Гул

Многое изменилось с началом войны и введением сухого закона. Нет, чиновники так же опаивались самогоном, однако на фронте гибли целые дивизии и, как ни упрашивал Цыркин, сколько ни давал денег, чтобы в войска призывали увальней из Паревки, а не его деток, ничего не помогло. Сыновья винокура попали в пехоту, а значит, домой их ждать было нельзя. Университетский сын пошёл вольноопределяющимся. Семёну Абрамовичу было стыдно, что он не смог устроить деток в гимназию, дать математическое образование, тогда бы они служили в артиллерии, где вероятность не растерять ножки-ручки была повыше.

С тех пор Семён лелеял единственную дочку. В домовой книге её звали Серафима, а на хуторе — Симой. В семнадцатом году отец отрезал ей длинные волосы и наказал мазать лицо сажей, если к хутору подъезжали незваные гости. Времена пришли лихие, и дочку Семён Абрамович берёг пуще винного погреба. Опустошали его неоднократно — то красные, то зеленые, то кулаки из Паревки, а то и просто бесцветные люди. Семён Абрамович обеднел. Всё реже дымила труба винокуренного заводика. И при большевиках было тяжело, и когда Кирсановский уезд лежал под Антоновым, и без борцов за народное счастье тоже приходилось несладко.

— Скажите, пожалуйста, — вежливо осведомлялся Цыркин, — мы слышали, что товарищи антоновцы не пьют. У них дисциплина и сухой закон. Так зачем же вам наше вино?

— Пить будем, дядя, — отвечали ополченцы и уезжали восвояси.

Цыркин оставался в недоумении. Он ожидал хлёсткого ответа, хотя бы логичного объяснения, которое бы покрыло явную несправедливость, но всё оставалось глупым, как и многое в этой большой стране, до сих пор непонятной Семёну Абрамовичу. Он знал, что наказание за пьянство у Антонова строгое — от пятнадцати плетей до расстрела. Почему же каждый разъезд обдирал его как липку?

Семён Абрамович уходил в дом и усаживал напротив Симу:

— В конце концов, большевики грабят нас не больше, чем антоновцы, так почему говорят, что под ними будет хуже?

— Папа, — хлопала Сима черными ресницами, — так они же тебя повесят, как спекулянта.

— А эти повесят меня, как жида. А тебя снасильничают.

Сима отводила взгляд и сутулилась. Ей целых семнадцать лет, и она успела начитаться привезенных из Тамбова книжек. Отец не догадывался, чьл Сима уже не могла видеть ни хутора, ни прижимистых паревских крестьян. Ей хотелось свободы, дороги и какого-нибудь города, где есть тайны, библиотеки и тот самый молодой человек. А власть? Власть зелёных или красных Серафиму не интересовала. Девушка вычитала, что власть не может быть справедливой. Особенно та власть, которая зовется народной. Да и Семён Абрамович любил повторять: "Когда власть есть, я её, как порядочный человек, презираю. Если же власти нет — меня тут же волокут к проруби".

— Папа, — предлагала Сима, — так давайте хоть раз этим... подсыплем что-нибудь?.. Да лебеды, да отравы крысиной! Помрут, а мы в лес, прочь из губернии... да куда глаза глядят! Неужто вы не видите, что все они одинаково... плохие?

Цыркин молчал, вздрагивая в себя.

Шли месяцы. Антонов отступал вглубь Кирсановского уезда. Его молодцы по несколько раз на дню вламывались на хутор. В один из вечеров заехал к Семёну Абрамовичу красный разъезд из командира и двух солдат. С утра неподалёку, всего в нескольких верстах, гремела канонада, поэтому винокур ждал гостей. Кинул дочке тряпья на кровать, загнал мелкую живность в погреб, который вырыл в леске, туда же припрятал оставшееся зерно, а пойло, наоборот, взял под руку.

— Выходи, кулак! Зерно народное прячешь?!

Цыркин признал в краскоме тонкие семитские нотки, чему внутренне обрадовался. Сима была отправлена в дальнюю комнату, а гости потчеваны дефицитным спиртом.

— Что, Семён, — выпив, спросил гость, — гонишь самогон, когда половине губернии жрать нечего? Говори, где зерно берешь? Страна, мать твою, голодает! А ты — самогон?

