Всё в дыму...

Руна Аруна

ВСЁ В ДЫМУ...

Эта книга родилась из крови, воздуха, сосновых игл, шороха крысиных лапок и истомленных утиных перьев. Глубоко признательный автор приносит свою искреннюю благодарность тем, кто способствовал ее рождению: Викингу Грею, Оскару Уайльду, Карло Коллоди, Лаймену Фрэнку Бауму, Рихарду Круспе, Тиллю Линдеманну, Йенсу Клеменсу, Лотару Зевальду, Тони Антогалидису, Роальду Далю, Стасу Михайлову, Владимиру Владимировичу, Федору Михайловичу, Августину Блаженному Аврелию и белым журавлям-стерхам Grus leucogeranus.

Все персонажи, страны и события в этой прекрасной книге вымышлены, а их сходство с кем— или чем-либо в нашем мире — не более чем обычное совпадение.

Автор использует тексты песен немецкой группы "Rammstein": `Weisses Fleisch', `Du riechst so gut', `Reise, Reise', `Stein um Stein', `Der Meister', `Asche zu Asche', `Eifersucht', `Zwitter', `Los', `Heirate mich', `Spring', `Benzin', `Mann gegen Mann', `Alter Mann'.

Война в Крыму — всё в дыму, ничего не видно

(Русская поговорка)

Людям, умеющим читать длинные фразы

и поднимающим головы к звездам

'Der Krieg ist Scheiße und stinkt zum Himmel...'[1]

R.A.

**1**

Четверговая личность донны Лючии называла себя Эрих и носила короткие клетчатые юбки. Ди, в общем, не возражал: обтянутые серыми гетрами икры домработницы аппетитно круглились, и будь он раза в два старше, непременно пал бы их жертвой. А так — каждый четверг Ди падал жертвой единственного кулинарного изыска, на который у Эриха хватало способностей: бурого цвета варево — "ирландское рагу по скотскому рецепту" — оживленно булькало в чугунке, дымными ароматами оседая на кружевных кухонных занавесках.

Четверговая личность донны Лючии считала своей родиной мифическую землю иров — Ирландию — и желала, чтобы к ней обращались "Ира Эрих". Ди честно пробовал, но странные имена отказывались сочетаться, вязли на языке, требуя разъединения.

Пришлось наплевать на условности и вычеркнуть прямые обращения из вечерних рандеву с донной Лючией. Жаль, никак не удавалось заодно вычеркнуть из меню изрядно поднадоевшее рагу. Каждый четверг Ира Эрих по самые плечи нырял — или ныряла? — в печь, приговаривая: "Уж побалую вас сегодня вкусненьким. Хоть и скотский рецепт, но пальчики оближете!"

Ди так и не научился стряпать, терпеть не мог это пожирающее силы и время занятие. Если бы не донна Лючия, наверняка питался бы бичпакетами из ночной церкви — просто и сердито: залил водичкой, проглотил — и сыт. Да, и только ночной: после смерти родителей Ди возвращался в Резервацию как можно позже, стараясь в дневное время держаться подальше от дома.

И потому ни разу не видел церемонии приготовления рагу — только ел, шаря ложкой в теплом чугунке и устало жмурясь в темноту. И удивляясь: как это четверговая личность донны Лючии, отчего-то ратующая за вегетарианство, умудряется сварганить такое откровенно мясное блюдо? Мелкие кости похрупывали на зубах. Иногда попадались клочки шерсти — по-крысиному рыжеватой.

Четверги всегда были странными днями.

Ира Эрих появлялся из своего флигеля на два часа позже, и Ди, как правило, сталкивался с ним у порога — на выходе. Утреннее солнце расчерчивало разбитый во дворе газон светлыми полосами, а разбитые ступени крыльца — украшало яркими пятнами. Люрексовые полоски на красной клетчатой юбке Иры Эриха блестели, вспыхивая по изломам складок не хуже свечных огарков... Ди давно выкрутил все лампочки в доме, и донне Лючии приходилось покупать в Центральной Церкви свечи.

