Всё в дыму...

И не зря.

Вместо дома греев, с черепичными крышами, витыми башенками, выбеленными известью колоннами и аккуратным палисадником, Ди увидел огромную воронку. И жалкий остаток накренившейся стены на ее краю — непонятно как не упавший, не отброшенный в сторону, не развалившийся в пыль.

Он ударил по тормозам, и "Ягуар" отозвался недовольным шипением. Автомобиль слегка занесло на ковре из слежавшихся зимних листьев, шоркнули по корпусу ветви ближайших деревьев. Ди тоже шипел — бессознательно и громко, а потом зарычал, стискивая рулевое колесо враз похолодевшими пальцами. Из прокушенной губы на подбородок брызнула кровь.

Грея отрезвил ее запах. Он утерся рукавом, тупо посмотрел на широкий бурый мазок, окрасивший светло-серый деним. Куртка валялась на пассажирском сиденье. Ди зачем-то прихватил ее, вылезая из машины, натянул, застегивая и на молнию, и на кнопки, и даже на дополнительные липкие клапаны. И затянул все шнурки. Словно пытался отсрочить неизбежное. Словно это на что-то могло повлиять.

Судя по глубине и диаметру воронки, в дом попала по меньшей мере сдвоенная пятитонка Батона-Януковского с самовзрывающимся стабилизатором. Конечно, это была трагическая случайность: скорее всего, один из возвращающихся домой бомбардировщиков сбросил на лесной массив не израсходованные за текущий вылет боеприпасы. И совсем недавно: может, пару дней назад. Или, допустим, вчера вечером, пока Ди бродил по подземельям в компании Стерха и его друзей. Находись он дома, обязательно ощутил бы взрыв.

Из-под ног с шорохом обрывались мелкие камни, скатывались в середину провала. Кусок стены с выпирающими во все стороны огрызками кирпичей опасно клонился туда же, вот-вот упадет. Ди решил обойти его с другой стороны и... что?.. столкнуть вниз? Чтобы и следов никаких не осталось?

Он и сам не знал; были бы хоть какие-нибудь развалины и обломки, попытался бы раскопать, что-то вытащить... А так...

А так — механически прошагал по краю, зашел к стене с противоположной стороны — оттуда, где мерз уцелевший, по счастью, незагоревшийся лес, поднял глаза и увидел... увидел... Нет, действительно увидел: яркие, блестящие краски, свежие, кажутся еще мокрыми... По всей стене... По всему остатку стены... И осыпавшиеся рядом куски — пестрят разноцветьем пятен...

Уцелела лишь часть граффити: сумрачная хвойная чащоба, мшистые стволы, плотно теснящиеся друг к другу. Старая просека, развалившиеся пни еле видны под молодой порослью. Узкая, выложенная кирпичом дорога, блекло-желтая, как осенний кленовый лист, уже битый первыми заморозками. Вьющаяся через всю стену, режет она рисунок надвое, отрывая утомленные тяжестью бурого мха и фиолетовых шишек ели от ласкового летнего солнца, прозрачной голубизны небес и обломанных взрывом... похоже, что шпилей цвета янтаря, аметиста и изумруда на горизонте.

Ди показалось, что дорога, выметнувшись из нарисованного мира, ощутимо хлестнула его по щеке и одновременно ударила под дых, разом выбив из легких воздух. Вместо горечи развороченного камня и земли нос, рот, да всю грудь заполонил вкус и запах свежей хвои. Слезы мешали моргнуть — они словно застыли древесной смолой. Сквозь их тусклую, жгущую веки дрожь Ди заметил на желтом кирпиче маленькие черные фигурки и удивился: как же не разглядел с самого начала?

Он знал эту детскую сказку про девочку с собачкой и тремя совершенно несуразными, выдуманными чьим-то воспаленным разумом существами. Древние писатели яростно таскали сказку один у другого, каждый рассказывал по-своему, но суть все равно не менялась: малолетнюю идиотку занесло в чужие земли, и дорога, вымощенная желтым кирпичом, в конце концов вернула ее домой — просто не так, как хотелось, предполагалось или было задумано в принципе.

