью. Игнат в порыве чувств прижал к себе друга. Было нелепо смотреть, как голого худого паренька, прижимает к себе лохматое чудище.

Витя брезгливо произнёс:

— Боже мой.

— Не твой он. Наш.

На лице Игната выступили слёзы и он поправился:

— Точнее — Его.

* * *

Витя осторожно присел на краешек ложа, где лицом в одеяло уткнулась Тома. Он только что оставил наедине сумасшедших, готовившихся к хирургическому таинству. Они о чём-то пели и шептались, да ставили на плитку чайник. В запасе у Виктора было минут десять. В глотке пересохло и чувствовалось, как каждый выдох слегка отравляет мир, и парень был рад, что девушка не поворачивалась к нему лицом.

— Блюдёшь чистоту?

— Блюду, — глухо ответила Тома.

— То-то и оно.

— Знаешь, я бы не хотел тебя торопить, но там твоему любимому скоро отрежут писю, а потом мне, твоему бывшему любимому тоже отрежут... так что, в каком-то роде на тебе будет проклятье, такое... эээ... да... символическое... поэтому, гм... надо что-то делать.

Девушка перевернулась на спину. Маечка задралась и глаз резанул толстый, напившийся внутренних соков шрам. Девушка по-видимому никуда не торопилась. Вместо того, чтобы хоть как-то отреагировать, она стала завивать вокруг пальчика светлую прядку:

— Знаешь откуда у меня шрам на животе?

— Поздний и неудачный аборт? — без удивления угадал Витя.

— Но не от тебя, не от Василька. От какого-то мужчины. Не помню его.

Вите пришлось поторопить исповедь:

— Это у тебя от святого духа, не иначе! Аборт от святого духа, да-с. Слушай, я понимаю... как никто другой понимаю, что ты не шлюха, а глубоко порядочная девушка. Что ты намного честнее всех тех, кто ломается на свиданиях и размышляет когда отдаться молодому человеку. Ты если хочешь, то сразу даёшь. Это правильно. Ты вообще святая. Но вот сейчас нужно перестать притворяться и себя переселить. Понимаешь о чём я, да?

— Он его правда оскопит? — задумчиво спросила Тома.

— Гы, — рассмеялся Витя, — хотел сказать: "хрен его знает", но в текущих обстоятельствах снова вышло бы двусмысленно. В общем, спасай парня и меня... и Игната. Даже если я нападу на него с кочергой это не поможет. Он себя изуродует.

— И как спасать? — локон стал уползать с пальца, как карманная змейка.

Вите не хотелось говорить напрямую:

— Сама знаешь как.

— Хорошо, — дама легко поднялась с топчана, — чего мне это стоит? Я ведь святая.

Она горько, будто поперхнувшись, хохотнула и внимательно посмотрела на Витю. Ему стало стыдно и он отвёл взгляд. Стыдно не от того, что он попросил девушку о грязной услуге, а от правдивого, но такого гадкого замечания про святую. Она действительно была таковой: готовая пожертвовать своей честью, если это поможет её друзьям.

Витя поцеловал её в плечо.

* * *

Тамара оставила спутника в дверях и медленно, как кошка, зашагала к столу. Игнат обложил жертву бинтами, хорошенько промыл спиртом, отчего по комнате плыл острый больничный запашок. Мужику осталось дождаться только закипающего на плите чайника. А Васильку и вовсе ждать уже было нечего.

— Чего вышла? — вперился в женщину Игнат.

Но Тамара молчала. Лишь каждый тихий, протяжный шаг приближал её к столу. Приближал к Игнату.

— Не подходи!

На устах не было улыбки: они отцвели и отлетели вниз, где под лёгкой одеждой начинал полыхать огонь. Кончиками пальцев девушка провела по худенькой грудке Василька, спустилась с горочки рёбер и тронула провалившийся пупок. Тут же, не сбавляя шаг, скользнула в пах, где перевела на летнее время маленькую часовую стрелку.

— Ргххгха, — из глотки Игната пошла то ли кровь, то ли вой.

Но его за руку уже властно взяла Тамара. Всего двумя пальцами, будто жучка с листика сирени. Нож выпал из онемевшей ладони, и глаза Игната, мёрзлые, чужие, задёрнулись белой пеленой. Василёк приподнялся с ложа и удивлённо смотрел, как его любимая медленно уводит Игната в сени. Тот шёл за ней не как волк и не как щенок. Как-то мгновенно и почти без сопротивления не осталось в мужчине ничего звериного, боевого, мужского. Он был поддет на крючок и вытащен в сени, где стояла вытащенная туда ещё с радения кровать со скрипучими пружинами.

Когда дверца захлопнулась, Витя бросил Васильку одежду:

— В общем, похоже не состоится твоё преображение, да? Прикрой срам-то.

Затем он сел возле мальчика, который и не думал одеваться. Только когда на плитке истошно заверещал вскипевший чайник, Василёк машинально захотел снять его.

— Не делай этого, пусть кипит, — остановил его Витя.

— Почему?

— Пусть, пусть шумит...

Из носика стала выливаться вода, которая с жаром испарялась на железной печке. От печки пошёл горячий шум. Он заглушал не только бьющееся в груди сердце. Василёк, сгорбившись сидел на столе. Он шмыгнул носом и прошептал:

— Лучше бы я лишился достоинства, чем она... с ним... с моим другом.

Он так и заплакал — голый, как выброшенная на берег морская галька. Витя осторожно, только чтобы выразить поддержку, тронул поэта за колено:

— Не печалься, мой друг. В конце концов нет ничего нового под солнцем. Слово изречённое есть ложь, а любовь, достигая предела, становится предательством.

Тот ничего не ответил.

Витя с интересом рассматривал нож Игната. Это был небольшая, не больше десяти сантиметров полоска стали, торчащая из круглой, похожей на набалдашник, рукояти. Лезвие было черное, кривое, хотя и остро заточенное. Витя вздрогнул, когда представил, что оно могло отсечь ему не только крайнюю плоть.

Радовало, что чайник на плите трясся и от печки валил густой пар. Но из сеней всё равно доносился мерзкий, пронзающий душу скрип. Стоило ещё плеснуть на печку воды или уйти в дальнюю комнату. Да ещё и заткнуть уши руками.

— Она сейчас нас всех спасает, — продолжил Витя, — тебя, меня, даже нашего спятившего дружка. И себя спасает. А страдает она как, знаешь? Думаешь, легко, ей, шлюхе, себя под мужика подложить? Она ведь необычная, чисто святая, говорю тебе. Новая Магдалина. Она тебя всё равно любит, даже если с другим. Потому что ты от неё плоти не требовал. Не хотел пользоваться всей её красотой, благородничал. А она не может так. Ей стыдно быть хорошей. Поэтому любовь у неё по-настоящему вселенская, плотская: никому не отказывает...

Дверь из сеней вдруг приоткрылась и в комнату вошла Тамара. Одетая, не растрёпанная, будто ходила просто воздухом подышать. Ходила одна. Без спутника.

— Что, не согласился? — севшим голосом спросил Витя.

Тома не проявила эмоций:

— Согласился. Только зашёлся такой дрожью, что даже кровать ходуном заходила. А потом, когда я ещё ничего не успела, отрубился.