— Простите, что вмешиваюсь, Андрей Антонович, но... Мне кажется, что в данном случае попытка решить проблему именно таким образом м-м-м... несколько контрпродуктивна. Уверяю вас, Валерий Владимирович — действительно очень занятый человек. Удивительно, как он успевает вести одновременно такое количество совершенно разнородных тем.

— Я вижу одно: говоря по-нашему, по-простому, с-стоит тут сявка и качает права. Выстебывается тут...

— Думаю, ваше мнение основано на простом недоразумении. Очевидно, вы просто не вполне в курсе. — Вот так вот. На общедоступный язык это должно переводиться приблизительно как: "Заткнись старый дурак, если ровно ни хрена не смыслишь". — Позволю себе предположить, что все здесь присутствующие руководствуются, в конце концов исключительно интересами дела, и для всех будет лучше, если вопрос будет решен ко всеобщему удовлетворению...

Эка сыплет! И ведь не собьется ни разу. Прямо-таки удивительно, насколько в данном случае форма соответствует фразеологии. Вежливые-вежливые, исполнительные, очень часто почти непьющие, — модный новый стиль в Подкожных Слоях, — они, похоже, знают, что делают. Хряк, сжав кулаки, издал глухое рычание, но — промолчал, а тот тем временем продолжал вить свои диковинные словесные узоры:

... Я думаю, что было бы правильно, если бы мы подыскали товарищу Гельветову подходящую по профилю производственную базу. Такую, которая нуждалась бы в самом минимальном переформировании. А что касается вас, Андрей Антонович, то ведь у вас эта проблема — не последняя? Не было бы целесообразно собрать своего рода м-м-м... портфель заказов, упорядоченный пакет проблем, чтобы новый коллектив мог бы решить их комплексно и рационально. Возможно, что в этом случае мы могли бы даже... сэкономить время.

Когда он, наконец, вышел в коридор, то почти тут же снова почувствовал взгляд, нацеленный ему аккурат между лопаток. Когда выходил — чувствовал, и еле сдержался, чтоб не оглянуться, и теперь почувствовал снова Что-то непременно будет. И действительно, не прошло и двух секунд, когда в спину ему высоко, холодно и бесстрастно прозвучало:

— Гельветов.

Молодой человек стоял на одном месте совершенно неподвижно, чуть расставив ноги и подбоченившись. Гельветов твердо решил, что — будь что будет, а он не пойдет к этому самоуверенному франту. Еще чего! Ему надо, так пусть и подходит! Но проклятые ноги как будто сами по себе понесли его по, — среднего уровня, — но все-таки ковру. Он ненавидел себя, но эти ребята слишком поднаторели в искусстве обращения с такими, как он. А его — слишком надежно обучили надлежащему поведению. Их обучили. Как бы ни на генетическом уровне. Если это так, то хорошо, что он не женат и не имеет детей. Если это так, то ему нельзя заводить детей, потому что плодить уродов — мерзость перед лицом Господа нашего.

— Слушайте, Гельветов, вы играете на грани фола. На самой грани. Не думайте, что мы можем постоянно прикрывать вашу задницу. Я сегодня и так несколько... превысил свои полномочия. Меня могут не похвалить за сегодняшнее, а зачем мне это нужно?

— Я...

— Не умничайте. Вам это совершенно не идет. Заткнитесь и слушайте, что вам говорят. Я должен настоятельно предостеречь вас от переоценки собственной персоны. В том числе — собственного ума. Вы не слишком-то хорошо ориентируетесь, с кем и чего можно. Со старым, добрым Сухановым сегодня вы были на грани. И не дай вам бог однажды ошибиться.

— У меня совершенно не было выхода.

— Зарубите себе на носу, что мне, по большому счету — плевать. Мне просто интересно, чем все это кончится. Но я, с вашего разрешения, продолжаю... Так вот, если вы думаете, что сами по себе имеете какое-то значение и хотя бы когда-нибудь сможете вести свою игру, — это ошибка. Не думайте, что вольны не делать то, чего не хотите, и, тем самым, шантажировать серьезных людей. Это глубокое заблуждение. Глубочайшее. Если возникнет нужда — будете делать. Со старанием, которого сами от себя не ожидали. Рысью. А в перерывах будете ботинки начальникам лизать. С неподдельным восторгом и глубочайшим почтением. Кое-кому из вашего брата позволяется довольно много, им вешают побрякушки и назначают академиками, но это не значит, что у них есть возможность самостоятельно решать какие-то действительно серьезные вопросы. Они дышут, как им велят. А вершить вы не будете никогда. Просто-напросто порода другая, понимаете? С этим ничего нельзя сделать. Вот вы тут, к примеру, ерепенитесь, твердость духа в себе даже предполагать изволили, а у самого уже спина мокрая, хотя уж я-то, казалось бы, что? Ничего ж ровным счетом. А ежели с настоящим человеком серьезный разговор? А? То-то же! Так что запомните, что я вам сказал, и будьте здоровы.

Здесь и сейчас, в этот миг он больше всего на свете боялся, что собеседник небрежно сунет ему два-три вялых пальца, потому что ясно понимал, что — пожмет эту барственно-небрежную руку, а пожав — сломается надолго, ежели не навсегда, но тот, либо — не сообразив, либо — по пренебрежению, руки подавать не стал, ограничившись небрежным кивком.

... А ведь пожал бы. Или, что ничуть не лучше, — устроил бы сцену интеллигентской истерической фронды, нажив себе не то, чтобы врага, а — улыбчивого экспериментатора, который будет устраивать ему всякие неожиданности, просто так, чтоб неповадно было. Вот т-тварь! Вытер об него ноги, будучи твердо уверен, что вытирает безнаказанно. Даже хуже, — зная, что безнаказанно. И ведь, если разобраться, — то кто он такой есть? Референтишко какой-нибудь у крупного начальничка, секретарь — никак не больше, потому как — возраст, — а туда же! Вот с какой стати он себя ведет так, будто самого Господа Бога за бороду держит?

... А вот с той самой, — проговорил внутри стылый голос навроде Лондоновской Белой Логики, — что порода другая. Какая порода? А такая, у которой не взмокает спина от самого обыкновенного разговора, и неважно при этом, является ли принадлежащий к ней партийным работником, торгашом или уркой. Так что не держи в кармане фигу, не трясись, воображая себе красочные картины жуткой или — красивой, или — великодушной мести. Потому что кишка тонка, так что — обтекай, утешая себя тем, что ты цивилизованный человек и не стоит обращать внимания на всяких там, и выдумывай полные Гордой Силы и язвительного сарказма ответы, которых никто никогда ни при каких обстоятельствах не услышит, придумывай — зная, что не скажешь и не отомстишь.

... Эй, — цивилизованный, а ведь здесь и сейчас — ты с удовольствием забил бы его ногами приблизительно насмерть. Удушил бы методом засовывания в дыхательное горло собственных свежеотрезанный гениталий удушаемого. После долгого, благоговейного созерцания его потрохов без малейшего колебания насыпал бы в распоротое брюхо поваренной соли нулевого помола. И за что, спрашивается? За то, что указал ему его место?

... А откуда он такой, человекознатец сраный, выискался? А что он знает? Он знает, с какой стороны у бутерброда находится масло в условиях сложившегося порядка вещей, но вот что он будет делать, если от порядка этого — останутся рожки да ножки?