По четвергам и авианалеты случались на два часа позже. Переняв старинный евраравийский обычай раз в неделю держать церкви открытыми допоздна, ЗАД предоставляли летчикам возможность отдохнуть за шоппингом в кругу семьи... Или что там у них нынче было вместо этого круга? Последние десятилетия Ди не особо следил за гомо— и гетерометаниями Западно-Американских Демократий.

Все смешалось — и в доме, и в жизни. Вот и Ира Эрих, беззастенчиво обтягивающий гетрами выпуклые икры донны Лючии и открывающий всему миру ее подколенные венки и ямочки, уверенно считал свою юбку мужской одеждой. Он и название специальное ей придумал: "кильтык".

И Ди, прекрасно помнивший, как жгли на кострах женщин, которые посмели облечь свои ноги в брюки, и отправляли на виселицы мужчин, к тридцати годам не зачавших потомство, хмыкал, фыркал и даже посмеивался. Про себя, конечно, — чтобы ненароком не обидеть разговорчивого четвергового Иру.

Эрих разбудил в Ди интерес — пусть слабый, но все же достаточный для того, чтобы снова чувствовать себя живым, а не собственной тенью. Интерес к народу, который называет себя "ира" — то ли старинным девчачьим именем, то ли гневом, то ли ветром. А может, и тем, и другим, и третьим одновременно? Интерес к способности Эриха выпаливать около трех сотен слов в минуту — Ди не поленился подсчитать, — ни на одно не получая от собеседника отклика и чувствуя себя при этом совершенно комфортно.

Ди склонялся к мысли, что загадочные иры не были ни женственны, ни злы, ни ветрены, а просто излишне болтливы. И в их вряд ли когда-нибудь существовавшей Ирландии воздух непрерывно звенел и жужжал, не зная тишины.

Однако, хотя сам Ди и предпочитал тишину, четверговая личность донны Лючии ему, скорее, нравилась.

Если по справедливости, то и ужин был ничего, и икры — привлекательными, и голос донны Лючии гудел симпатичным мягким баритоном. Утром, за те несколько минут, что Ди проходил от дома в гараж, садился в машину и откидывал верх, Ира Эрих успевал сообщить, что приготовит к вечеру рагу; что проклятые скоты — жители такой же мифической, как и Ирландия, Скотландии — умудрились испортить рецептуру, но Эрих ее подправит, и хозяин останется довольным; но чтоб все съел, а то вон какой худенький!

Да, Ира Эрих служил источником некоторого позитива.

В отличие, скажем, от понедельничной личности донны Лючии, когда домработница превращалась в Настасью Филипповну и ходила по дому, не выпуская из рук топора. Инструмент — или следовало считать его оружием? — мешал ей управляться со своими обязанностями, но зато Настасья Филипповна прекрасно поддерживала в порядке газоны. Приладив топорище к безжалостно затянутой корсетом талии и каким-то образом подоткнув туда же пяток накрахмаленных нижних юбок, понедельничная личность донны Лючии часами вышагивала за газонокосилкой или ползала по траве, подравнивая ее хирургическими ножницами и подметая бахромой унылой узорчатой шали.

Рычание газонокосилки, хищное щелканье стальных лезвий поначалу будили спящего Ди, и он одно время подумывал вообще избавиться от донны Лючии или хотя бы дать ей выходной по понедельникам. Но потом успокоился, привык, перестал спросонья вскакивать к окнам... Да и кто бы тогда занимался газонами?

К тому же, Ди нравились "барашки" — так называла Настасья Филипповна пышное имбирное печенье, которое таяло во рту. Почему "барашки" — этого он уразуметь и не пытался: внешний вид печенья больше напоминал усыпанный кунжутом крестик, состоящий то ли из серпа и топора, то ли из косы и гаечного ключа. Но вкус и правда — изумительный. Это несколько примиряло Ди с понедельничной личностью донны Лючии.

Несправедливым было бы роптать по поводу домработницы всерьез: его ведь сразу предупредили.

Когда Ди нашел наконец то, что искал, главврач — лечащие давно отказались от столь безнадежного случая — честно пытался его отговорить. И даже предлагал устроить официальную ярмарку, прослушивание — ну, на худой конец, собеседование. "Больница крупная, — кипятился он, — эйчарщики наши — лучшие в своем деле. Мы вам обязательно кого-нибудь подберем!"

Ди, не успевший привыкнуть к терминологии последних десятилетий, только моргал. Но на своем стоял твердо: или списанная в крыло беспросветников донна Лючия, или никто. Ну и что, что ее случай совершенно не поддается лечению? Он же не собирается лечить бедную женщину. Наоборот: Ди даст ей работу, предоставит все удобства, поселит в уютном гостевом флигеле, подарит долгую, мирную, полную нового смысла жизнь... Чего еще желать пожилой донне, не видевшей ничего, кроме обшарпанных стен психиатрической лечебницы?

"Но диссоциативное расстройство личности, мистер Грей! — восклицал главврач. — Их много! Множество! Тьма! Совершенно! Разных! Личностей! Не меньше семи! Как вы намерены с ними справляться?" Ди слабо морщился от обилия незнакомых слов и продолжал настаивать на своем, параллельно размышляя о том, что расстройство — это все-таки деление натрое, а семь — не просто не три, а почти в два с половиной раза больше...

Пока не услышал о явном соответствии личностей донны Лючии дням недели: они хоть и разные, но более суток никогда не задерживаются. Это все упростило: жить по дням недели, как все люди, Ди научился аж в раннем детстве.

Донна Лючия досталась ему в пятницу — день, когда в утренних авианалетах попадались молитвенные коврики, а вечерние — с удвоенным усердием концентрировались вокруг джума-масджидов. Ди не удивился бы, будь пятничная личность донны Лючии приверженцем ислама, но она оказалась любителем баскетбола. Высоким. Строгим. Чернокожим.

— Феликс, сэр, — уронила донна Лючия рокочущим басом и протянула Ди сухую твердую ладошку. На запястье синели круговые отметины от наручников или веревок. Ди поднял брови. Главврач ответил искренним и чистым взглядом.

В ту пятницу, добравшись из клиники домой, брезгливый Ди сжег свою уличную одежду и ботинки. Феликс попросил разрешения увеличить во флигеле дверной проем — вверх.

— Зачем? — полюбопытствовал Ди, взирая сверху вниз на весьма невысокую и весьма упитанную, несмотря на прежнее место жительства, донну Лючию.

— Я задеваю головой при входе, сэр, — объяснила та. И показала шишку, внезапно набухшую на лбу.

Стигмат. Ди задумчиво огладил пальцами деревянную притолоку. Настроение улучшилось.

— Хорошо. Что-нибудь еще?

Немного помявшись, Феликс пожелал оборудовать за гаражами крохотную баскетбольную площадку с корзиной. И каждую пятницу донна Лючия, облачившись в короткие мужские шорты и майку-борцовку, исправно стучала мячиком по бетону.

Следующим утром, в субботу, Ди познакомился с Фрумой-Дворой. И остался без завтрака и обеда: благочестивая домработница соблюдала шаббат, проводя свой день на кухонных табуретах и время от времени сокрушаясь отсутствием приготовленной загодя вареной чечевицы.

В принципе, Ди не возражал против здорового образа жизни — как известно, голодание раз в неделю даже полезно. К тому же, перед уходом Фрума-Двора все же оставляла на столе, рядом со странным канделябром, полыхающим множеством свечей, тарелку грубо нарубленных бутербродов с отдающей чесноком мешаниной из плавленого сыра, майонеза и, кажется, вареных утиных яиц.

Фрума-Двора одевалась в мешковатые вязаные платья мышиных оттенков, прятала волосы под кудлатый парик и щеголяла неожиданно кокетливыми туфлями на каблуках-стаканчиках. При редких встречах — когда Ди не успевал поутру убраться вовремя — Фрума-Двора визгливо укоряла хозяина в том, что он практически не бывает дома.

Это — да: убедившись, что донна Лючия обжилась и освоилась, а личности ее привязались к дням недели и сверх того не меняются, Ди вернулся к прежнему образу жизни. После смерти родителей он не мог находиться в светлых, любовно обставленных комнатах: каждый предмет, каждая тень не просто напоминали — кричали...

Возвращаясь после захода солнца, Ди не зажигал свет. Выкрученные из плафонов, холодильников и прочих мест лампочки он велел донне Лючии вынести прочь — на помойку, в церковь, в джума-масджид, куда угодно.