А еще Ди знал, что художнику, нарисовавшему эту картину на стене брошенного жилища тети Джулии и дяди Юури, пришлось не только добраться почти до центра Резервации, но и войти в тень, наглухо запечатавшую дом и сад.

И вот это — настоящая сказка, более невероятная, непостижимая и невообразимая, чем ожившие соломенные и железные пугала, говорящие звери или все на свете желтые дороги, уводящие доверчивых и самонадеянных глупцов в фальшивые изумрудные города.

**11**

Оставшуюся часть зимы Ди перечитывал книги, переслушивал аудио, пересматривал видео. И еще раскапывал архивы антикварных газет. И не просто раскапывал. Починив в "Ягуаре" орадио, он зафиксировал ручку настройки на тавропыльской частоте, ежедневно внимая местным объявлениям, и, стоило кому-то заикнуться о продаже бумажных носителей, тут же отправлялся по надиктованным адресам.

Читал он тоже в машине, изученное вносил в дом и сваливал на пол в домашней библиотеке, наказав каждой личности донны Лючии, кроме Фрумы-Дворы, раскладывать книги и газеты по датам выхода, а затем — по специально выделенным полкам. Умело и быстро сортируя информацию по ходу чтения, Ди к весне превратился в лучшего — а может, и единственного — в мире специалиста по художникам Крайма.

Но как привязать эту свою новую профессию к поставленной цели, пока не видел: с тех пор как художники, спасаясь от преследования, ушли под землю, у журналистов и писателей пропал к ним интерес.

В единственном руководстве для охотников утверждалось, что на поверхность художники больше не выходят, поскольку теряют сознание от избытка свежего воздуха и могут умереть, а кроме того — из-за долгого нахождения в темноте утратили способность видеть при свете дня.

Мысленно Ди составил список вопросов, которые хотел бы задать Стерху и его команде, и еще один — для Федора Убейконя. Кто он и его люди, и чем они занимались в метро, Ди догадывался, но не был уверен и решил как-нибудь расспросить того же Стерха.

Он несколько раз ездил к картине... Нет, он ездил к ней постоянно. Сфотографировал, снял на старинную камеру, даже пытался срисовать. Разумеется, безуспешно. Хорошо, что бомба не падает дважды в одну и ту же воронку...

Странно, что после этого взрыва, фактически лишившего Ди последнего ощущения других — не папы с мамой — греев, он перестал чувствовать себя одиноким. Глубоко в груди — прямо из невидимого ожога, причиненного стылым холодом родительской смерти — зарождалось что-то новое. Напоминающее бутон цветка, окруженный красноватыми полупрозрачными листьями.

Где-то есть человек, владеющий известной ему тайной. Художник, нарисовавший картину, которая снова сделала Ди по-настоящему живым. А он, в свою очередь, сделает все, чтобы его найти.

**12**

Стерх появился в марте. Ди вышел на школьное крыльцо, щурясь вечернему солнцу, и увидел группу младшеклашек, восторженно толпящихся у прислоненного к стене мотоцикла. Его хозяин — в бордовой замшевой жилетке на голое тело — торчал рядышком, упираясь подошвой кроссовка в испещренные меловыми и угольными надписями кирпичи. Кроссовки — синие с белым — выглядели новыми, джинсовые шорты — тоже, а из карманов торчали знакомые жестянки с круглыми боками. "Пыво от Ардагана", — понял Ди и отогнал школьников обратно на площадку продленки.

Широко улыбающийся Стерх шаркнул ногой по стене, стирая написанное с ошибкой матерное слово, и вдруг облапил Ди обеими руками, с силой прижимая к себе:

— Привет, дружище!

Тот, ошарашенный, обмяк в объятиях, не совсем понимая, как реагировать. Стерх отстранился, продолжая крепко держать Ди за плечи. И лыбиться во весь рот. Скол на переднем зубе коротко блеснул, отразив солнечный луч.

— З-здравствуй.

