Эсташ Доже и его дьявол

— А я начинаю думать, что вы хотите превратить меня в своего раба и посадить на цепь.

— О... Я велел бы вам убираться немедленно, но, на ваше счастье, я слишком сильно люблю вас.

— Но это не любовь, монсеньор, — медленно покачал головой шевалье.

— Вот как? Что же тогда?

— Похоть.

Слово как будто расколдовало обоих, и шевалье, устав от бесплодных препирательств, набросился на принца и позволил темным водам этой самой похоти сомкнуться над их головами.

А бедный Эсташ в ту ночь понял, почему его комнатка, примыкающая к опочивальне, называется "пыточной": слышно было все, и отменно, особенно Месье, у которого рот не закрывался даже в такие моменты жизни. Эсташ спрятал голову под подушкой, но это, разумеется, помогло очень мало. Лазар же показал себя действительно хорошим слугой: лежал себе на полу и деликатно делал вид, будто спит и не замечает ни стонов за стеной, ни лихорадочного состояния своего хозяина.

Но худшее было впереди. В три часа ночи, когда в опочивальне герцога Анжуйского воцарилась наконец-то тишина, а Эсташ забылся сном, полным безумных видений, вдруг раздался звон колокольчика. Эсташ застонал и открыл глаза. В самом деле, трезвонил колокольчик, висевший прямо над его постелью на шнуре, который уходил... Ну да, конечно, в спальню Месье. Ведь тут всегда спал паж, которого полагалось в случае надобности вызывать с помощью сонетки и колокольчика. Забыл ли Месье о том, что пажа в этой комнате больше нет? Или он хотел видеть именно Эсташа?

Колокольчик снова требовательно зазвонил, не оставляя сомнений в том, что нужно немедленно явиться. С помощью Лазара Эсташ накинул одежду. Кажется, он провозился слишком долго (еще бы, его ведь никогда ранее не вызывали с помощью колокольчика, и он еще не научился мгновенно вскакивать и бежать на зов), и в спальне потеряли терпение. Он собирался постучать, но дверь приоткрылась сама (должно быть, по сторону услышали его шаги), и Эсташ столкнулся нос к носу с шевалье де Лорреном, на античный манер задрапированным в простыню.

— Что за... — удивился шевалье и от неожиданности отпрянул, но тут же вспомнил все: — Ах, да, вы теперь спите в комнате Паво! Какой идиот это придумал? Как нам теперь его вызывать?

Эсташ не мог ничего ответить, только заворожено смотрел через обнаженное плечо шевалье, туда, где тускло светили догорающие свечи. Кровать, несмотря на то, то ни корона, ни королевские лилии никуда не делись, выглядела уже не величественно, а откровенно непристойно — в таком красноречивом беспорядке была постель, вся кощунственно смята, будто выпотрошена. Перины, подушки, одеяла, тонкие кружевные простыни — все было скомкано, перекручено, свешивалось до пола и громоздилось друг на друге, и где-то среди этой кучи-малы находился Месье, но от двери его было не видно.

Запоздало осознав, что глазеть не следует, Эсташ опустил взгляд в пол. Его лоб горел. Щеки горели. Даже уши горели.

— Ладно, — решил шевалье, — раз уж так вышло, что мы вас побеспокоили, придется обратиться к вам. Вы ведь окажете услугу его высочеству, сударь?

Эсташ кивнул, как тряпичная кукла.

— Будьте любезны принести нам кусок черной ткани, — велел шевалье.

— Кусок черной... чего? — тупо переспросил Эсташ, у которого и так голова не варила, а тут еще эта странная просьба.

— Ткани! Я что, неясно выражаюсь? Можете принести черный шейный платок, если у вас есть, но только если шелк плотный. Нет платка — несите что угодно. Понятно?

Эсташ кивнул, хотя ему было не особенно понятно. Он только догадывался, что черная ткань должна служить какой-то неприличной цели, и старался не думать, какой именно.

Он передал полученное задание Лазару, и тот смог довольно скоро раздобыть неизвестно где кусок черного крепа.