Герр Линденманн — ее воскресная личность — послушно подставил недавно законченную корзинку. Ди — отчего-то очень аккуратно — ссыпал разнокалиберные лампочки на ее устланное можжевельником лыковое дно. Мирное шуршание и позвякивание стекла успокоили Ди, и он не проследил за дальнейшей судьбой ламп. А зря: герр Линденманн, совершив тактический обход территории, вернулся в гостевой флигель и припрятал добычу под шкаф.

Полезным он оказался человеком: стряпал тушеные утиные грудки и питательные, легкие для желудка салаты, чинил унитазы, краны и лестничные ступени, с явным удовольствием стирал и гладил Ди одежду. И плел лыковые корзинки, тихо что-то мурлыча на редкость приятным баритоном.

Случалось, что, забываясь, герр Линденманн принимался распевать во весь голос, и Ди невольно жалел, что этот во всех отношениях положительный человек — всего лишь воскресная личность донны Лючии. Ему бы в театр, на оперные подмостки.

Ди нравилась музыка, особенно старая — из тех времен, когда миром не правила война; люди не ели домашних питомцев и тем более — других людей; в доме работали все лампы и выключатели; по вторникам приходили обедать тетя Джулия и дядя Юури; а до роковой поездки родителей оставалось добрых полсотни лет.

Теперь же у Ди была только донна Лючия, и по вторникам ею управлял бес. Ди повстречался с ним лишь однажды — этого хватило для того, чтобы, дождавшись ухода Настасьи Филипповны во флигель, по ночам с понедельника на вторник заколачивать ставни ольховыми досками и подпирать двери толстенным бревном. Ди подумывал замуровать и дымовую трубу, но донна Лючия, даже захваченная бесом, ни за что бы в нее не пролезла.

Ди не знал его имени. Оно и к лучшему, ибо известно: тот, кому бес сообщит свое имя, неизменно вступает с ним в некую мистическую, неуловимую связь и дальше живет, постоянно опаляемый смрадным дыханием преисподней. Ди не переставал удивляться: по традиции отчаянно боясь попасть в ад, нынешние люди, тем не менее, ухитрялись много лет уже существовать в его подобии: между утренними и вечерними авианалетами ЗАД, интервенциями и осадами со стороны США, указами Прокуратора — довольно часто противоречивыми или взаимоисключающими — и прочими политическими шалостями.

Запертый в гостевом флигеле бес целый день выл, не в силах выбраться, а к вечеру переставал стенать и, заслышав хлопок "Ягуаровой" дверцы, ввинчивался в уши Ди бархатистым и медленным голосом. За возможность освободиться вторничный бес донны Лючии предлагал всяческие блага, в том числе и прекращение бомбардировок, и снятие осады, и — надо же! — возвращение родителей. Через пару месяцев Ди догадался купить в церкви беруши.

Впрочем, ровно в полночь вторник неизменно сменялся средой, а бес — дизайнером Никки. Или дизайнершей: Ди так и не понял, какого пола это капризное существо. "Я андрогин!" — возмущенно заявило оно, когда побуждаемый любопытством Ди спустился к завтраку в первую среду пораньше, сразу после утреннего авианалета ЗАД. И тут же выдало получасовой монолог о чудовищном несовершенстве кухонных плазменных печей, одноразовой посуды, автоматических холодильников, автомобилей с откидным верхом и — кто бы мог подумать! — онлайновых библиотек.

Никки одевалось в многослойную облипку устрашающе кислотных расцветок. Поначалу Ди недоумевал: и где оно находит эдакие ткани? — пока, проезжая мимо Центральной Церкви, не зацепил взглядом витрину магазина государственных флагов и не припомнил, что несколько сред назад на Никки действительно красовались семь оттенков флуоресцентной радуги Соединенных Штатов Аравии. А вот это Ди уже не удивило: будучи главным местом шоппинга в стране, ЦЦ могла себе позволить торговать и главными цветами главных врагов.

Заодно Ди узнал, откуда на его кухне появились тонкостенные расписные чашки, и витые титановые ложечки, и хрупкий молочник в форме головы невнятного доисторического животного с длинным хоботом и треугольными ушами, и тарелки прозрачного черного стекла, по которому кисточкой прорисованы белоснежные иероглифы Атлантиды Восходящего Солнца.

