И все же я отдала Гъёлле. На рассвете подняла его, нарядила потеплее, да так сонного и отнесла к дверям храма. Подгадала под праздник, чтоб как раз к заутрене. Я сказала ему: "Ты посиди здесь, милок. Ничего не бойся. А как выйдет святой отец, ты скажи ему: я для Господа дитя. Он тебя отведет в этот красивый храм и ты будешь там жить". Он глазки трет, зевает. "А ты тоже будешь там жить?" "Нет. Но я буду приходить за тебя помолиться. Ты меня не увидишь, но я всегда где-нито рядом буду. А Господь уж тебя не забудет".
Он остался, а я прочь пошла. Не вытерпела, оглянулась. Вот и люди на молитву потянулись. Вышел служка, подошел к моей детке, поднял и в храм унес. Вот и весь сказ.
Каково мне от самого влетело! Любил он, видно, меня по-своему, иначе вовсе убил бы. Когда дочка появилась, сам следить за мной приказал. Так я со странницами-богомолками потихонечку передала. А из-за меньшого, Паттуле сам пуще всего бесился. Хозяюшка-то все не могла мальчика принести. Я спросила ее: "Хочешь, оставлю? Выдашь за своего, и не придется больше мучиться". Не согласилася она, упрямая была, упокой, Господи, ее душу. Да и Всевышнего ведь не обманешь, грешно это. Так я и третьего отнесла. Подпоила слугу, что меня караулил, да ночью и убегла.
Давно это было. Младших, верно, я бы теперь и не признала. А про старшенького еще тогда подумала: искусил Ты меня, Господи, поставил на сыне пятнышки родимые. Коли встречу его еще, так враз и узнаю по божьим меточкам...
Йар Проклятый
Нынче ночью снова видел то место. Колдовское, нечистое. Поляна, а на ней трава красная, жесткая, торчит иголками. Не бывает такой травы. И кусты кругом будто увечные, перекрученные, серые, и земля там серая, неживая.
На поляне костер горит. Большой костер, кольцом сложенный. У костра того не погреешься. Огонь высокий, мечется, пыхает злобно. А кругом — не то колдуны, не то вовсе нелюдь. Не бывает ведь таких людей, уж сколько всяких тут видал... Кожа красная и лоснится вся, кабыть и без кожи вовсе. Волос дыбом, глазищи звериные, враскос. Сами с виду язычники дикие, лохматые, в шкурах звериных, а оружье — доброе: мечи стальные, копья, пики.
Пляшут вкруг костра, кружатся медленно, со значеньем. Правую руку вперед выбросят и замрут — аж звенит, как замрут... Потом выкрик звонкий:
— Ахессау!
Провернутся кругом себя, оружье с руки на руку перекинут и снова в одну глотку:
— Ахессау!
А костер-то так и пышет, словно сожрать их хочет. А им — ничё. У них рожи застылые, зачарованные.
— Ахессау!
Вдруг — тень внутри огневого кольца. Тень — контур человечий.
Замерло все.
Шагнул человек сквозь пламя.
Человек ли?
Что ему огонь сделает? Только волос по краям затлелся. Сам дюжий, рослый. На груди не то шрам, не то рисунок: поперек, наискось, снова поперек... не разберешь. Глаза, как ямы глубокие, а на дне — словно угли тлеют. Вроде как пламя отражается. Вот только к костру-то он спиной стоит...
Ох, гадость... Вот про Веруан — это сны так сны, кабыть сказки дедовы ожившие. И к чему они, понятно: место там особое, священное, вот и тянет. Можа, и доберусь когда в Веруан, хоть там рийцы, хоть кто. А колдун этот... Тьфу, не хочу о нем...
А так — кругом я везучий. Пристроился: и кров, и харчи. Работаю помаленьку. Хозяина-то не видал пока, зато Тау, сыну хозяйскому, навроде глянулся. Ходили с ним на море вчера и сегодня тоже. Ай, красота! Большая вода, хоть с горы гляди — края не видать. Синяя, и лазоревая, и зеленая, на волнах шапки белые. Ходит волна туда-сюда, тыщи лет ходит, камни выглаживает, в песок истирает. А кто ту волну двигает и зачем — одному Богу ведомо. Знать, такой в мире порядок.
