— Госпожа уже разрешила тебе прогуливаться? — спросил он, всматриваясь в лицо Миреле с пристальным равнодушием.
— Да, — сказал тот, глядя сквозь него, как сквозь прозрачную картинку.
Алайя молчал, о чём-то думая, Миреле не двигался с места.
— Как только окончательно поправишься, я переселю тебя в другой павильон, — решил, наконец, Алайя. — Да, и можешь появляться на вечерних репетициях.
Услышав это, Миреле удостоил его взглядом. История о том, что произошло, облетела весь квартал со скоростью ветра, и каждый знал её во всех подробностях. Чтобы не ловить на себе чужие взгляды, Миреле предпочитал вообще не смотреть по сторонам — он глядел только прямо перед собой, сжав губы и чуть прикрыв глаза, отчего выражение его лица казалось надменным и презрительным, точь-в-точь как у Алайи. Миреле было безразлично, что тот к нему испытывает: жалость, снисхождение или желание пристроить бесполезного новичка хоть куда-то, пока он непригоден для танцев, но возможность вновь приходить на драматические репетиции казалась справедливым приобретением в обмен на цену, которую он уплатил.
Так и должно было быть, и Миреле не чувствовал благодарности.
Впрочем, скорее всего, Алайя сделал это не из возвышенных побуждений, а из присущих ему вредности и мстительности — услышанные в полубеспамятстве разговоры помогли Миреле понять, что они с Ксае были давними врагами. На последнего, с его каменным лицом и самообладанием статуи, вряд ли могли действовать уничтожающие выговоры и насмешки, и Алайе приходилось довольствоваться другими методами — например, поддерживать тех, кто вступал с Ксае в открытое противоречие.
Так что теперь они с надменным учителем были вынужденными союзниками, и это таило в себе многочисленные преимущества, но сейчас Миреле едва заставил себя поклониться ему и двинулся дальше. Он решил, что пройдёт с начала и до конца четыре аллеи — ни шагом меньше — и никакая боль не могла заставить его отступить от намеченного плана.
Неделю или полторы спустя он уже чувствовал себя настолько лучше, что вопрос о переезде был решён — комната, в которой Миреле провёл в одиночестве почти два с половиной месяца, требовалась для других больных. Ему же предстояло вернуться в свой прежний дом за вещами и переселиться в другой павильон, расположенный в противоположном конце сада.
— Если хочешь, я попрошу кого-нибудь сопроводить тебя, — предложил Алайя с присущим ему безразличием в голосе, так что трудно было верить в его искреннее желание помочь.
— Нет, спасибо, не надо. Я могу и сам, — коротко ответил Миреле.
Не то чтобы он больше не боялся Ксае, но что-то подсказывало ему, что тот не станет нападать на него два с половиной месяца спустя, безо всякого нового повода, на глазах у всех.
Предоставлять же ему повод Миреле не собирался. Пока что.
Перед тем, как выйти на улицу, он тщательно оглядел самого себя в зеркале. Сломанный нос сросся не слишком ровно, отчего на нём образовалась горбинка, а левую бровь пересекал выпуклый шрам, лишивший её части растительности — это Ксае вдавил его лицом в осколки вазы — но Миреле даже не собирался всё это прятать.
Наоборот, он зачесал волосы в высокий хвост, открывая лоб, и смотрел на самого себя с чувством, напоминающим удовлетворение. От прежней его красоты, которая, надо думать, и заставила Ихиссе произнести слова: "Ты такой милый" не осталось и следа — помимо нанесённых увечий, с лицом Миреле произошли и другие изменения: щёки запали, скулы выделялись очень чётко, и приобретённая угловатость черт совсем ему не шла.
Для другого актёра подобные изменения во внешности стали бы роковыми, но Миреле верил, что сможет извлечь из них определённую выгоду, и ему оставалось только порадоваться, что он так долго тянул с тем, чтобы выбрать себе образ.
Теперь этот вопрос был, по всей вероятности, решён.