— Ты отработал? Свободен? Пыво пить поехали?

Уроки закончились, и Ди собирался посидеть в бывшем кабинете труда, почитать о судебных процессах довоенных времен. Его интересовало, когда именно убийство охотником художника перестало считаться преступлением и каким образом правительство тогдашнего Прокуратора оформило это юридически. Стерх появился очень кстати — Ди уже подумывал снова отправиться его искать, но, если честно, опасался нехороших приключений.

Вскоре он уже сидел на грохочущем мотоцикле, подпрыгивал на особо высоких кочках, неловко держа сгруженные ему в руки жестяные банки и периодически стискивая колени, чтобы не вылететь. В этот раз Стерх повез его в бывший тавропыльский ЦПКиО, разбитый поверх старого кладбища. Теперь здесь, в напрочь разбитом уже снарядами парке, снова хоронили.

Они проехали какую-то рощу, некогда высаженную красивыми рядами, а нынче сиротливо зияющую провалами, скалящуюся в весеннее небо острыми обломками срезанных взрывами деревьев и верхушками редких каменных плит. Стерх выждал, пока Ди спустится и подберет выпавшее пыво, после чего откатил мотоцикл в сторону, прислонив к иссеченной осколками березе.

— Подножку сорвал, — объяснил он в ответ на вопросительный взгляд. — А боковую с осени поставить не соберусь.

— Что это за ямы? — Ди обвел глазами бескрестные, но явно кладбищенские окрестности.

— Могилы, — равнодушно отозвался Стерх.

— Раскапывали, что ли?

— Та не, камни могильные вынимали. Тут их раньше тыща была, а осталось сотни три. Это каратарское кладбище, на них крестов не бывает. Ну, за встречу! — Стерх отсалютовал вскрытой банкой "Эсмарха".

— А камни где? — Ди все не мог успокоиться.

— Так Мост же строили. — Стерх, похоже, удивился. — Камни со всех кладбищ свозили.

И Ди почти восхитился — в очередной раз — непредсказуемой бессмысленности человеческих поступков. Он недавно на уроке истории пытался объяснить ученикам — и заодно себе — логику давних событий. И, кажется, был не совсем убедителен.

Сначала, когда Крайм отделился от Большой земли, по границе пытались выстроить стену. Но довольно быстро выяснилось, что не хватает ни материала, ни рабочих рук, ни должного энтузиазма. Тогда ямы, вырытые под фундамент, объединили, превратив границу в широченный ров и наградив его соответствующим именем — Перекоп.

Еще позже братья Кологривские, Якуб и Нисон, официально сменив фамилию на Перекопские, устроили очередной переворот — Великую Перекопскую Революцию. Перекоп залили водой, развернув попутно пару крупных рек и превратив полуостров в остров, а затем построили через нелепый проливчик Мост Свободы — чтобы продолжать сообщаться с Большой землей. Вот куда ушли могильные камни, собранные для так и не построенной стены.

Сторонники же полного отделения Крайма от остального мира, Прыгуны-Несогласные, подстрекаемые Финном Жюстом и утяжеленные его деревянными солдатиками, обрушили Мост, случайно попав своими скачками в резонансную частоту.

Конечно же, тогдашнему Прокуратору пришлось изворачиваться, заверяя всех, что так и было задумано. Дескать, лозунг Прыгунов "Кто не скачет, тот — какол!" не имел в виду ничего оскорбительного, а всего лишь подразумевал страдающих диареей и дизентерией. И Прыгуны таким образом выражали заботу о тех болезненных гражданах Крайма, чье слабое кишечное здоровье не позволяло им часами скакать в плотной толпе, держа в обеих руках тяжеленных солдатиков, нашпигованных свинцом.

Ди, кстати, уже тогда нашел в какой-то древней энциклопедии краткую статью о происхождении и значении этого странного слова. Утверждалось, что "какол" этимологически никак не связано с функциями живого организма, а берет начало из древнепатрицианского cuculla, или, по-нашему, куколь — "капюшон".