Хозяин виновато затараторил:

— Что вы, что вы, товарищ! Я же вижу, что вы наш человек.

— В смысле — наш? — напрягся большевик, видимо, стесняющийся своих корней.

Те выпирали в нем не слишком живо, да приметно — в глазах навыкате, припухлых губах и пусть русых, но курчавых волосах.

— Ты хочешь сказать, что я брат спекулянту?

— Как же, ну как же вы такое могли подумать! Я же говорю, что вы тоже рабочий человек. А зерно мы ни у кого не брали. Сам выращивал, вот этими вот руками, смотрите прямо сюда! Продналог зерном в срок заплатил, а что осталось, так есть грех — пустил на вино. Могу квитанцию показать.

— Врешь! Я точно осведомлен, что бандиты тебе зерно сбывают, а ты его на водку пускаешь! Говори, заезжал к тебе кто-нибудь? На подводах? Своим ходом пришли? Что ты им дал? Отвечай!

— Что вы! Бандиты только и могут, что пограбить или погрозиться сжечь.

— За что сжечь? Ты же, тварь, заодно с ними.

— За то, что жид. Понимаете, товарищ, они жидов страсть как не любят. Никаких дел с жидами иметь не хотят. А сегодня никого не было, я вам прямо клянусь.

Цыркин осторожно убрал чарку и поставил вместо неё глиняную кружку и полштофа. Он почаще повторял слово "жид", от которого гость хмурился, подозревая, что и его антоновцы могут повесить по кровному признаку.

— Кулаки... — наконец выдохнул командир и кивнул Семёну: — Отнеси бойцам черпачок.

— Стоит вам только сказать!

Хуторянин привык к пьяным налётам. Сегодня антоновцы, завтра красные, потом просто бандиты, на Святки большевики-бандиты, через неделю антоновцы-коммунисты, потом белые-социалисты и черт бы побрал кто ещё! Для Цыркина вооруженные люди всегда были на одно лицо: все они принюхивались, чуя женскую плоть, и всех хозяин пытался побыстрее напоить. Но, чистая правда, ни вчера, ни сегодня никакие антоновцы или другие бандиты к Семёну Абрамовичу не заглядывали.

Когда большевик порядочно захмелел и всё чаще подпирал рукой клюющую голову, Цыркин решил поинтересоваться:

— Товарищ офицер, а что с Антоновым? С утра перестрелку было слыхать.

— Какой я тебе офицер... А-а-а... за своего защитника тревожишься?! — Рука потянулась к шашке.

— Что вы, что вы! Хочу знать, покончили ли с кулаками. Они мне в Паревке шагу ступить не давали.

Военный, выпив ещё кружку, поведал хуторянину про лихую конную атаку на болотный лагерь, которую, конечно же, возглавил лично он. Про страшную мясорубку, после которой бандиты бросились к реке Вороне, а он, скромный солдат революции, следовал за ними и рубил, рубил, рубил. Коммунист махал рукой вместе с кружкой, и самогон лился на деревянный стол, как скучная, серая кровь. Затем размахнулся и кокнул о стену пустую бутылку. Так, по его словам, бандитов разрывали снаряды. На столе тут же появился непочатый штоф.

Пьянка длилась долго. Цыркин передохнул и прислушался. Солдаты во дворе странно копошились и подгагакивали.

— Получается, — спросил Семён с надеждой, — Антонов убит?

— Не-е... Удрал, с-собака. Ищем. Может, ты его прячешь, а?!

— Зачем же господин-товарищ так думает? Они же жидов вместо фонарей вешают.

На дворе не забрехала собака (ее давно пристрелила очередная банда), но Семён Абрамович сразу почувствовал, что на хутор пожаловал кто-то ещё. Ноги окоченели. Хоть сейчас на холодец. Вот-вот войдёт в хату смутно знакомый антоновец, крикнет Цыркину как старому другу, потребует зычно вина, и к утру кончится жизнь Семёна Абрамовича Цыркина вместе с жизнью дорогой Симочки. Украдкой он заглянул в комнатушку дочери, однако никого там не нашел. "Прячется, — обрадовался отец. — Правильно, в погребе всё пересидеть можно".

