| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Ирга как раз ведет туда доблестных рыцарей. Там и отдых, и тепло, и прочные стены... Не отставайте, господин Подменыш!
Я плелся последним. Мир в руках порядком походил на ярмо, и с каждым шагом все сильнее тянул к земле. Смотреть под ноги было невозможно, я шел медленно из-за боязни споткнуться.
Ирга вывел нас к древней башне, что стояла на возвышенности. Не в пример горским жилищам, округлым и приземистым, башня была высока — в три человеческих роста и узка в основании, а стены ее смыкались идеально ровными гранями. Возможно, прежде, башня внушала трепет, но теперь верх ее был разрушен, а крыши, похоже, не предусматривалось и при постройке. Странно располагался вход. Чтобы попасть внутрь, следовало карабкаться по выбоинам в кладке, а после, примерно на высоте четырех локтей, протискиваться через тесный проем. Трудно представить, как жили здесь люди и каким образом они загоняли сюда скотину в холода. О скотине я вспомнил, когда принялся раздумывать, как забираться в башню с колдуньей на руках. Благо, Сагитта пришла в себя и разрешила мои сомнения.
Невзирая на удаленность от людских жилищ, башня не стояла забытой. В одном из углов ее некто заботливый припас груду хвороста и сухой мох. На полу, вдавленные в землю, валялись глиняные черепки. Остатки купленной в горском селении провизии подходили к концу. Если я мог довольствоваться водой и черствыми лепешками, то воины к такой пище привычны не были, о чем свидетельствовало голодное бурчание в животах и скверное настроение.
Данко поминутно оглядывался на вход.
— Альхаг? — наконец не выдержал он. — Что скажешь, если я попробую поохотиться? Быть может, я не встречусь с легконогой серной, но парочку сочных уларов вряд ли упущу!
— Уларов? — рассмеялся Браго. — Надо же, уларов! Ты стал говорить как настоящий горец. Да ты быстрее подстрелишь суслика! Пожалуй, я мог бы составить тебе компанию и спасти охоту.
— Если не возражаешь, мне хотелось бы немного побродить в одиночестве.
Дождавшись кивка колдуна, Данко подтянулся к входному отверстию и исчез из виду. Ирга взялся рассказывать очередную легенду. Прервать его было некому — все устали, даже Браго растерял свою задиристость.
— Так давно это было, что Ирга не помнит. И отец Ирги не помнит, и дед Ирги тоже не помнит, а прадед Ирги мертв давно. Жили на этой земле два рода-племени, и однажды юноша из одного рода полюбил девушку из другого рода. Ох, и лихой он был наездник, лишь немногим хуже сына Ирги, поэтому девушка с радостью вручила ему свое сердце. Но за душой юноша не имел ни кроша, поэтому отец девушки рассудил иначе. Сосватал он дочь за родича степенного, с достатком. Помимо нее, у того было двадцать две жены, все они ели с серебряных блюд, наряжены были в шелка и носили золотые височные кольца. А юноша получил отказ. Кому потребен бедный зять? Вот и Ирга, хоть и глупый, а дочь за бедняка не отдал бы.
Девушка же была молода и строптива. Не вняла она велению старших, а послушала свое горячее сердце. Сговорилась с любимым и под покровом темноты оставила отчий кров. Бежали они заветными тропами, бурлящие потоки преодолевали, на отвесные скалы карабкались. Да только как стежка ни вьется, все одно ей конец приходит. Вот и беглецов настигли братья и отец невесты, обнажили вострые сабли и зарубили юношу. Увидев смерть любимого, девушка спрыгнула со скалы на камни. Там, куда попали капли ее крови, выросли цветы-сердцецветы, алые, точно пролитая кровь. Родичи юноши поклялись отомстить. Долгие годы не утихала вражда. Опустела земля, травой поросли крыши домов, покрылись поля сердцецветами. Некому помянуть усопших — так и полегли оба рода в память той любви.
Под бормотание Ирги я впервые задумался о своей дальнейшей судьбе. Пожалуй, именно Гибельный перевал стал тому виной, что я начал воспринимать путешествие и людей, с которыми оказался связанным, как некий поворот, имеющий прямое отношение к моему дальнейшему жизненному пути. На рынке воины показались мне чужестранцами, но день за днем я открывал в себе все больше черт, роднивших меня с ними. Общение с этими людьми стало преддверием нового мира, откуда я вовсе не стремился возвращаться к прежнему своему существованию. Напротив, мне захотелось войти в этот мир полноправным его членом, чтобы наравне обмениваться шутками с Данко, хлебать брагу на пару с Браго, сражаться бок о бок с Драко.
Знал бы я тогда, как скоро исполнится мое желание!
Вечер тянулся мирно. То ли преследователей погребло под снежной лавиной, ими самими и вызванной, то ли они сильно отстали. Однако Альхаг беспокоился. Это никак не проявлялось вовне, но внутренним чутьем я ощущал его тревогу — возможно, тому имелись скрытые признаки, которые, минуя сознание, обращались напрямую к инстинктам. Находится около колдуна было также неуютно, как сидеть на сквозняке. Воины, похоже, разделяли мои ощущения. Браго и Драко отодвинулись к дальней стене и, скрытые тенью, заглушали голод выпивкой: блестели белки глаз, белели зубы да слышались соленые шутки.
Его высочество Ариовист тоже укрылся в тени. За последние дни принц заметно осунулся. Кашель его затянулся, и если бы кто-нибудь поинтересовался моим мнением, я бы сказал, что это не к добру. Ариовист по-прежнему держался особняком, поэтому сложно было судить наверняка, но все-таки он был сыном своего отца, и если причиной смерти короля Максимилиана явился телесный недуг... я старался не думать об этом лишний раз, чтобы не накликать. Быть может, Альхаг торопился именно из-за болезни наследника престола. Это казалось мне более уместным, чем страх перед преследователями. Насколько я успел убедиться, колдун не боялся никого и ничего.
Мы заночевали в башне. Над головами у нас кружился купол небес с прибитыми к нему звездам. Как-то раз Енох, в порыве красноречия после выпивки, рассказал мне, будто все тринадцать медных монет легко можно отыскать на ночном небе. Мол, оттого медяки и зовутся созвездиями. Я, помнится, ответил тогда, что лучше тусклый медяк за пазухой, чем начищенная звезда на тверди небесной. Однако показанные им узоры складывались до того ладно, что со временем я полюбил их разглядывать. Свой путь в небесах вершили Крош и Гончар, коленопреклоненный стоял перед Исповедником Старый Греховодник, Всадник в сверкающем доспехе заносил копье. Алея, как сердцецвет, опускалась к горизонту яркая искра — для одинокой звездочки не нашлось места среди медяков, я сам окрестил ее Глашатай зари, потому что она частенько появлялась не только ввечеру, но и по утрам.
С первыми лучами солнца мы оставили наше прибежище. День обещал быть ясным. Погода в горах поражала обилием контрастов: в солнечные дни мы изнывали от жары, несмотря на снег, выбеливший склоны, ночами же наступала самая настоящая зима: лужицы затягивало льдом, а высохшая трава звенела под сапогами не хуже альхаговых бубенцов. Привыкнуть к этому было сложно, если только ты не родился горцем.
На отдых мы останавливались в башнях как две капли воды похожих на свою предшественницу. Похоже, кто-то намеренно расставил их на расстоянии дневного перехода. Когда я спросил об этом Иргу, тот часто закивал.
— Во времена пра-пра-прадедов, так давно, что теперь никто и не вспомнит, когда это было, через горы ходили торговые караваны. Скрипели повозки, звенела конская сбруя, камни летели из-под копыт...
— Я читала об этом у Арнаульфа Триарского в его "Странах и нравах", но даже вообразить не могла, что когда-нибудь пройду дорогами древних! — восхищенно откликнулась Сагитта.
Воистину, колдунья получала удовольствие от путешествия. Лицо ее обветрилось и потемнело от солнца, волосы перепутались и насквозь пропитались синей пылью. Запылилась обувь и одежда. Сагитта походила бы на побродяжку, если бы не глаза — у бродяжек не бывает таких глаз — счастливых, сияющих ярче любой звезды на небосклоне. Я откровенно любовался колдуньей.