... А ему, Валерику, — поделом, потому что гордыня — смертный грех. Почему грех? А потому что из-за нее можно забыть не то что себя, а — Главное: он, в отличие от гордых представителей Породы, — не сам по себе. Он чувствовал в ту ночь, да что там — чувствовал, доподлинно знал, что это — не он, это — через него, и его не больно-то оптимальным посредством. Вот счесть происшедшее чисто своей собственной заслугой, — было бы чистой воды, непростительным хамством, истинно, что гордыней, а главное — глупой, с заведомо-негодными средствами попыткой обмануть самого себя. Почему-то верхом гордыни как раз и считается — назвать себя "избранником", хотя, если вдуматься, то чего ж гордиться тем, что тебя кто-то выбрал для каких-то своих целей? Причем очень может быть так, что и выбрали-то отнюдь не в том смысле, в котором выбирают жену, а так, как хватают первый попавшийся гвоздь из стеклянной баночки, — такой же, как остальные, не кривой, — так и ладно! Сойдет!

... Вот и не будем вести себя так, как будто сами по себе, будем вести себя, как то и надлежит скромному орудию, — надежно. Старательно, но уповая на то, что избравший — не бросит однажды наугад взятый гвоздь, если не будет иметь на то особых оснований. Ежели гвоздь элементарно не согнется. А если Бог за нас, то кто против? Кажется, именно так говорили крестоносцы и конкистодоры, и, как ни крути, — а на то очень похоже, что и впрямь — за них. Из чего, в свою очередь, однозначно следует, что голубиная кротость нрава — вовсе не являлась обязательным условием божьего заступничества.

Эти, или примерно эти мысли промелькнули в его голове за считанные секунды, так, что этот блаухаунд не успел пройти и восьми шагов. Поэтому Гельветов, воспользовавшись этим обстоятельством, бросил в эту элегантно-серую спину негромкое:

— Эй!

Не поленился, подождал, пока тот в изумлении остановится, неторопливо обернется, поднимая белесую бровь как бы в усилии сообразить, что бы это могло подавать какие-то звуки там, за его спиной. Как это ни странно, но это и впрямь был Гельветов, казалось бы — проясненный раз и навсегда. И не думая подходить ближе, он с выражением скверной скуки на лице вопросил:

— Э-э-э... — простите, не имею чести знать, с кем имею дело, но я так и не понял: когда будет принято положительное решение об организации опытного производства и вообще о реорганизации согласно нашей докладной? А главное — кем?

Вот не был он никаким евреем, и евреев недолюбливал, — не зверски, до безумия, а этак — в меру, как подавляющее большинство мало-мальски приличных людей его круга. И, разумеется, как и все они, имел в своем окружении евреев, которых считал принадлежащими ему лично и не сокрушал. Очевидно, — именно кто-то из них и дал ему странноватое прозвище "Балабост", что с ихнего переводится вроде бы как хозяин, но и не вполне. И это правильно, потому что Хозяин был только один, единственный и неповторимый. А это — вроде бы как и наследник власти того Хозяина, и власть-то в каждом конкретном случае — огромная, безраздельная, — а все равно не Хозяин. А само по себе слово — хорошее, своим звучанием подходит к его облику. Очень подходящее имя для вещи архаичной, громоздкой, немного даже нелепой с виду, но при этом солидной, массивной и крепкой. Как раз для него такого, каким он стал в последние годы, когда кличка приклеилась намертво. Кто его так звал? А — все и никто конкретно, прозвище существовало вроде бы само по себе, отдельно от людей.

Вот Дмитрия Филипповича он, пожалуй, любил. Он всегда сам знал, что ему нужно делать, а присутствие его не было в тягость. В отличие от иных-прочих. Не будем показывать пальцами. А он — нет. Вот и серьезный человек, не легковесный, — ку-уда там! — а все равно с ним легко. Просьбы его выполняешь не потому только, что — надо, а потому еще, что — приятно. Чего это он там?

— ... Так что мне показалось, что в данном случае только вы, с вашим авторитетом...

— Но-но, — тяжело катая во рту звуки, погрозил пальцем хозяин кабинета и, вроде бы, всего остального, того, что есть, и того, чего, вообще говоря, нет, — вечно преувеличиваешь. Сам знаешь — не люблю...

— В данном случае кажется чрезвычайно желательным, — мимоходом, как пред вступлением в холодную воду вздохнув, начал посетитель, — чтобы к обеспечению режима секретности данного дела ведомство Юрия Валентиновича имело бы только... только самое косвенное отношение.

Балабост медленно поднял голову, пытаясь осмыслить услышанное, и пока еще не осознавая, не веря в то, что он услыхал. Это — да. Это и впрямь может решить только он. И это тем более невероятно, потому что Дмитрий с Юрой — вовсе не враги, а наоборот, стремятся держаться как-то заодно. Они, да еще умница Андрей, — всегда норовят каждое серьезное дело для начала обкашлять втроем, узким своим кругом. Очень часто и впрямь поворачивают так, как решили они, и поэтому думают, что и вообще... всем тут крутят и заправляют. Смешно, но подобное мальчишеское заблуждение разделяет, в том числе и прекрасный, вполне-вполне соответствующий своей жуткой должности глава Комитета. И вот, — на тебе! Тут не подсидка, не попытка аккуратно оттереть локотком в сторону... Во всяком случае — не только. Что-то тут присутствует еще и до крайности другое, задом — наперед, совсем наоборот... Пожалуй, — раньше и вовсе невиданное.

Что он никогда не был гением, — это он и сам знал, вот только и дураком он никогда не бывал тем более. Да, в последнее время голова стала не та, мысли стали какими-то тяжелыми, — все так, но если что-то, вдруг, оказывается по-настоящему важным, — ему ведь и думать не надо. Он и так знает. Нутром чует. И уж тем более знает, чует, — пусть как хотят называют, — когда — подмахнуть не глядя, а когда — разобраться досконально. Пусть как угодно медленно, но зато — до конца. Ему торопиться некогда. Вот именно: нет времени на то, чтоб спешить с некоторыми вопросами. Например — с этим.

— Юрию Валентиновичу, — сказал он медленно и веско, с едва заметным, — для умных, — намеком на угрозу, — мы верим безусловно. Он всей своей жизнью доказал...

— Об этом и речи нет, — Дмитрий Филиппович, словно защищаясь, выставил вперед ладонями вперед обе руки, — что вы... Просто... Как бы это выразиться поудачнее? Не все можно надлежащим образом проконтролировать. Особенно в тех случаях, когда хозяйство — большое. Это не в человеческих силах. Даже не в силах такого человека.

— Ты хочешь сказать...

— Конечно. Будет знать больше десяти сотрудников — узнает тысяч пятьдесят. Весь Комитет. Среди них, — как исключение, конечно, — тоже всякие попадаются. А в данном случае этого нельзя. Совсем нельзя.

— А ты не того? Не преувеличиваешь?

— Хотел бы, — Дмитрий Филиппович помотал головой, что было на него, вообще говоря, совершенно непохоже, — да не выйдет. Потому что некуда больше.

— А как тогда? Отдел ЦК — мал, сам знаешь... Да и задачи у него другие.

— И речи нет.

— Самим военным? Так они и так уже в этом деле все под себя загребли. С ногами забрались и никого близко не подпускают. А это нельзя.

— Я так думаю, что вовсе без Генштаба в этом тонком деле обойтись не удастся, но... Нет у них полноты понимания. Того понимания.

— Ага... — Хозяин кабинета тяжело задумался, а потом, спустя довольно долгое время, — так же медленно спросил, — а у Комитета, значит, тоже?

— Вы как всегда правы. У каждого — свое непонимание. У Комитета — свое, у вояк — свое.

— Выходит, что ты один умный? Только ты у нас все понимаешь, как надо? Любого поправить и направить можешь? Может, — и меня поправишь? Если вдруг чего не пойму?

— Я к тому и веду, Леонид Касьянович, — гость, — умница, — говорил тихо, — вся беда в том, что мне самому растолковали, что и как. Раскрыли глаза, так сказать.

— Кто?!!