Однако вовсе не он сразу же приковал внимание всех портовых зевак, а один из его товарищей. Тот представлял собой персону исключительно яркую. Судя по его облику (едва ли не самую важную деталь которого составлял полосатый головной платок-немес) этот человек явно родился в стране Великой Реки, катящей свои воды с юга на север, одаривая чёрную от ила землю неисчислимыми благами.

Гладко выбритое смуглое лицо египтянина заметно молодило его в сравнении с бородачами-спутниками, однако, несколько морщинок возле внешних уголков чуть прищуренных глаз говорили о том, что он, вообще-то, здесь самый старший.

По рядам алифоров, сбежавшихся посмотреть, кто это прибыл, пробежал шепоток:

— Пожарник... Пожарник это...

Египтянин, прекрасно говоривший на койне, общегреческом языке, который в последние годы стремительно вытеснял все прочие наречия в восточной части Срединного моря, усмехнулся. Несмотря на это прозвание, к тушению пожаров он не имел никакого отношения. Его второе прозвище, полученное на родине, несло в себе прямо противоположный смысл и на языке предков звучало, как "Хатем". Несущий огонь. Разумеется, такое имя египтянин получил не при рождении, а заслужил своим искусством, которого всякий, кто имел несчастье с ним познакомиться, если оставался жив, боялся, как... огня.

Истинное имя Пожарника никто не знал, египтянин был известен скрытностью и подозрительностью, в чём мало отличался от третьего из гостей. В нём опытный глаз без труда определял телохранителя. И дело здесь даже не в льняном панцире, в который тот облачился, а в пристальном взгляде воина, скользившем по окружающим со все подмечающим вниманием. Его рука, так же, как и у первого, лежала на рукояти меча, вот только у того она была расслаблена, а у телохранителя пребывала в лёгком напряжении.

— Кого я вижу! Демарат! — встречающий гостей здоровяк, шириной плеч способный посрамить Антея, раскинул руки в приветствии.

— Радуйся, Конон! — широко улыбнулся эвбеец, — не ожидал тебя тут встретить.

Конон, по прозвищу Булыжник, усмехнулся.

— Как раз мне-то здесь самое место, а вот кого из богов нам проклясть за удовольствие лицезреть тебя, дорогой друг, в этом унылом городишке?

— Я тоже рад тебя видеть, — оскалился Демарат, — кто из Братьев сейчас в Корике?

— Кроме меня только Ойней. Ну и Марсий ещё. Он тебе нужен?

— Марсий? Он все ещё изображает тут главного?

— Не притворяйся, будто не знаешь. Кто же его сменит?

Демарат задумался.

— Хорошая идея. Сменить Марсия... Хм... Зажился он здесь, а толку от него никакого.

— Все под себя подмять хотите? — не слишком дружелюбно прошипел Конон.

— Все — не все... Ладно. Значит больше никого?

— Никого.

— Скверно.

— А кто тебе нужен? — Конон подозрительно покосился на Пожарника, египтянин это заметил, но и ухом не повёл, — зачем ты приехал?

— Дело у меня... к тому, кого застану. Застал тебя, стало быть, к тебе.

— И к Жадному?

Демарат поморщился.

— Выходит, что так. И к Жадному. Раз он здесь.

— И зачем это мы, сирые и убогие, тебе понадобились?

— Не мне.

— Ах да, как я не догадался. Стало быть, сам сильномогучий и блистательный Заяц до нас домогается?

— Не кривляйся. Не в театре, чай. Не по достоинству тебе. И за языком следи. Этот Заяц таков, что целую свору вас, Псов, загонит, не напрягаясь. И ты это знаешь.

— Хорошо-хорошо, — пробасил Конон, — не Заяц — Законник.

— Тьфу ты... — сплюнул Демарат, — не пойму я вас, алифоры. Что, нельзя нормальными именами зваться? Истинно, Псы — одни кликухи позорные. Жадный, Кривой...

— Вот ты, Демарат, нас сейчас разбойными назвал, стало быть, себя отделяешь? А справедливо ли это?