Криво усмехнувшись, Миреле затянул потуже пояс своего тёмного однотонного одеяния — только ярко-лиловая прядь в волосах нарушала гегемонию коричневого цвета в его облике, но он, поразмыслив, не стал прятать и её.
"Всё, что у тебя есть, можно обратить в собственную пользу, — думал он, пристально глядя в глаза собственному отражению, как будто хотел испепелить его взглядом. — И всё, чего у тебя нет — тоже".
Завершив приготовления, он вышел в окончательно облетевший сад и отправился по знакомой дороге.
Напротив дерева абагаман, ничуть не изменившего свой облик и всё так же простиравшего тёмно-розовые ветви, украшенные фиолетовой кроной, над грудой опавших листьев, Миреле ненадолго остановился, смотря перед собой с таким же отрешённым безразличием, как во время своей первой прогулки по осеннему саду.
Он ничего не чувствовал и не думал, но что-то всё-таки не позволило ему просто пройти мимо, не удостоив деревце своим вниманием.
Это было нечто вроде знака или обряда, смысла которого он сам не понимал. Быть может, это было как-то связано с предыдущей жизнью — той, от которой у Миреле не осталось ни одного воспоминания.
Он увидел Ксае сразу же, как только открыл калитку и вступил в садик, окружавший павильон — тот работал возле клумбы, подвязывая ветви какого-то кустарника: актёрам не полагалась иметь слуг, и большую часть работ приходилось выполнять самостоятельно.
Подавить моментально всколыхнувшийся, инстинктивный страх всё-таки не удалось, но Миреле смог ничем себя не выдать. Он остановился, выпрямив спину и глядя на Ксае из-под наполовину опущенных ресниц — со всем презрением, на которое только был способен.
Тот отвечал ему прямым, ничего не выражающим взглядом. Ветер развевал его длинные ярко-алые волосы, сейчас, в окружении осеннего пейзажа, смотревшиеся чуть более органично, чем летом. Всё-таки облик Ксае, когда он был не на сцене, удивительно ему не шёл.
"Я физически слабее, и ты можешь, при желании, прихлопнуть меня, как бабочку, — думал Миреле. — С этим ничего не поделаешь. Но, с другой стороны, у меня нет любовника-шлюхи, который готов изменять мне со всеми подряд, и которого я не в силах бросить, потому что — какая незадача — люблю его и не могу ничего с собой поделать. Так что кто из нас более жалок — это ещё большой вопрос".
Он зло усмехнулся, чувствуя внутреннюю победу.
Ветер сорвал с веток несколько остававшихся на них листьев, и они с шуршанием полетели под ноги Ксае.
— Я за вещами, — сказал Миреле, стараясь говорить холодно и спокойно.
Однако голос его, подхваченный ветром, прозвучал по-мальчишески звонко — Миреле услышал его как будто со стороны и вздрогнул, словно до него донеслись обрывки прежде любимого, но почти позабытого напева.
Ксае пожал плечами, и Миреле прошёл мимо него, чувствуя, как по спине стекают струйки холодного пота, однако внешне оставаясь абсолютно равнодушным.
В доме, к счастью, никого не оказалось.
Миреле принялся собирать вещи с большей поспешностью, чем ему бы хотелось. Впрочем, вещей было немного — сказать по правде, он пришёл сюда ради единственной из них: свитков с выписанными из книги сценами. Это была работа, которую он проделал, и она не должна была пропасть — он не собирался позволить Ксае и Ихиссе отобрать у него ещё хоть каплю того, чем он обладал.
Он боялся того, что его записи просто выбросят, но они оказались сложены — без особой аккуратности, так что выражение "свалены в кучу" подходило, наверное, больше — вместе с одеждой на кровати Миреле. Тот сложил их в книгу из библиотеки, завернул все собранные вещи в покрывало и вышел, прижимая свёрток к груди.
Ксае всё ещё работал в саду, даже не потрудившись переодеться — вид человека в цветастом шёлковом халате и с мотыгой в руках казался смешным и странным.