— Что здесь написано? — поинтересовался однажды Ди, разгребая трехзубой вилкой кусочки чего-то запеченного в тесте, облитого соусом, посыпанного зеленью, непонятного — но вкусного, неимоверно вкусного — такого, что Ди с готовностью прощал Никки и бесконечные покупки, и нахальную требовательность, и неуемную болтовню.

Никки фыркнуло и негодующе закатило глаза.

— Это антиква-арный серви-из, — протянуло оно, поправляя залитые лаком кудри платинового парика.

— Из ЦЦ? — не удержался Ди от шпильки. Он-то бессмысленно разрисованную подделку сразу опознал.

— Ну щас прям! — обиделось Никки. — Из Гали.

В Гале — старинных галереях возле Центральной Церкви — до сих пор торговали поднятыми со дна остатками и останками старых цивилизаций. Ди подумал, во сколько ему обходятся Никкины хозяйственные экстравагантности, и зевнул.

Если бы родители не решили в тот вечер навестить дорогих родственничков тетю Джулию и дядю Юури, ему, наверное, когда-нибудь пришлось бы задуматься о деньгах. А так — не было бы счастья, да несчастье помогло, как говорят люди.

Папа обожал рисковать, вкладываясь в какие-то сомнительные мероприятия и затеи, а потом в последний момент вытягивать всех и вся из таких глубочайших задниц, которые только можно себе представить.

Мама всегда выступала на стороне папиных врагов и конкурентов и тоже не особо заботилась о текущих расходах. И жертвах. И репутации — тоже текущей, ибо родители позволяли себе эти развлечения не слишком часто — ну, раз в три-четыре человеческих поколения.

В последний раз игры четы Греев привели к тому, что в США казнили за государственную измену восьмого, шестнадцатого и двадцать четвертого младших принцев — с передачей их движимого и недвижимого имущества папе.

После чего мама оказалась назначенной Главным советником по Полуостровным вопросам и немедленно организовала боевые действия между США и Корейкой, приведшие к включению последней в состав Штатов — пока в виде союзной территории.

Папа в ответ успешно пролоббировал закон о запрете поедания домашних питомцев. Корейка прекратила ликовать и запросилась обратно на волю.

Поднапрягшись, мама инициировала кампанию по восстановлению в правах — без возврата собственности, конечно, — выживших членов семей казненных принцев (она вообще не одобряла папино увлечение четными числами), а также помогла внести в Конституцию статью, фактически приравнявшую к домашним питомцам все виды животных — кроме, разумеется, рыжих крыс.

В Корейке провели референдум о возвращении независимости, а поучаствовавших в голосовании объявили животными. На этом премьер-эмир Соединенных Штатов Аравии очнулся и призвал своих приближенных и верноподданных прекратить отвлекаться на внутренние дела и сосредоточиться на внешних. Ведь Западно-Американские Демократии продолжают бомбить всех Несогласных!

Образовался паритет. И наскучил родителям довольно быстро. Они уже разыграли на спичках, куда обратить тоскующие взоры, мятущиеся души и чешущиеся руки, но мама, подсчитав убытки и навар, решила папу приостановить.

И правильно сделала: Ди помнил, как несколько раз игры доводили родителей почти до полного банкротства. Тогда Ди отправляли на самообеспечение в лес.

По возвращении он находил, что количество антикварных коллекций в доме вроде бы уменьшилось, папа с мамой виновато вздыхают, косясь друг на друга, а тетя Джулия при встрече обзывает Ди "бедненьким бедняжкой" и приглашает не стесняться заезжать в гости к обеду и ужину.

К счастью для Ди, ЗАДовская бомба попала в пятнистую родительскую "Корову" ровно накануне очередной авантюры.

К счастью для Ди, это случилось за границей Резервации, и сбежавшиеся к воронке немногочисленные люди не вспомнили, когда и для чего лес в этих краях высаживался так густо и куда и зачем ведет эта странная, веками не чиненная дорога.