Эвбеец усмехнулся, чуть искривив губу.

— Ладно, пошли к Ойнею. Побеседуем за справедливость. Где он сейчас?

— В подвале северной башни. Пыточная там у него. Развлекается.

— Вот как? С кем?

— Да попался тут один дурень... Из наших. К Левому хотел перебежать.

— К Левому? Разбегаются, значит? Стало быть, я вовремя. И о Левом тоже поговорим. Пошли.

— Уахенти[37]? — спросил египтянин.

[37] Уахенти (египетск.) — "первый на ладье", капитан.

Демарат обернулся, смерил его взглядом.

— А ты, пожалуй, на "Трезубце" оставайся. За старшего.

Хатем кивнул, но телохранителю приказ Демарата не слишком понравился.

— Опасно, — он покосился на рожи пиратов, с интересом разглядывавших эвбейца, — ещё бы кого взять.

— Брось, — махнул рукой Демарат, — если эти милейшие люди захотят нас зарезать, всей командой "Трезубца" не отобьёмся.

Булыжник заулыбался.

— Приятно, когда среди нас столь разумные люди!

— Ты ведь не станешь меня резать, Конон? — спросил эвбеец.

— О чём ты говоришь, конечно же нет, дорогой друг!

— Вот и хорошо. Поскольку в противном случае ни тебя, никого из вас эти стены не спасут. И вы все это знаете.

Конон перестал улыбаться. Поджал губы.

— Ну, чего ты на меня так уставился? Пошли к Жадному. Поговорим. О делах наших скорбных...

* * *

Жадный Ойней, уроженец Памфилии, старикан, недавно разменявший седьмой десяток, был знаменит среди разбойных уже тем, что дожил до своих лет вполне благополучно. Более того, хотя и постепенно сгибаемый в последнее время старческими болезнями, он до сих пор сохранил достаточную силу (во всех смыслах), чтобы держать в узде немалую свору Псов и дюжину кораблей. Но все же годы брали своё неумолимо. Чем старше становился Жадный, тем сильнее наглела молодёжь.

Подвизались на одном из кораблей Ойнея два брата-близнеца. Паламед и Промах. Впрочем, по имени их звали редко, предпочитая незамысловатые прозвища — Левый и Правый. Как водится, близнецов постоянно путали. Братья отличались большой целеустремлённостью, тараном пёрли, дабы пролезть из грязи в князи, давя конкурентов, как тараканов. Ойней сразу разглядел в близнецах угрозу себе, и попытался их окоротить. Те взбунтовались. Что ж, Жадного уже многие молодые и дерзкие пытались отправить "на покой". Чаще всего им предлагали посмотреть на красоты Посейдонова царства и погостить там, как можно дольше, чему весьма способствовал камень, привязанный к ногам. Некоторые отдали концы более изощрёнными способами: к старости у Ойнея изрядно разыгралось воображение. Конечно, подобная живучесть деда объяснялась вовсе не его боевыми качествами. Тут уж, хочешь, не хочешь, а старость — не радость. Дело было в другом. Жадный заслужил своё прозвище невероятной скупостью, но ему все же хватало ума подбирать себе в ближний круг людей так, что те за него горой стояли. Им он ничего не жалел, хотя и ворчал все время, что, дескать, излишняя доброта постоянно вводит его в убыток. Ну и удачлив был, конечно, как без этого. Невероятно удачлив. Потому и тянулись к нему люди: надеялись, что от его удачи им перепадёт. Хорошо перепадало лишь немногим. Остальные довольствовались объедками. Не будь Ойней скупым, он мог бы обрести ещё большее влияние в пиратском братстве.

Многие пытались свалить Жадного Ойнея, но не преуспели. У близнецов тоже не получилось. Когда поняли, что проиграли, попытались сбежать. Паламед попался. Ойней повесил его за правую руку на стене Корика. Пират висел там два дня, а в ночь на третий Промах пробрался в крепость и сумел его снять. Близнецам удалось скрыться. Паламед лишился правой кисти и части предплечья. Позже заказал себе на культю железный крюк, после чего прозвище "Левый" закрепилось за ним окончательно, больше его уже не путали с братом.