"Тебе ведь плевать на цветы, которые здесь растут, — мысленно сказал ему Миреле. — Это Ихиссе они нравятся, но сам он слишком ленив и слишком любит свои белые руки, чтобы пачкать их в земле. Ты делаешь за него всю грязную работу и выполняешь все его капризы, а ещё вынужден каждый вечер сторожить, как бы он не пошёл налево. Ты по-настоящему жалок".
Ксае как будто услышал и поднял голову.
— Надеюсь, ты выучил свой урок, — сказал он холодно.
Миреле передёрнуло.
"Твоя очередь будет следующей", — подумал он, стиснув зубы, и усилием воли заставил себя не ускорять шаг.
Возле "лазарета" — павильона, в который переносили заболевших или раненых, он ненадолго остановился, чувствуя что-то, слабо напоминающее сожаление. Это место нравилось ему, хотя и внушало оторопь одновременно — внутри была очень простая и строгая обстановка, ни следа от ярких, кричащих цветов, которыми был полон весь квартал, ни единого украшения, исключая статуэтку Великой Богини на небольшом алтаре. Это место должно было быть под стать женщине, которая его посещала.
Во время своей болезни Миреле впервые увидел жрицу.
Он знал, что императорским манрёсю была положена врачевательница; два раза в месяц, помимо срочных случаев, служительница Богини приходила в квартал, чтобы осмотреть актёров, но Миреле всячески избегал этих встреч, потому что боялся и стеснялся. Остальные относились к ним, как к очередному развлечению. Судя по разговорам, которые велись, всегда находился кто-то, кто пытался смутить жрицу непристойными шуточками или двусмысленными намёками. Каждый раз — безуспешно, но это актёров не останавливало.
— Говорят, для жриц обязанность посещать и лечить актёров считается одной из самых неприятных, и каждая старается её избежать, — слышал Миреле от кого-то. — Меж тем как я не понимаю. Разве это не прекрасная, к тому же совершенно официальная возможность полюбоваться на такое количество обнажённых тел, не нарушая обета воздержания? Где ещё жрице доведётся увидеть голого мужчину?
И говоривший пошленько хихикал.
Увидев жрицу, Миреле понял, насколько все эти разговоры далеки от истины. Лечившая его женщина была воплощением ледяной, далёкой чистоты — строгая, суровая, одетая в однотонное платье. На её лице никогда не появлялась улыбка, разве что при взгляде на статуэтку Великой Богини — тогда уголки её губ чуть приподнимались, как будто она вспоминала, кто она есть на самом деле, и насколько выше она того человека, к которому вынуждена прикасаться.
Контраст этих холодных прикосновений с другими прикосновениями, которые довелось испытать Миреле, был разителен. Но жрица нравилась ему — именно потому, что представляла собой полную противоположность тому месту, в котором он оказался, и тем людям, которые в нём жили.
Однажды — он лежал тогда в лихорадке, но температура немного спала, и сознание к нему вернулось — он не вытерпел и, перехватив руку, клавшую компресс ему на лоб, с силой сжал тонкие пальцы, пытаясь притянуть девушку к себе.
Та посмотрела на него холодно и без особого удивления.
— Даже не пытайся, — предупредила она довольно равнодушным тоном. — Я не буду жаловаться, но у тебя всё равно ничего не выйдет. Запомни это раз и навсегда.
Миреле понял, что она говорит правду.
Вероятно, презрение, которое гордые служительницы Богини питали к падшим созданиям, было настолько велико, что безо всякого усилия побеждало любой проблеск страсти, которая, быть может, ещё сохранялась в этих женщинах. Миреле с удивлением понял, что это, скорее, восхищает его, чем огорчает. Девственность, холодная чистота и полное отсутствие физического желания стали для него идеалом в противоположность беспорядочным связям и похоти, внушавшим отвращение.
— Как завоевать сердце женщины? — с трудом проговорил он, не отпуская руку жрицы.