Со двора донеслись пьяные крики. Сначала протестующие, почти испуганные, затем, когда кто-то с кем-то чокнулся, вполне миролюбивые.

— Семён, кто это там к тебе?

Пьяная рука искала револьвер, но находила то цибулю, то огурец. Дверь распахнулась, и в хату шагнул грязный, косматый и явно голодный человек.

Он снял с головы свалявшуюся казачью папаху и уставился на окосевшего коммуниста:

— А Семён где?

Тот указал оружием в угол. Винокур сидел, покорно сложив руки на коленках.

— А это кто? — спросил вошедший у Цыркина, кивнув на размякшую пьянь.

— Это... уважаемый человек, большевик из Паревки.

Ожидалась перестрелка, но гость же бухнулся за стол и прогудел:

— Там мои хлопцы с твоими во дворе устроились. А чего нет? Один хрен — война окончена. Надо теперича хоть пожрать как следует. Корячнем?

— А? — не понял большевик.

— Ну, дерябнем?

— Выпьем, что ли?

— Да, чеколдыкнем!

— А давай! Думаешь, забоялся? А вот хрен тебе! Нас не попужаешь!

Антоновец глотнул из чужой кружки и прорычал:

— Чего встал, неси шкалик! Выпьем за упокой. Перестреляли сегодня пол-Паревки!

— Это каку половину? — встрепенулся большевик. — Не так было! Уконтрапупили спекулянтов и кулаков. Какая половина?! Бедноту с середняками не трогали! Врешь, собака! Я тебе, падла, за это!..

— Да какая хрен разница? Половина или полста? Это их потом считать начнут. А ну, Семён, неси, не жмись! Выпьем вот с новым знакомым. Поспорим об арифметике.

Коммунист злобно вылупился на незваного гостя, но не стрелял. Может, был уже слишком пьян, может, боялся последствий, не зная, сколько за порогом бойцов — ни одного или двадцать. Наконец он прошипел:

— Ты кто...?

— Кто-кто... Хрен с грядки! Из леса я. Дезертировал на вольные хлеба. Не враг я тебе больше. Да ты не кипятись! Давай выпьем. Ты ж такой же человек, как и я.

— А-а, хрен с тобой! Наливай!

Чокнулись, распили. Со двора грянул хохот, и было велено вынести бойцам ещё полштофа. Когда Цыркин вернулся, командиры вовсю пьянствовали. С голодухи антоновца разобрало так же крепко, как и большевика. Тот смотрел на врага без ненависти, однако с укором, мол, ты же неплохой на самом деле человек, зачем заставлял себя ловить два года? Бандит больше налегал на картошку, макая её в крупную жёлтую соль. Картошка приятно скрипела на зубах, и большевик чувствовал к противнику понятную боевую нежность, какая бывает у тех, кто долго друг с другом воевал.

— Скажи-ка, а почему ваши наших мучают? Ставят в ряд и стреляют как по бутылкам. В какую деревню ни заехать — а там мы с табличками на шее болтаемся. Отчего так?

— А вы почему нас убиваете? Уши корнаете, языки, чашечки коленные вырезаете? И к дереву приколачиваете. Ну ладно меня, понимаю... есть за что, но молодых сопляков? Они же жизни не нюхали, а вы их к дереву!

— Так это мы только тех мучаем, кто народ мучал. Вот.

— А мы что, из невинных ремни режем!? Тоже всё ради народа.

— Русского?

— Русского! А ты русский?

— Русский.

— И я. Порой своих бойцов послушаю, а потом к пленным иду... и, хоть убей, не могу понять, где свои, а где чужие. Одна ряха, говор один. Ты вот как со своими разбираешься?

— Как-как... Ты на рожу не смотри, они все одинаковые. Тут чутьё должно быть, без него людей не обособить. Подходишь и нюхаешь. Кто не по-нашему пахнет, того в расход.

— Чутьё, говоришь? Понимаю...