Через некоторое время близнецам удалось у кого-то отхапать келет. Набралась команда. Первое время еле сводили концы с концами, но природное упорство все же принесло плоды. Дела братьев попёрли в гору, о них снова заговорили. Вспомнил и Ойней "неблагодарных ублюдков". Устроил на них охоту, да только те уже не щенками были. Пришлось Жадному утереться. Он не смог уничтожить наглецов. Впервые за всю свою долгую пиратскую жизнь. Звезда Ойнея начала клониться к горизонту, а братья, напротив, оказались на коне. К ним сбегалось все больше людей, бросая прежних вожаков.

Впрочем, Жадного они все ещё не могли пересилить, всего лишь заставили считаться с собой, вынудили разделить "охотничьи угодья". Обе стороны не оставляли мыслей о том, как бы прищучить недруга, но все их планы порушились в одночасье. В водах Киликии появились новые игроки. Куда могущественнее прежних хозяев.

Ойнея Демарат с Кононом застали за трапезой. Жадный вкушал опсон[38] прямо в пыточной, с набитым ртом продолжая допрос еле живого, подвешенного за локти человека. Время от времени подручные окатывали того водой, поскольку он давно уже балансировал на зыбкой грани между заполненной болью явью и спасительным беспамятством.

[38] Вторая перемена блюд во время обеда. Обычно в неё входили блюда из рыбы, а в зажиточных эллинских домах и из мяса. Первая перемена блюд, "ситос", обычно состояла из хлеба и оливок.

— Ну, так куда спрятал? Скажи, больше мучать не буду.

— По-моему, Ойней, он тебе уже ничего не скажет, — раздался за спиной голос Конона.

Жадный обернулся.

— Ты чего сюда припёрся? Вали давай. Не твоего это ума дело.

Булыжник его слова проигнорировал.

— Чего ты от него добиваешься?

— Сказал, не твоё дело.

— Мне тоже интересно, Ойней, — выступил из-за спины широкоплечего пирата Демарат.

Жадный поперхнулся. Вскочил и тут же упал обратно на табурет. Судорожно вытер жирные пальцы куском хлеба.

— Да не суетись ты, — усмехнулся эвбеец, глядя на метания пирата, который когда-то отличался хладнокровием, но к старости все больше превращался в сварливую рыночную торговку, которая день за днём собачится с покупателями по любой мелочи, не понимая, что тем самым только убыток себе наносит.

— Чего приехал? — недружелюбно поинтересовался Ойней.

— Поговорить. Радуйся, Ойней.

— Говори.

— К столу не пригласишь?

— Садись. Ложа вот нету, извиняй.

— Ничего.

Демарат отыскал глазами ещё один табурет, приставил к столу и сел. Хмыкнул, оценив трапезу Жадного, и бесцеремонно оторвал ногу жареной курицы. Конону места не досталось, он остался стоять, прислонившись к стене и скрестив руки на груди.

— Что, прямо тут разговаривать будем? — пробасил Булыжник.

Ему не ответили. Некоторое время Демарат просто молча жевал.

— Чем он тебе не угодил? — наконец спросил эвбеец с набитым ртом, указав костью на пытаемого.

— К Левому хотел сбежать и ещё троих подбил.

— А что ты там его спрашивал, насчёт "куда спрятал"?

— Не важно, — огрызнулся Ойней.

— Не, — покачал головой Демарат, — это вон ему (кивок в сторону Булыжника), может и не важно. А мне до всего есть дело. Чего-то курица у тебя какая-то жёсткая. Пережарил твой повар, по башке ему надо настучать. А это что у нас тут?

Эвбеец поднёс к носу кувшин-онхойю, понюхал, поболтал, налил в приземистый килик и выпил, не разбавляя. Скривился.

— Кислятина...

— Что бы ты в этом понимал... — поморщился Ойней.

— Так что он там спрятал?

— Серебро, — неохотно ответил старик.

— Много?

— Где-то половину мины.