При этих словах в её бесстрастном взгляде проскользнуло что-то, напоминающее удивление.
— Вам, актёрам, лучше знать, — промолвила она.
— Как добиться того, чтобы это она захотела завоевать моё сердце? — переиначил свой вопрос Миреле. — Я не хочу использовать приёмы, обычные для актёров. Бывает ли так, что в отношениях с покровительницей отсутствует постель?
— Актёр, решивший остаться девственником? Это что-то новенькое. — Жрица впервые за всё время усмехнулась. — Что ж, могу посоветовать и дальше держаться той же линии. Новое и оригинальное всегда привлекает внимание, даже если поначалу вызывает только насмешки.
Миреле думал об этих словах, направляясь к своему новому дому. Впрочем, это слово он не собирался использовать теперь даже в мыслях — Сад Роскоши и Наслаждений не был ему домом, а населявшие его люди — ни его друзьями, ни близкими. Всё, что от него требовалось — это как-то выжить в этом грязном месте, кое-как задрапированном цветастым шёлком.
Выжить для чего?
Он чувствовал, что в глубине души знает ответ на этот вопрос, но пока что предпочитал не размышлять над ним.
Новый павильон, в котором ему предстояло жить, было расположен гораздо ближе к основным постройкам — о чувстве уединённости предстояло позабыть, но Миреле, пожалуй, было всё равно: трепетность по отношению к присутствию рядом другого человека начисто испарилась из него.
Он прошёл внутрь, не бросив ни одного взгляда на своих новых соседей, не пытаясь с ними познакомиться, не обращая на них ни малейшего внимания. Чистые постельные принадлежности, как и в прошлый раз, обнаружились в шкафу; Миреле расстелил их в первом попавшемся свободном углу, не интересуясь ничьим мнением на этот счёт. Устроив себе постель, он отвернулся лицом к стене, спиной — к обитателям комнаты, и принялся читать книгу.
Разговор, надолго прерванный его появлением, возобновился, но в голосах соседей, так и оставшихся безликими, не было прежней непринуждённости. Миреле, не отрывая взгляда от страницы, усмехнулся: на этот раз ему не пришлось остаться незамеченным.
Когда в павильон принесли завтрак, он взял, не глядя, с общего подноса несколько блюд и, довольно быстро справившись с ними, вышел с посудой в сад. Когда он пристроил грязные тарелки в тазу возле хитрого приспособления из бамбуковых трубок, по которому текла вода, рядом появился один из его соседей — черноволосый юноша примерно его возраста.
Глядя, как Миреле пытается поправить трубки так, чтобы напор воды был сильнее, он поставил свою посуду рядом и предложил:
— Давай помогу, ммм?
Не дожидаясь ответа, он пристроился позади Миреле и, наклонившись, потянулся через него вниз — так что почти что лёг грудью ему на спину. Слова вырвались из Миреле раньше, чем он успел что-либо сообразить.
— Руки от меня убери, ты! — выдавил он с холодной яростью, со всей силы оттолкнув соседа.
Тот упал, не удержавшись на ногах, в траву, поглядел на Миреле, как на сумасшедшего, и, поднявшись, поспешил вернуться в дом.
Миреле снова присел на корточки, закрыв лицо от слепящего солнца руками. Он слушал, зажмурившись, тихий шелест осенних листьев, грустное стрекотание какого-то насекомого, мерный стук бамбуковой трубки, чуть покачивавшейся от ветра и ударявшейся о таз.
— Только попробуй ещё хоть раз до меня дотронуться, ублюдок, — проговорил он в никуда. — Убью.
~~~
Тем же вечером он отправился на репетицию.
Если раньше он просто терялся в толпе себе подобных, то теперь стоял, как будто окружённый невидимой стеной. Может быть, его сторонились из-за сплетен о произошедшем, а, может быть, самый его вид говорил о том, как мало он расположен к общению, но Миреле стоял в одиночестве в центре зала, в то время как остальные актёры кучковались по углам.