— А отчего древние забыли свои пути? — полюбопытствовал Данко.
— Не так уж и забыли, как хотелось бы, — тотчас отозвался Браго. Мысль о преследователях не давала ему покоя.
Ирга ответил не сразу. Прежде горец жевал губами, морщил брови и все лицо целиком, задумчиво шевелил носом. Я приведу здесь рассказанную им легенду, ибо она засела мне в память крепче других. Может быть, и вам она представится небезынтересной.
Славным воином был Охоч, сын Хоча. Не случилось еще битвы, которую бы он проиграл. Не нашлось богатыря, который одержал бы над ним верх. Ни один кузнец не выковал меча или копья, что могло бы поразить Охоча — невредимым выходил воин из любой схватки. Никто не желал принимать вызов Охоча, а ему самому жизнь немила была без сражений. Тогда замыслил сын Хоча бросить вызов Хозяевам гор. Вошел он в Ущелье духов, шел три дня и три ночи, и вышел на изнанку мира.
Все там было непривычно человеку: земля дымилась, вода крошилась, воздухом нельзя было дышать, но можно напиться. Звери там были покрыты чешуей, а рыбы — мягким мехом. Птицы, что летели под облаками, отражались в глади прозрачных озер, и когда Охоч подходил ближе, чтобы рассмотреть их, то отраженные стаи разлетались прочь, а поднебесные как ни в чем не бывало двигались дальше. Бродил Охоч по изнанке мира, дивясь чудесам ее, и набрел на одинокую хижину. Снял он свои башмаки, постучался да и переступил порог. В хижине той пировали люди, и самому молодому из них едва ли сравнялось меньше доброй сотни лет. Пригласили они Охоча к столу, яствами потчевали, но сын Хоча отказался, ибо помнил: тому, кто поест на изнанке мира, навсегда закроются пути назад.
— Так испей вина, гость дорогой! — предложили тогда ему.
И опять отказался Охоч:
— Сам я не пью, почтенные отцы, но охотно услужу вам, ведь меня учили уважать старших, — с этими словами он подхватил самый большой бочонок и принялся разливать вино в протянутые кубки. С каждым наполненным кубком делался бочонок все тяжелее и тяжелее. Вот он весит как глыба каменная, вот как целая гора, а старцы все пьют и не пьянеют. Вот уже кажется Охочу, будто весь диск земной ухватил он и держит из последних сил. Тогда встал один из старцев, и смолкли голоса.
— Спасибо тебе, гость дорогой, уважил. Проси свою награду!
— Не нужно мне наград, почтенный отец. Хотел я просить о славном поединке, но стыд не позволяет мне, ибо я моложе любого из вас, и не снискать мне славы в победе над старостью.
Рассмеялся старик, скинул расшитый золотом халат, а под ним открылось рубаха кожаная с железными бляхами. Помолодел старик на глазах — дедом был, внуком стал: черноокий, чернобородый.
— Что теперь скажешь?
Вышли они из хижины, стали на холме друг против друга. День сражаются, два сражаются, вот и шестидневье на исходе, а поединок их далек от завершения.
Да только изнанка мира не зазря изнанкою зовется. Пока там шел бой, здесь тряслась земля, бушевало ненастье. Собрались жители деревни, пошли к ведуну за помощью. Глянул ведун на изнанку мира — только головой покачал:
— Сошлись в бою двое равных, не разъять. Но коли найдется средь вас тот, кто себя не жалеючи отвлечет внимание их от схватки, тогда я вступлюсь.
Выслушали люди ведуна, и ушли ни с чем. Меж дерущимися становиться, что меж жерновами мельницы — раздавят и не заметят, а гроза-ненастье вдруг да утихомириться. А у ведуна была внучка-красавица. Услыхала она дедовы речи и в ноги ему кинулась.
— Позволь людям помочь, дедушка.