Ругательным же оно стало потому, что преступники, которых везли на суд или к месту казни, от стыда натягивали на лица капюшоны своих одеяний. И в той же энциклопедии, в другой статье, было написано, что фразеологизм "разобрал меня какол" означает "страдание поносом, в т.ч. и словесным".

Как бы там ни было, а проповедник Финн Жюст, отпевавший Несогласных, утонувших в Понтовом море, рассуждал много и громко. В частности, о том, что игрушечные солдатики издревле являются символом славных героев, павших под градом свинца в боях за Отеческую Матерьщину. И о том, как повезло погибшим уйти на дно, не выпуская из окоченевших рук памятные сувениры.

"Слава Крайму, и вечная слава героям!" — так закончил Жюст пламенную речь. Что не помешало собравшимся стянуть его с трибуны и линчевать прямо среди свежих могил. Поговаривали, что толпа столь щедро наградила проповедника теми самыми солдатиками, что их свирепые деревянные лица выглядывали из всех отверстий его обрюзгшего тела.

Выживших Прыгунов запретили, всяческих Несогласных — тоже, а вместе с ними утратили смысл и Несогласные с Несогласными. Полулегальные футболки с перечеркнутым изображением Финна Жюста и надписью "Мы не скачем!" постепенно вышли из моды, нашумевший роман "В поисках резонансной чИстоты" был разгромлен критиками, изъят из магазинов и вычищен из краймского Буратино. А поскольку к тому времени Буратино был уже отрезан от Всемирной Паутины, о книге быстро позабыли.

Впрочем, это случилось уже при новом Прокураторе, ибо старый отрекся от власти, как только ознакомился с фотографиями мертвого Жюста. И вот тогда появился Наталко. Или появилась — никто ведь так и не видел настоящего лица Бессменного и Бессмертного. И не знал его имени или пола.

Ди всегда восхищался идеей тщательно закрашивать изображения Прокуратора Наталко анимешным персонажем. Манго — так это называлось. Нежная большеглазая девочка с двумя трогательными хвостиками. Округлые крошечные ушки, носик пуговкой, ротик точечкой, голубая радужка, светлые волосы. Наивный взгляд и воротничок парадной школьной рубашечки. Гениально. Интересно, что стало с художником, которому приказали это нарисовать?

И почему бы не спросить об этом Стерха?

— Манго? — Стерх смотрел непонимающе. — А, ты про Няшу. Это манга. Автора Няши расстреляли, кажись. За серийные убийства. Он вроде на охраняемых уток охотился.

Ди поставил ментальную зарубку на всякий случай предупредить герра Линденманна. Или Никки — у них как раз наметилось очередное продвижение в отношениях.

— Как его звали?

— Понятия не имею. Вроде Джон... какой-то Джон, да. А может, и нет.

— Где он их нашел, уток? — Ди небрежно смял банку и, по примеру Стерха, пульнул в ближайшую яму. — Они ж вымерли.

— В лесу, по-моему. Где старая Резервация. — Стерх запнулся. — А ты там живешь как раз! Видел уток?

— Нет, — слукавил Ди. Не выдавать же людям семейные тайны.

— Жалко. Я б съездил посмотреть.

— В резервации людям нельзя, — напомнил Ди.

— Да брось, — отмахнулся собеседник. — Там давно нет ничего, кроме психов в зеленых колготках, я читал. Или про мутантов и аномалии — правда?

Ди видел, как его распирает любопытство, и осторожно обдумывал, что и сколько скажет.

— Не знаю, — в конце концов ответил он. — Я лишь в детстве видел Зеленых Человечков. Это давно было.

— А что ты там ешь? — неожиданно выдал Стерх.

— Магазины в церквях никто не отменял. — Ди позволил себе усмехнуться. — А что? Боишься, что я тебя съем?

— Ага, надейся! — фыркнул тот. — Я твой друг, а греи своих не едят, я читал. Кстати, это ведь просто псаки?

— Про своих?

— Про человеческую кровь.

Ди помолчал. Врать больше не хотелось, признаваться — тем более. И он решил отшутиться: