История пятая. Взрослые игрушки.

— Лучше чем секс.

— Ну, я бы не стал так упрощать, но... не хуже уж точно. Кстати, о сексе — поехали, пока есть время, я познакомлю тебя с моей новой девушкой.

— Очередная Формоза? — поинтересовался я, поднимаясь, восстанавливая кровообращение в обновленном теле. — А куда подевалась прежняя?

— Несчастный случай. Напилась и выпала из окна. Я ей пить запрещал, так она это днем делала, вылезала на крышу и загорала там в компании бутылки виски. И однажды спутала себя с птичкой.

— Одна отравилась. Другая умерла непонятно от чего. Потом еще та, ирландка... Среди твоих рыженьких повышенная смертность налицо, это тебе странным не кажется?

— Я не думаю об этом, Лис. Они все для меня как одна.

— И когда ты перестал предпочитать азиатский тип? Дай угадаю — когда завел себе Перл?

Он промолчал, мол, что тут гадать. Одного я не понимал, если влияние Перл на текучку Формоз действительно имело место, то почему его это не волнует? Мне не верилось, что Перл действительно видит в смертных девочках конкуренток и боится, что Данте превратит кого-нибудь из них в долгоиграющее удовольствие. Скорее всего, с ее стороны это была просто предосторожность, подсознательный страх потерять свою уникальность. В таком случае, она просто слепая. Любой знает, что Данте никто не помешает сделать так, как ему захочется.

Данте явно не хотелось развивать эту тему, и он потащил меня в гараж. Там пылилось полтора десятка машин, которые Перл покупала, как духи, и периодически раздаривала слугам, чтобы накупить новых. Данте питал слабость только к мотоциклам, и когда о них заходил разговор, превращался в школьника, коллекционирующего бейсбольные карточки.

— Смотри, новая модель. Это вообще отпад, летает, как ветер. Умные черти эти японцы все-таки. Я заказал для тебя такой же, погоняем. Здешняя байкерская община — филиал "Ангелов ада" — тусуется на одном склоне, под которым не один десяток костей догорает. Мне случилось с него пару раз удачно сигануть, так что для них я теперь что — то вроде Архангела Ада. А когда увидят наших красавцев, то просто начнут приносить нам жертвы.

Он погладил мощное седло из черной кожи на здоровенном мутанте, ничуть не уступающем по устрашаемости катафалку Перл.

— Новая девушка, новая дурь, новый байк... Что еще?

— Все остальное по-старому, и это лучшая новость.

* * *

Я потерял Рэйчел из виду на некоторое время, и этого времени мне хватило, чтобы поиграть в наркомана. Да, я изменил свое отношение к запрещенным веществам — правда, не к "Kreuzfeuer"... Данте отпустил меня обратно в Сан-Франциско на близнеце своего офигенного мотоцикла и с пятнадцатью ампулами, которые чуть позже я сменял на мешок самого разнообразного дерьма, которое разумном использовании можно было растянуть на много лет. Но это при разумном. Раз за разом эффект становился все бледнее, я незаметно для себя все увеличивал дозы, комбинировал, пока в конце концов не пожалел, что позволил всему этому приесться. Данте сказал, что зависимости, кроме моральной, у меня быть не может, так что после того, как в мешке показалось дно, я решил вернуться к своей прежней привязанности и наконец выследить ее.

Если бы кое-что не помешало.

Я проснулся около полудня с чем-то, больше всего напоминающим ломку. Не то, чтобы было больно, нет — я просто ощущал все тело, как будто сняли верхний слой кожи. Первой в голову пришла мысль о запоздавшем синдроме отмены, но... что-то было не так. Что-то не совпадало. Послонявшись по дому, я посмотрел телевизор и понял, что думаю об одном — как бы побыстрее попасть в Чикаго.

К прежнему неприятному ощущению прибавилась тревога и какая-то незнакомая тоска, хотелось то ли разорвать кого-нибудь, то ли просто забиться в угол и выть. Промучившись неделю, я заказал билеты на Чикаго, (руки уже так тряслись, что выпадала трубка), но все еще понятия не имел, как пережить последний проклятый день. Потом позвонил Данте, но его личная линия не отвечала или была отключена. Тогда я постепенно начал понимать, что моя ломка связана совсем не с дурью. Я думал не о наркотике, а о Данте, и чем больше думал, тем хреновее мне становилось.

В тот год множество киностудий обанкротилось, потому что почти у каждого среднего американца уже был телевизор, и кинотеатры пустовали. Некоторые, как "Коламбия", держались на прокатах европейских фильмов, но и они едва сводили концы с концами. Данте не сильно переживал из-за этого кризиса — казино приносило достаточно прибыли, чтобы продолжать съемки на общественных началах. Это была единственная плохая новость, которая была мне известна, но у меня еще не было повода не доверять предчувствию.

Уже на подлете к городу я дозвонился секретарше Данте или кому-то там. Голос у нее был напряженный, и этим голосом она сообщила, что не имеет права его беспокоить. Тогда, балансируя на чудовищно тонком лезвии, чтобы не сорваться и не заорать на нее, я сообщил, кто я такой. Это произвело впечатление, и она пообещала передать ему сообщение, как только сможет. Это немного успокоило нас обоих. Я глубоко вдохнул и даже улыбнулся стюардессе, втайне жалея, что не могу вцепиться в нее сию же секунду.

Позже я понял, что так мгновенно успокоило меня. Он был в порядке. Остальное значения не имело.

Я добрался до здания "Инферно" на такси и когда вошел вовнутрь, никто меня не остановил. Среди охраны были новые лица, но основную массу я знал, и что главное — они знали меня. С моей внешностью не сильно спрячешься.

Запах крови я услышал где — то этажей за пять до пункта прибытия. Если честно, я уже устал от знамений.

Не доходя до конца коридора, который загибался, переходя в приемную и директорские апартаменты, я услышал отрывистый голос Перл:

— София, мать твою, дай мне еще упаковку!

Перл сидела за столом, а перед ней лежала гора окровавленных салфеток. Кровь не переставая, текла из носа и уголков глаз, заливая ее одежду, стол и все вокруг. Рядом стояла София, ее безупречный светло — серый костюм тоже был основательно заляпан, и подавала новые.

— Простите, что меня не было, — лепетала она, — вы ведь сказали срочно отнести бумаги...

— Да заткнись ты, — Перл раздраженно бросила ей в лицо пустую пачку от салфеток, достала зеркало и начала приводить себя в порядок. — С тебя станется. Конечно, лучше, если бы ты оказалась на моем месте. Но тебя тогда вообще бы по стенам разнесло...

— Просто... Хозяин приказал докладывать, только если позвонит...

— Кто?

Тут я вышел из-за угла.

— ...Улисс, — произнесла она, отвечая сама себе. — Как я сразу не догадалась.

— Я не помешал?

Перл медленно двинулась мне навстречу, прохладно улыбаясь. Слишком тонкие губы, слишком красная помада, но это на мой вкус. На ней было черное то ли платье, то ли плащ, обтягивающее фигуру. Она у нее совсем не азиатская — ноги длинные, ростом почти с меня. Такие войдут в моду только в конце века.

— Я так и знала, что ты прибежишь.

— За что влетело?

Перл изящно пожала плечами.

— Да ничего особенного. У их величества депрессия. Ты не слышал — его друга недавно пришили.

— Хияму?... — спросил я почти шепотом.

— Ну, как мы когда-то выяснили, у него немного друзей.

— Кто?

— А хрен его знает. Кажется, это связано с его экспериментами... надо же, прожить столько — и позволить какой-то человечине себя убить. Глупо, правда, Улисс? Смерть — неплохая цена за глупость.

Я не мог поверить, что слышу это.

— Ты никого не уважаешь, да?

Она облизнула губы, скорее нервно, а не показушно, и замолчала, всем своим видом выражая презрительное равнодушие.

— А за что мне уважать его?

— Он же тебя вырастил.

Перл резко обернулась к Софии.

— Пошла вон отсюда.

Когда та исчезла, забрав испачканные салфетки, она могла не сдерживаться — вернее, сдерживаться она уже не могла.

— Это не он меня вырастил, а его женщины! Те, которые умирали в расцвете лет только потому, что он жалел для них каплю своей крови. Это нормально? — Ее глаза загорелись, и Перл сцепила пальцы между собой, словно опасаясь каких-то действий. — Ритуал, черт побери. Я дожила до тридцати лет и видела в своей жизни одно — море и горы! Гребаное море и гребаные горы!! И это в век железной дороги и телефона! Я носила дурацкие шмотки, говорила на дурацком языке и о миллионе вещей даже не подозревала! И все могло так и закончиться — никакой перспективы, раз — и празднуешь тридцатый день рождения на дне в компании рыб. Чио-Чио-мать-ее-Сан! И после этого я должна кого-то уважать!

Перл довольно давно научилась держать себя в руках, и я не знал, на счет чего отнести этот внезапный фонтан эмоций. Неужели нервы? Или я ее так раздражаю?

— Но ты же знаешь, кого действительно стоит обвинять во всем этом, — сказал я наконец.

Она перевела дух, но глаза все так же упрямо и бешено сверкали из узких разрезов.

— А ты знаешь, что Данте я обвинять не могу. Я его люблю.

Она произнесла это так похоже на Рэйчел, что мороз по коже.

Появилась София, отмытая и переодетая. В ее руках был поднос со свежезаваренным кофе.

— Не боишься? — спросила Перл с издевкой.

Я молча отнял поднос у Софии. Когда она попыталась сопротивляться, я спросил:

— Тебе мало?

Аргумент был более чем убедительный. София вопросительно посмотрела на Перл, но та отступила к стене, скрестив руки на груди. Тогда София подбежала и открыла передо мной дверь.

— Осторожно, — бросила Перл мне в спину, — смотри, чтобы не вынесли тебя в пластиковом мешке.

— Спасибо за заботу.

И только войдя, я понял, о чем она говорила.

Комната была под потолок заполнена почти осязаемой энергией, горячей и враждебной. Она покачивалась, как водоросли под водой, пробегая по коже тупыми иглами и обжигая. Стараясь не уронить поднос, сквозь эти струящиеся флюиды я даже не сразу увидел Данте.

Он сидел на кушетке, спиной ко мне, уставившись в темное окно. Не знаю, почему — я остановился на значительном расстоянии, чувствуя, что никто не заставит меня сделать еще шаг. Он услышал входящего уже давно, но только сейчас начал поворачивать голову, невидимое грозовое облако, тяжелое и душное, двинулось на меня, и на секунду я вдруг поверил, что со мной сейчас произойдет то же, что и с Перл. И он сделает это раньше, чем вообще меня увидит и поймет, что это я.

— Лис, — произнес он едва слышно, так до конца и не обернувшись, и я едва подавил вздох облегчения.

— Зачем тебе кофе? — спросил я тоже очень тихо, ставя поднос на столик рядом с кушеткой.

— Запах люблю... — Он подвинулся. — Иди ко мне.

Я подумал, что он добавит "не бойся". Он этого, конечно, не сказал, хотя было бы в точку.

Данте снова втупился в окно. А я смотрел ему в затылок, не зная, что делают в таких случаях. Я не узнавал его — он так легко ко всему относился, никогда не переживал, а тут я чувствовал такое, что и сравнить-то не с чем. Если это только проекция, то как он это вообще выносит?

— Мне так погано, Лис... — заговорил он, и я наконец смог его обнять со спины, прижать к себе, скрестив руки на его груди. Он чуть откинул голову мне на плечо. — Раньше я думал, так не бывает.

— Я тоже. Мне очень жаль.

— Он меньше всех нас заслуживал смерти. Мы были такие разные. Он не был ни хищником, ни убийцей, не получал удовольствия от смерти, не питался страхом... ничего такого. При этом он принимал меня таким, какой я есть. А я никогда его не понимал. Хияма весь был в своих проектах... и все те девушки любили его по-человечески. Он никого не держал силой. Никогда. Мне должно быть ОЧЕНЬ ЖАЛЬ...