Нравится мне запах морской, соленый. Хотя на вкус вода — отрава чистая, не соленая, горькая аж. И купаться в море жутко: чуть отойдешь, уж глубина, а волна-то тебя так и треплет, утащить норовит. Хотя народ весь купается, мальцы особенно, с волнореза сигают, не боятся. Тау-то тоже прыг в воду и выныривает где уж едва видать его. Грозился и меня плавать выучить, но это враз не научишься...
Еще он по городу меня водил, болтал пустое всякое: где кабаки егойные любимые, где девок лучше "снимать" Эт' в смысле с продажными девками о цене сговариваться; знам дело, братья-то рассказывали.
Спрашивал: чего, мол, я на хуторе делал, как "развлекался", как "с девчонками". Чудак тоже! У нас, поди, не город, нравится девка, так сватай. А за меня кто ж пойдет?
По-настоящему он и не выспрашивал, не въедался. Так, болтал. Балабол страшный, что да то да. Так и подумаешь: дурак. Ан нет, смышленый. Наукам учен, даже по-веруански знает, во как.
Смешной. Рожа круглая, рот до ушей, и рядится — как девка на выданье: пестро, ярко. А уж побрякушек! И в косах вплетены, и пальцы все в кольцах, и на шее кольца тоже — гривны. И все-то важничает, фасонится, хоть и сам же над собой смеется. Веселый, легко с ним. А кто по Пути, и не поймешь. И то: я и про себя-то не уверен... Хотя, какой Проклятому Путь?..
Тау говорит: к учителю веруанскому пока лучше не соваться. Издаля только показал: мелкий такой мужичонка, сморщенный, желчный. В городе таких не встречал. Точно веруанец.
Работаю пока. Чешуя есть, шнурков моток у меня с собой был, а после кусок кожи доброй мне тут дали, еще нарезал. Нож свой у меня, а язвецо дали и буравчик еще, хоть и без него можно. Мил-дело, не то что гвоздем тупым — только чешую портить.
Мужики мастеровые к себе звали (тут много чего делают: по хозяйству и на продажу), и верстак, мол, свободный найдется. Да суетно больно. С разговорами лезут. Один пошлятину какую брякнет — все в хохот, потом другой... Так полдня и регочут, как бараны. Те еще работнички. Так я доску приспособил и в лесу-саду работаю.
Вот намыл чешуи, сижу под лапчаткой, разбираю. Вдруг слышу:
— Ахха! Кошка приветствовать Кого-Имя-не-Знать.
Оборачиваюсь — нету никого.
— Ха! Кошка наверху. Два дня так смотрит. Не замечать?
Задираю башку — ну и пугало! Сидит на ветке, зубы белые скалит. Лохматое, рожа серая, кабыть грязная, а глаза как есть кошачьи, зеленые и аж горят. Подкралось, ишь-ка.
— Ты кто?
— Пятнистая-Кошка из племени Туахарра. Кошка — друг, не бояться.
Я только осенился да дух перевел. Чего в свете не бывает.
Тут оно прыг на землю. Да легко так, хоть само — в теле, мосластое. Запах чудной у него, не мужицкий и не бабский, и одежей кожаной пахнет. Занятная одежа-то: и куртка, и порты — из кожи и с бахромой. А на поясу — ремень солдатский с бляхой. А по щекам — рисунок, навроде лента узорная.
— Так ты баба или мужик? — спрашиваю.
— Кошка — женщина-мужчина, воин.
Баба. Дикарка, сталбыть, язычница.
— Как имя? — спрашивает.
— Ну, Йар.
— Йар — что значит?
А сама уж кругом ходит, обнюхивает, волосы щупает, плечи.
— Ты чего? — говорю.
— Нельзя "ты", — фыркает, — Кошка, так. Кошка смотрит, на что гож. Что Йар значит?
— Ниче не значит, звать так, — говорю, а сам в сторонку подаюсь. "Гож" как же! На сожрать, чай?
— Не имя тогда. Имя — значит. Почему имя сказать бояться?
— Ничего я не боюсь.
Чего я, правда? На прямой вопрос — честный ответ. Взял да сказал. А она по-своему переиначила.
— Человек-Неба — плохое имя, — фыркает. — Не для воина.
— Дык я и не воин.
— Ф-фа, Кошка видит. Будет воин, — и за руку хватает опять.
— Слушь, — говорю, — шла бы ты, а? Мне работать надо.
И высвободить руку хочу, а дикарка не пускает.