— Сойдет, — снисходительно одобрил шевалье, когда Эсташ постучал и передал ему через порог искомое, после чего, не потрудившись поблагодарить, просто захлопнул дверь перед его носом. И до Эсташа донесся его голос, одновременно злой и веселый: — Монсеньор? Вы готовы?

Время шло, а никто не являлся в Пале-Рояль, чтобы арестовать Эсташа. Даже ни одной попытки не было предпринято. Можно было удивляться преданности людей герцога Анжуйского: ни одна душа не проболталась и не донесла.

Впрочем, возможно, Эсташа просто не особенно искали. Хотя вся история наделала много шуму, на слуху, как водится, были в основном самые громкие имена — графа де Гиша и герцога де Фуа, тогда как остальные оказались несколько в тени, и вспоминали о них поскольку-поскольку.

Лазара искали гораздо усерднее. Отец Лактанс в Руасси-ан-Бри прочесывал всю округу и пропустил всех жителей сквозь мелкое сито, но тщетно. Это загадочное исчезновение убедительнее всего доказывало, что Лазар — колдун (по мнению тех, кто стоял на стороне обвинения), или что никакого колдуна никогда не существовало на свете (как считали скептики).

Партию скептиков возглавлял герцог Анжуйский. Он так осточертел царственному брату просьбами и уговорами, бесцеремонными и смиренными, назойливыми и деликатными, что однажды за семейным обедом его величество вдарил кулаком по столу (сгоряча доставив себе неприятные ощущения, которые, впрочем, вытерпел с истинно королевской выдержкой, даже не поморщившись) и запретил Филиппу раз и навсегда заикаться об этом деле в его присутствии. Но Месье все равно умудрялся доносить до него свою точку зрения. Он порхал по Сен-Жермену и делился с каждым встречным: какой ужас, какое варварство, какая жестокость, какие смехотворные суеверия. А еще в Пале-Рояле с недавних пор каждый день вызывали дьявола, и он исправно являлся в виде то самой непотребной из парижских девок, то дурачка по имени Тото Воробушек, обитавшего при церкви Сен-Жерве, то собачки маркиза д'Эффиа. Это бесконечное шутовство довело всю историю до такой степени абсурда, что говорить о вызове дьявола и колдовстве всерьез стало просто невозможно. Дошло до того, что, когда парламент Парижа рассматривал некое дело о колдовстве (никак не связанное с делом герцога де Фуа и компании), магистраты не могли сдержать смеха и чуть ли не пихали обвиняемого локтем в бок, а потом оправдали его. В Бастилию доставляли корзины с цветами, фруктами и вином, а стража за мзду устраивала для парижских дам свидания с узниками, которые стали кумирами общества и вошли в моду (а граф де Гиш так и вовсе не выходил из нее никогда). Те, кто встречался с этими жертвами произвола и поповского мракобесия, передавали, что они веселы и выглядят прекрасно, за исключением герцога де Фуа, который пребывал в меланхолии, очевидно, боясь для себя, как для организатора сборища, самого строгого наказания.

В столицу прибыл маршал де Грамон, прослышавший, что произошло с его сыном. Следом подтянулись родственники остальных. Начались хлопоты, обивания порогов и раздача взяток. Герцог Анжуйский всех привечал, направлял, поддерживал. Король скоро почувствовал себя в настоящей осаде. Да тут еще Мазарини, умасленный подарками, стал все чаще пускаться в рассуждения, что молодые люди получили хороший урок и можно уже простить их.

Когда до Эсташа доходили эти добрые вести, он не знал, радоваться им или отчаиваться. Затворничество в Пале-Рояле было и раем, и адом. Пришла весна, и открылся сезон загородных прогулок, пикников и катаний по реке в сумерках при свете факелов. Эсташ не мог принимать участия во всем этом, и Месье ужасно ему сочувствовал (хотя, само собой, не настолько, чтобы отказаться от увеселений самому).