Семён Абрамович потихоньку оттаивал. Антоновец пришёл с двумя товарищами. Они вроде бы ничего не собирались громить. Цыркин заключил, что перед ним кто-то из бывших офицеров. Человек хоть и грубый, но по возможности честный. С таким можно иметь дело, хотя кадровые военные из повстанья были уже повыбиты, а лесная власть к лету двадцать первого года переместилась в лапы ворья. Офицер нравился Цыркину больше, чем большевик, который совсем разошёлся. Вот бы он поскорее вырубился. Выдержит сердце — обязательно пакость устроит, а коли рухнет головушка, то всех разрушений — опрокинутая миска с репой. Семён Абрамович знал, что русский человек в подпитии добр и даже приятен. Лезет обниматься, катит сытым взглядом по чужому хозяйству и ничего не хочет украсть. Может дудку-жалейку из деревяшки выстрогать и умилиться малому дитю. Но вот полностью пьяный русский опасен. Он хочет драться и погибать. Может, топором никого и не стукнет, да по дороге домой нападёт зачем-то на соседский плетень, а когда на шум выйдет хозяин, ударит его пьяница по голове выдернутым из плетня колом. Не со зла ударит. Просто — чего он вышел, когда я плетень деру?

Оба пропойцы дошли до такого состояния, что уже не могли ни песню спеть, ни чокнуться, а только таращили мутный взгляд в угол и выдували на губах пузыри.

— Семён?

— Слушаю!

— Где твоя жидовка... Опять спрятал? Тащи её сюда!

Цыркин обомлел:

— Какая жидовка? Вы, право, путаете. Сыновья...

— Дочь твоя, — рявкнули в ответ, — первая полку помощница!

— Вы ошибаетесь...

— А-а! Пошёл вон! — Коммунист перегнулся через стол и зашептал: — Девка — во! Огонь. А? Хочется?

— Не-е, — антоновец поморщился, — жидовку не буду.

— А вот у меня классовых предубеждений нет!

Коммунист встал и загремел столом в попытке добраться до заветной комнатки. Едко пахло разлитым самогоном. Цыркин, вжавшись в угол, молчал, как молчат в минуту опасности малодушные люди. Решил старый винодел, что если ничего не предпринимать, если сделать вид, что ничего не происходит, то вскоре очнётся он в кровати и не будет рядом ни большевиков, ни их противников.

Антоновец остановил собутыльника:

— Погоди-погоди... Какие классы, ё-мое... Ты же сам, это... жид.

— Ты кого... кого жидом назвал?! Я коммунист!

— Да ладно, чего ерепенишься? Это же одно и то же. Жид, коммунист, еврей... Какая разница? У нас в лесу как говорят: надо было пораньше перевешать всех этих Цыркиных, и большевизма бы не было.

— Ты прямо как Ленин говоришь! Пойдем вешать Цыркина.

Когда побратимы двинулись к обомлевшему хозяину, антоновец догадался выпить на посошок: путь до угла, где, положив руки на колени, сидел Цыркин, был неблизок. Это спасло хутор от погрома: товарищи выпили и опали. Семён Абрамович побежал к дочери, чтобы приказать ей скрыться в лесу и возвращаться только утром, но вспомнил, что комната Симочки пуста. Тогда винокур вернулся на своё место, снова положил руки на колени да так и просидел несколько часов, покуда новоиспечённые товарищи не оклемались. Лишь память об общих тостах спасла собутыльников от потасовки. Гостям было неловко, что они так быстро перепились, и обе враждующие стороны постарались поскорее разъехаться. Пьяные, они кое-как взгромоздились на коней, и долго искали подчинённых среди четырёх вялых дворовых тел.

— Слушай... Где мои, где твои?

— Да хрен их разберёт! Какая разница? Бери себе этих... а я тех.

Когда налётчики уехали, Семён Абрамович опустился на крыльцо и приготовился заплакать. Сил не хватило — не хватило даже упорства повернуться к тихо подошедшей Симе. А если бы старик повернулся, то увидел бы, что платье дочери, которое она так часто портила на одиноких прогулках в лесу, снова порвалось.

— Хоть не сожгли ничего, — попробовал улыбнуться Семён Абрамович, — а ведь могли. Не хотят люди быть сапожниками, токарями, музыкантами. Стыдно им, видите ли. Думают, что пожечь чужое добро честнее, чем самому заработать.

— Как потопаешь, так и полопаешь, — не к месту сказала Сима.