— Сжать, — говорит. — Сильно-сильно. Силу показать, хэ?
Ну, я и сжал. А она ничё, улыбается даже: хоть на что-то, мол, гож. Позже зайти обещала.
— Много, — говорит, — учиться надо. Драться учиться, так.
Я смолчал — лишь бы отвязаться скорей. А про себя думаю: ну уж дудки! Беса выпускать? Нетушки.
Тау Бесогон
Отец слушал мои излияния со спокойной внимательностью. Я же чувствовал себя как на порке и чем дальше говорил, тем глупей себя чувствовал.
— Ну, так и где ж он, мастер твой?
— Где-то в саду...
— Поди, уж в кладовке шарится...
Родитель глядел исподлобья со всей тяжестью не выветрившегося похмелья. Я еще помямлил и иссяк. Он молчит, я молчу. Батяня повел вокруг скучающим взглядом, постучал по столешнице длинными кривыми когтями. Недоволен, значить. Ждет, что еще скажу.
В соседней спальне моя брюхатая мачеха визгливо бранила служанку. Внизу шумно убирались. Где-то в саду пронзительно свиристели райские птички, любимицы сестрицы Эру. Я не выдержал. Просто развел руками и повернулся к двери.
— Пойду поищу его...
— Тауо-Рийя.
Как вот, знаете, палкой промеж лопаток.
— Значица, так, — постановил батя. — Если пропадет чего — с тебя шкуру сыму, коль ты ему в поручители нанялся. Мастера этого споймать и ко мне. А до того накормить да в божий вид привесть. У Ируунов все работники — люди приличные, эт' все знают.
— Будет сделано!
Мы расшаркались и вымелись вон.
В саду пахло смятыми цветами. Там бесновались кузины. Дядя Киту отослал нянек и бдил лично, сидя в теньку с кувшином пива и умильно ухмыляясь. Дочек он обожал безмерно. Младшая кузина подскочила ко мне, повисла на локте:
— Большой Лягух, а ты пойдешь с нами на Очищение?
— Не-а.
— А почему ты никогда не ходишь в храм?
— Я хожу. Иногда.
— А ты грешник?
Тут дядя прыснул пивом.
— Он — грешник? Он дитё. Вот отец ваш — греховодник со стажем.
— Ты не считаешься, ты старый.
Я потоптался, вяло покликал Йара, но скоро плюнул и удалился к себе. После бесед с отцом ко мне не то чтобы возвращалось детское желание спрятаться в темный угол и пореветь, но как-то хотелось уединения.
Сквозь думы я слышал, как сеструха Эру скребется в дверь и нудно выговаривает мне, что "хотя бы в Очищение-то каждый обязан..." Потом наши собрались и всем обществом двинулись к обедне. А я не пошел. Батя с дядькой тоже не всегда ходят, ну, один кто-то, ради приличия. Да нет, я вовсе не безбожник, просто... ну, молиться ведь и дома можно.
Йар Проклятый
К вечеру у меня уж целиком доспех готов был: наручи, назатыльник, что под шлем цепляется, и нательный доспех — долгополый, с разрезами сзади-спереди, чтоб шаг не стеснял, и с рукавом до локтя. Если поверх куртки толстой надеть, в самый раз. От стрелы, от удара мечного, от топора. По крайней мере, смягчит здорово. Свинью вон поди рубани по загривью — соскользнет топор-то. Вот что мне в ремесле этом всегда нравилось: что защищает. Может, и моя работа кого убережет...
Собрал, узелки все проверил, крепко ли затянуто, и в сторону отложил. Хозяину отдам. У нас перекупщик за полный доспех до десяти ри давал, значит, уж вдвое-то точно стоит. Значит, как раз и расплачусь.
После стал из мелкой, с брюха, чешуи набирать. Пояски, браслеты можно узорные — если свиньи разной масти. А тут как раз и черные, и светлые.
Глядь: дикарка моя скачет. Увидала доспех готовый, языком зацокала. Потом на себя напялила, подбоченилась:
— Кошка — человек-свинья! — и расхохоталась. — Зачем это Человеку-Неба?
— Да эт' не себе, — говорю, — на продажу делаю, кому в поход снаряжаться...
— Поход — хорошо, драка, добыча славная! Только если умереть пора, это — пф-фа! — фыркает и доспех с себя сбрасывает. — Не спасет.
Хвать меня за локоть, на ноги вздёрнула и ну кругом ходить, ощупывать, крутить, кабыть куклу. Щупает и приговаривает:
— Воину защита — сила и уменье. Ловким быть, — и ногой по лодыжке меня стукает, так что перескочить приходится. — Крепким быть, — и в грудь пихает. — Быстрым быть...
И ка-ак сунет лапой когтистой прямо в рожу — только и успел в сторону прянуть.
— Ты чё, ошалела?
А она улыбается:
— Хорошо, ахха! — и с другого боку бьет.
Отбиваю. И отскакиваю от нее:
— Да чё пристала?
Глядь: а плечо-то в кровь подрала, холера.
— Ф-фа! — дикарка радуется. — У Кошки когти — ножи, так.
И показывает: длинные когтищи, гладкие, и заострены нарочно.
— Такими, пожалуй, спину не почешешь...
— Такими врагу горло вспорешь, живот вспорешь. Человек-Неба такие же вырастит, точить станет, — подбирает с земли камешек, показывает: — Так точить: куда коготь растет, туда камень идет.
— Слушь, — говорю, — ну чего тебе с меня, а?
— Кошка Человека-Неба искала, ждала. Человек-Неба пришел, теперь вместе будем.
— Ждала? Меня?
— Да. Человек-Неба воин станет, Вождь. Кошка будет Рука Вождя.
— О, Господи... Послушай...
— Сейчас — не воин, сырое мясо. Сперва драться надо учиться.
— Не стану я драться, — говорю. — Не могу. Извини. Не тот я человек, что Кошке нужен.
Ну, как ей объяснить?..
Дед-то понимал, не настаивал. Он ведь знаток был в боевом искусстве — хоть оружном, хоть рукопашном. В юности у мастера в Веруане обучался, после и сам учил... Ну, до каторги еще. После жалел об том очень, говорил: у Проклятого всякое хорошее дело в руках сгниет — не впрок пойдет, а то и на беду... А меня деревенские били тогда крепко. Как попадусь им где, так и гонят, кабыть зверя, камнями швыряются, а поймают — исколотят. Дед меня жалел, говорил: давай, мол, научу хоть за себя постоять. А я ему: нельзя мне, дедушка. Драться нельзя и злиться, воли себе давать. Через это бес мной овладевает, Проклятье мое.
Было уж, когда я на отца-то бросился — как бешеный, себя не помнил, братья меня насилу оттащили... А вдругорязь я на топляковских в ягоднике напоролся. Бабы меня признали, крик подняли. Я — дёру, да двое парней нагнали и ну меня мять-трясти: не шляйся, мол, отродье, по нашему лесу... А я и не помню, как ЭТО сделалась. Испужался помню, и как из рук у них рвался, брыкался... а после — черно. Я тогда малой был, а их взрослых двое, а всё едино я их едва до смерти не убил. Одному руку сломал, другому челюсть вышиб... Думал: убьют теперь и хутор пожгут. Но — обошлось. А я тогда себе затвердил: нельзя себя до такого допускать, до греха дойдет. Так Дед меня только от удара закрываться научил...
Тут Кошка вдруг говорит:
— Хорошо. Не драться. Сперва — ходить.
— Куда?
— Идти! Показать, как ходить!
Делаю шаг-другой.
— Бу-ух, бу-ух! — дикарка смеется. — Так верблюд ходит. Верблюд идет — все слышат. Воин идет — враг не слышит. Не узнает, кто убил. Охотник идет — добычу не спугнет. Еще идти.
Вспоминаю, как в хату прокрадывался — чтоб отца с братьями не разбудить, чтоб половица не ворохнулась...
— Лучше. Теперь слушать.
Заходит мне за спину и вроде как там замирает. Глядь — а она уж в десяти шагах и на дерево лезет. Прыг с ветки — и ни звука, ровно тряпица упала.
— Человек-Неба идти с Кошкой. Тихо, на мягкой лапе. Когти не скребут, пятки не стучат.
Мы крадемся. Я шуршу травой, соплю, а Кошки словно и нет.
— Эдак наловчусь, — говорю, — хоть в воры подавайся.
— Воин не ворует. Воин силой берет.
Так мы крались, бегали — тишком тоже, на дерево лазили. Потом Кошка носом повела:
— Ф-фа! Воин — запах нет. Кошка пахнет Кошкой? С руки шагов пахнет?