— Вам не скучно у меня? — допытывался он однажды, ласково сжимая руку Эсташа, и заглядывал ему в глаза с таким волнением, будто умер бы от горя на месте, если бы только Эсташ ответил: 'Скучно'. — Невыносимо все время сидеть в четырех стенах. Хотя, конечно, в Бастилии вы бы тоже сидели в четырех стенах. Уж если сидеть, то там, где весело и где вас любят, не правда ли?

— Любят, монсеньор? — глухо переспросил Эсташ.

— Ну, конечно, неблагодарный! Бедный граф де Гиш завещал мне полюбить вас, но мог и не тратить красноречие: я полюбил бы вас все равно. — Месье медленно, будто с сожалением отпустил его руку и принялся накладывать румяна (разговор происходил во время его утреннего туалета), краем глаза следя в серебряном зеркале, как кавалер меняется в лице. Ему, конечно же, льстила эта отчаянная страсть. К тому же, он пытался использовать Эсташа, чтобы наказать шевалье за его возмутительную несговорчивость в мальтийском вопросе. Но шевалье был слишком опытен в делах сердечных, чтобы на него могли подействовать такие грубые приемы. Внимание, которое Месье оказывал Эсташу, вызывало у него вместо ревности только глумление. Он сделал вид, будто готов немедленно уступить место счастливому сопернику. О, он знает правила игры, ведь и самого его герцог Анжуйский как-то раз просто привел в Пале-Рояль за руку и за руку же увлек в спальню прямо на глазах у своей тогдашней пассии д'Эффиа, причем д'Эффиа был вовсе не в претензии и даже окружил пришельца дружескими заботами, давал советы и, в общем, очень помог на первых порах. Видно, теперь настало время шевалье передать свой бесценный опыт следующему счастливчику. И он не упускал случая справиться у Эсташа с превеликой заботой, как продвигаются его дела. Ну что, сегодня удалось? Вы пробыли наедине с Монсеньором целых пять минут. Уж наверное, воспользовались случаем? Как, опять ничего?! Не может быть! Что же вы, сударь, как младенец? Проявите, наконец, немного решительности — просто завалите Монсеньора или зажмите у стены. "Кстати, я вовсе не шучу, — веско добавлял шевалье. — Это правда могло бы подействовать. Но ведь у вас никогда не хватит на это кишок, не так ли?" Кроме того, шевалье обожал в самых циничных выражениях рассказывать Эсташу, что любит Монсеньор в постели (список был бесконечен). Это преподносилось как советы, дабы Эсташ не оплошал, когда настанет его час. Эсташ не знал, как это прекратить. Все, что он мог, это жалко огрызаться: "Ваши шутки, шевалье, недостойны и отвратительны". "По мне, недостойно и отвратительно пытаться разбить любящую пару и зариться на чужое имущество, — ответил как-то раз шевалье. — Я бы давно уже предложил вам встретиться в укромном месте и разрешить наши противоречия раз и навсегда, если бы не был так уверен, что как раз об этом мечтает один наш общий знакомый. А он, знаете ли, совсем отбился от рук, и я не хотел бы доставлять ему такую радость".

— Я придумал, как мне вас развлечь! — вдруг возликовал Месье, отложив заячью лапку. — На будущей неделе будет маскарад на сюжет "Свадьба Посейдона и Амфитриты". Думаю, если вы появитесь под маской, опасности в том не будет. Не желаете ли участвовать в балете?

Но не успел Эсташ с восторгом согласиться, как Месье охладел к этой идее:

— Хотя нет, не следует привлекать к вам внимание. Лучше просто затеряйтесь в толпе.

И он, завершив туалет, убежал разучивать танцы. Эсташу, как и остальным, кому не досталось роли в балете, запрещалось смотреть репетиции, потому что это был сюрприз. Было лишь известно, что Месье появится в образе ловца кораллов, и у него, якобы, совершенно фантастический костюм.

После репетиции Месье расположился в гостиной с дамами, которые тоже участвовали в балете, и они принялись обсуждать моды, косметические рецепты, светские скандалы и своих любовников. Шевалье тоже сначала сидел с ними, но ему, видно, было скучно, и он нарушил грациозный ход беседы каким-то циничным замечанием, после чего был изгнан.

— Шевалье! — защебетали ему вслед дамы. — Скажите, чтобы нам принесли мороженого!