— Полмины? Да на эти деньги всего-то корову можно купить. Да и то — тощую. Ты из-за этого так разошёлся? — Демарат оглянулся на Конона, тот только плечами пожал, дескать: "Ну, Жадный, что с него возьмёшь".

— Ты меня жизни не учи, — огрызнулся Ойней.

— Ладно-ладно, — примирительно сказал Демарат, — не будем ссориться. Поспрашивать вас хочу кое о чём.

— Спрашивай.

Эвбеец помолчал немного, собираясь с мыслями, и начал:

— Я насчёт Красного. Что о нём слышно?

Ойней и Конон переглянулись.

— В Коракесионе Красный, — ответил Булыжник.

— Это я знаю, он там уже два года. Я о другом. Не слышали вы о каком-нибудь необычном шевелении с его стороны?

— Каком таком "необычном"? — спросил Жадный.

— Ну, вот вроде этого, — Демарат снова указал на замученного, который висел, не подавая признаков жизни, — говоришь, хотел бежать к Паламеду, а мы все прекрасно знаем, что близнецы сейчас крутятся возле Красного. И много у вас в последнее время таких беглых?

Ойней хотел что-то сказать, но Конон его опередил:

— Много.

Жадный попытался испепелить здоровяка недовольным взглядом, но не преуспел.

— Многие к близнецам перебежали, — повторил Конон.

— Неблагодарные твари, — буркнул Ойней.

Булыжник посмотрел на Демарата и с вызовом заявил:

— Пока мы не прогнулись перед Законником, такого не было. Где это видано: "Этого пропускай, того не трожь..."

— А вы хотели, как раньше, без разбору всех резать?

— Никогда не резали без разбору. Так только скудоумцы кровожадные поступали. Так их всех Законник истребил. У нас всегда свои законы были. Неписанные. Овец стригли, а не резали. Купец заплатил — идёт безопасно. Никто не тронет. Из десяти купцов семеро платили. И не роптали, кстати. Любой уважающий себя торговый человек эту плату всегда учитывал и без барыша не оставался. А сейчас...

— Что, добычи мало стало?

— Мало. Почти весь навлон[39] вам идёт. Что нам остаётся? Только резать без разбору, как ты говоришь.

[39] Навлон — фрахт, плата за проезд на судне. В данной ситуации пираты называют этим словом плату за беспрепятственный проход в контролируемых ими водах.

— Ты так складно поешь, — усмехнулся Демарат, — словно у вас тут прежде Золотой век был.

— Да, он самый. Когда кругом мир, рабы стоят дорого. Можно нехило навариться на выкупах, если прошерстить по берегам. Особенно, когда знаешь, кого хватать. А этот ваш "великий поход", — Конон презрительно сплюнул на грязный пол, на который Демарат побрезговал бы ступить босиком, — кругом развязал войну. Куда не посмотри, везде кто-то кого-то бьёт. Цены на рабов сбили. Ради выкупа хватать бесполезно. Навлон чуть ли весь вам отдай. Вот и остаётся, что тупо резать.

— Да-да, — покивал Жадный, — а купчишки боятся. Братья прозябают впроголодь, особенно зимой, и толпами перебегают к Красному. У него Законника на шее нет.

— У него Родос под боком, — заметил Демарат.

— Родос, ха... — усмехнулся Ойней, как-то не очень уверенно.

— Родос и вчера был, — возразил Конон, — и позавчера. Раньше я мог спокойно сбыть рабов по хорошей цене на Делосе, а теперь из-за ваших тёрок с Красным, дальше Фаселиды не пройти. А, между прочим, мы тут все слышали, что в прошлом году афиняне решили вспомнить старый Периклов закон, по которому ни в одном порту Союза опять нельзя продавать рабов-эллинов. Только варваров. Из-за вас все барыши теряем.

— Между прочим, не так уж давно, когда в Киликии сидел Мазей, вы откатывали ему не меньше. И не роптали. Это Арсам-недосатрап вас так избаловал. Совсем поводья отпустил.

— Ойней, — деланно удивился Конон, — ты помнишь, чтобы так было?

— Не помню, боги свидетели, — оскалился Жадный.