Данте наконец обернулся ко мне. Глаза его были сухими и резкими, как раскаленные лезвия.

— Но знаешь, чего мне жаль на самом деле? Не Хияму. Я потерял убежище, Лис. За столько времени я привык, что оно у меня есть. Место, куда всегда можно прийти, где можно спрятаться, где тихо и спокойно, и время не существует. Теперь я чувствую себя... бездомным. Брошенным. Уязвимым, если хочешь. Вот чего мне на самом деле жаль.

Кофе распространял одуряющий аромат, который плыл по комнате, растворяя напряжение, постепенно восстанавливая относительный покой. Данте положил голову мне на плечо, завернувшись в плед, как в кокон, словно так он чувствовал себя безопаснее.

— Ты — уязвимый? — спросил я тихо, чтобы не поколебать мирные кофейные флюиды. — Только не ты.

— Это как... кусок отхватили, — пожаловался он уже совсем другим тоном — проще и как-то понятнее. Его пальцы оглаживали мое лицо, чуть подрагивая, и это было так ласково... так знакомо. — Кажется, насчет любви я ошибся; наверное, это когда смерть приносит горе.

— Наверное. Я не знаю.

— Хорошо, если и не узнаешь. Вот как это — быть небезразличным... Больно, Лис, и дискомфортно.

— Потому что прайм?

— Потому что друг... А если что-то случится с тобой? — Он бросил на меня быстрый взгляд. — Знаешь, мне бы легче было убить тебя самому, чем пережить такое еще раз.

Я улыбнулся, хотя какая-то моя часть восприняла эти слова очень даже серьезно.

— А если я умру, чего тебе будет жаль?

Данте вдохнул так, будто пытался побороть спазм. Потом крепче обхватил меня за шею обеими руками и спрятал лицо куда-то под волосы.

— Заткнись, Лис. Заткнись.

Несколько минут он молчал, а я думал о его словах. Если быть безразличным легче, тогда зачем вообще...

— Всем всегда что-то надо, — заговорил вдруг Данте, полушепотом, почти в самое ухо — я даже вздрогнул. — Никто не просто так. Если вспомнить — и Хияма тоже... он почувствовал во мне потенциал, которого сам не имел, а ему тогда нужна была защита. И все другие... Знаешь, был вот у меня приятель один, до тебя задолго. Дитя партнера Хиямы по экспериментам... Мы с ним неплохо проводили время. Он был веселый, забавный и беспринципный — а чего еще надо? Ну, и слишком обаятельный, чтобы слышать "нет" от кого бы то ни было... В какой-то момент мне даже показалось... но на самом деле он просто нуждался в моей помощи, а когда все закончилось и он стал гораздо сильнее, мы разбежались. Вернее, он сказал, что нам надо двигаться дальше и все такое... Сейчас я о нем чаще слышу, чем вижу, у него другое имя... — Он издал резкий смешок. — Хотя прозвище осталось то же.

— Кажется, я понимаю, о ком ты.

— Да не важно. Дело не в нем, не во всех остальных, а во мне, видимо.

— Мне от тебя нужен только ты, — проговорил я ему в ухо тоже, и Данте снова коротко засмеялся, почти всхлипнул.

— Знаю, Лис... Но может, это и правильно — не иметь близких? Если такова цена потерь — может, быть одному и есть самое верное решение?

Я так не думал. Строго говоря, вообще об этом не думал, но Данте и не просил совета сейчас. Поэтому вместо ответа я спросил:

— Как давно ты не спишь? Дней пять? Семь? Десять?

Он пожал плечами.

— Наверное. Не могу я. Ничего не помогает, даже "Kreuzfeuer" как вода. Только глаза закрою — такое накатывает, что в голове мутно. Я не привык терять контроль, это всем опасно. Вот сделаю что-нибудь непоправимое и даже помнить не буду...