— Де Бру! — громко крикнул шевалье, призывая мажордома. — Обеспечьте нам мороженое! Разумеется, с шоколадом, карамелью, взбитыми сливками, цукатами, мармеладом, всеми возможными сиропами, мадерой, мальвазией, жженым сахаром и всем, что еще есть сладкого, чтобы у них слиплись, наконец, нежные места.

Затем шевалье огляделся в поисках нового развлечения. Эсташ, как на грех, не успел спрятаться, и враг на всех парусах устремился к нему, расплывшись в приветливой улыбке.

— Вот и вы, мой друг! Поведайте, как идет ваша кампания? Близки к заветной цели?

— Мы можем для разнообразия поговорить о чем-то другом? — спросил Эсташ как можно более сухо.

— Вы ставите меня в тупик, сударь. О чем же мне разговаривать с вами? У нас только один общий интерес, зато какой! Вы не в духе. Значит ли это, что вы еще не одержали полной победы? Не отчаивайтесь, она уже близка. Этой ночью, — шевалье понизил голос и мечтательно зажмурился, — он закрыл глаза, и я был уверен, что он представляет на моем месте вас. Кстати! О закрытых глазах. Забыл вам рассказать еще кое-что, что может вам пригодиться. Не повторяйте мой ошибки, сударь, никогда, вы слышите, никогда не завязывайте ему глаза! Можете связать руки и привязать к изголовью. Это будет уместно. Я вам уже рассказывал, что мы любим игру в "я буду умолять, а вы не слушайте и не снисходите". Эта прелестная игра прямо-таки требует, чтобы руки были связаны, ибо мы от отчаяния склонны к рукоблудию. И однажды я подумал: а что, если еще и завязать ему глаза? Вы помните, как я просил у вас кусок черной ткани? Это был как раз тот случай. Мне казалось это такой изящной, такой логичной придумкой: ведь он не просто окажется в полной вашей власти, но еще и не увидит, как вы эту власть собираетесь осуществить. Я предвкушал, какой долгой пытке подвергну его, но, видно, фантазии оказались слишком сильны и заменили телесные ощущения. Я едва успел сделать вот так, — шевалье медленно провел подушечкой большого пальца по губам Эсташа, — как он кончил. Только подумайте! Все приготовления оказались напрасны. Пусть эта история послужит вам уроком.

У Эсташа взмокли виски и лоб. Сбежать под демонический хохот шевалье было слишком унизительно, и он пытался, как мог, изображать презрительный и почти скучающий вид. К счастью, шевалье отвлекся.

— Де Бру! — снова принялся звать он. — Где вы? Монсеньор желает мороженого!

Воспользовавшись этим, Эсташ улизнул.

Но, конечно, это было не окончание пытки, а только перерыв, ведь настала ночь. Даже без рассказов шевалье Эсташ знал бы об их отношениях с герцогом Анжуйским все. Стонами и непристойной возней за стеной бедствие не исчерпывалось. Парочке было словно тесно в огромной опочивальне. Начиналась беготня по всей анфиладе, прятки, попытки утопить друг друга в фонтане, игры, смех. Словом, принц и его миньон вели себя как юные развеселые молодожены в медовый месяц. Однажды Эсташ, выйдя на рассвете из своей комнаты, чтобы глотнуть воздуха (в помещении без окон было нестерпимо душно), обнаружил их мирно спящими прямо на полу в гостиной.

Случались, однако, и драматичные ночи. Услышав первый раз крики Месье, что ему больно, Эсташ сдуру едва не бросился на помощь. Потом эти двое все утро нежничали друг с другом в беседке как ни в чем не бывало, и только сорванный голос Месье выдавал, что ночные события не были безумной галлюцинацией.

Впрочем, каковы бы ни были ночи, мирные или не очень, дни все чаще омрачались ссорами, ибо великий магистр ордена Иоанна Иерусалимского терпеливо ждал (чего не сделаешь ради поддержки, которую оказывала ордену французская корона!), но никак не мог дождаться. И это давало Эсташу некоторую надежду.