Тяжело стало на душе у ведуна. Стороннего человека жалко в жертву принести, а если внучку родную? Смолчал ведун. А гроза-ненастье пуще прежнего гуляет, потоками с гор катится, камнепадами гремит, вековые деверья с корнями вывертывает. Кому как не ведуну знать, что не утихомириться? Проплакал старик ночь напролет и повел внучку через ущелье на изнанку мира, где два воина дрались, не зная усталости. Только подошли к холму, как девушка запела голосом высоким и чистым. И все вокруг замерло, слушая ее: чешуйчатые звери и мохнатые рыбы, птицы в поднебесье и птицы в глади озерной, и — о чудо — дерущиеся тоже застыли, заозирались по сторонам. Приблизилась тогда девушка к воинам, развела мечи их и встала посредине.
Так принято у Хозяев — того, кто потешил их, дарят они любой наградой. Обратился чернобородый к девушке:
— Проси, за чем пожаловала! Да не мешкай, ибо нашел я себе противника, чтобы сражаться с ним до конца времен.
Глотнула дочь ведуна полную грудь густого воздуха и вымолвила:
— За женихом я пришла, почтенный отец.
— Экая ты чудная! Кто ж женихов здесь ищет? Ужели на родине на нашлось? Ну так я пособлю, только пожелай: злата-серебра, каменьев самоцветных полной мерой отсыплю — с таким приданым тебя любой за себя возьмет. А мне не по возрасту жениться.
Так сказал чернобородый и вмиг обратился стариком, чтобы девушка не усомнилась и не стала упрашивать.
— Я пришла за женихом, — твердо ответила внучка ведуна.
Она успела изучить Хозяев и их обычаи. Знала она, что по нраву им вежливость и смелость, и что выполняют они обещанное, если только человек настойчив в своих желаниях.
— Хозяйство у нас большое, а дедушка немолод. Кто позаботиться обо мне, когда его не станет? А коли вы, почтенный отец, не можете взять меня в жены, отдайте да хотя бы вот за этого молодца, который не иначе как сыном вашим приходится.
Понравились Хозяину слова девушки — кому ж не польстит, если его отцом доблестного воина величают.
— Твоя взяла. Коли он согласный, так и быть, отпущу с тобой.
Охочу тоже приглянулась смелая девушка. Надо же — на изнанку мира не побоялась за ним прийти да у самого Хозяина выпросить! Вложил воин меч в ножны, поклонился чернобородому.
— Просил одну награду, а получил — две! — он тоже неглуп был, вот и польстил Хозяину перед уходом. Кто ж его знает, а вдруг передумает?
Так и вернулся обратно ведун с прибытком. Хотел было проклясть жителей деревни за то, что из-за трусости их чуть внучки не лишился, да раздумал, ведь благодаря этой трусости он обрел зятя. Да и деревню было уже не сыскать — за время поединка Хозяина и Охоча горы неузнаваемо изменились: где шла тропа — выросла гора, где была долина — засверкала озерная гладь, где высилась скала — возникло ущелье. Прежние дороги стали непроходимы, зато вместо них открылись новые пути в иные земли.
Мне до того понравилась легенда, что ночью, глядя на небо через открытую крышу башни, я попробовал отыскать среди звезд Охоча и его чернобородого противника. Я знал, что они должны быть там. Я искал, и искал, борясь со сном и с подступавшими от напряжения слезами. И вот наконец увидел их: сперва вскинутую руку с клинком и навстречу ей — другую руку с другим клинком, потом тонкую талию, перехваченную самоцветным поясом, излом колена.
Противники кружили друг против друга, то сталкиваясь, то отступая. Я следил за ними, радуясь, что благодаря науке Сагитты постиг возможность сопричаствовать таинству поединка. Я был то чернобородым, то Охочем попеременно. Я примерялся к ритму сердца противника и к шороху его шагов, я ловил его дыхание, становясь ему ближе возлюбленной, ближе родной матери — и в миг, когда наступило наше единение, я стал понимать движения его как свои собственные. Я знал, что сделаю и как отвечу самому себе, и что противопоставлю этому ответу, и какой будет защита, и в бесконечности отражений нашей схватки я смеялся от чистейшего восторга. Эхо моего смеха катилось громом по поднебесью, где в прорезях туч багровела луна, выщербленная и кривая, точно моя сабля.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