К счастью для Ди, тетя Джулия и дядя Юури к тому времени уже официально объявили о своем участии в эвакуации на Большую землю и при всем желании не смогли бы вписать совершеннолетнего Ди в семейную карточку.

К счастью для Ди, у него хватило ума и сил отказаться и от купленного за бешеные, по словам дяди Юури, деньги золотого эвакуационного билета — из тех, что до сих пор кладут в дешевые шоколадки "Чарли". По слухам, паром, на котором отправились дорогие родственники, каким-то образом оказался в море аккурат в вечернюю бомбежку. Ди не знал, сумели ли тетя Джулия и дядя Юури спастись, — но на всякий случай поверил в худшее.

К несчастью — Ди остался совсем один.

Во всем доме.

Во всей Резервации.

Во всем городе.

И на всем острове.

Последний из Греев.

Последний из греев.

А имя он поменял давно, еще когда впервые пошел в школу — вначале в качестве ученика, конечно. То есть, как и полагается у людей, у Ди тоже в начале было слово. Только в его случае словом этим было имя.

Данное родителями "Ким" ("Скромно и со вкусом, — приговаривала тетя Джулия. — И не было известно, какой ты выберешь пол!") ему никогда не нравилось, и Ди — практически сразу, едва лишь полностью осознал себя — стал Дорианом.

Он до сих пор помнил бровь — одну, объединенную из двух — учительницы незалежной литературы, ползущую вверх, подпирая и даже сминая тщательно, но неумело замазанные тональным кремом морщины на лбу.

— Дориан? — переспросила учительница. — Дориан Грей?

Маленький Ди важно кивнул, усаживаясь за парту, а парочку хихикнувших новоиспеченных одноклассников пригвоздил к месту коротким тренированным взглядом.

Он посещал эту школу недолго, а потом осел дома, заявив родителям:

— Книги интереснее людей.

Папа согласно кивнул. Мама чмокнула Ди в макушку и спросила, не хочет ли он на ужин лимонного пирога. Хотел, конечно. Пока Ди не станет взрослым, есть ему нужно часто-часто.

Когда в дом перекочевала вся библиотека Резервации и Ди перевернул последнюю страницу, оказалось, что книг давно уже никто не пишет — у людей появилось аудио, видео и дела поважнее. Ди расстроился: неужели не осталось ничего, что он мог бы узнать? Узнавать новое — ужасно приятно.

Посовещавшись, родители пристроили его в ту самую школу — учителем. Можно сказать, незадолго до своей смерти. Но Ди, привыкший считать время человеческими годами, решил, что сказать так было бы неправильно: все-таки несколько поколений смениться успели.

— Если б не Резервация, — обмолвился как-то папа, — мы бы жили с их скоростью, и пришлось бы снова перебираться в полярные широты. И Ди заметил, как передернуло маму — словно от ледяного холода.

Ди теперь хорошо знал, что такое этот холод. И если бы не понимал, что берется он изнутри, из самой середины груди, мог бы подумать, что рядом с ним, в опустевшем и пыльном доме, поселилось что-то невидимое, стылое, чужое, — не скрашивая внезапно накрывшее Ди одиночество, а словно усугубляя его незримым присутствием, подпитывая, лелея.

С раннего утра до позднего вечера Ди метался по городу, выжимая из "Ягуара" все силы, но — аккуратно не высовываясь из тени. После захода солнца возвращался в онемевший, ослепший дом, обшаривал кухню в поисках съестного, а после, все так же не зажигая света, поднимался на второй этаж и с головой нырял под тяжелое ватное одеяло. Он подолгу ждал сна, а тот приходил далеко не сразу.

Не будь каникул, Ди выкладывался бы на работе, под каким-нибудь предлогом оставаясь после уроков, до темноты. Но летом школа всегда запиралась, ученики разъезжались по родственникам или прятались вместе с родителями в собственных жилищах.

Можно было, конечно, взломать хлипкую электронную защиту и попросту переселиться в школу, но Ди понимал, что безлюдные классные комнаты вряд ли добавят ему положительных эмоций. И упрямо возвращался ночевать домой.

Чтобы каждое утро, переждав авианалет, вновь выгнать "Ягуар" из гаража.

С удовлетворенным шуршанием ложилась под колеса дорога. Ди сидел прямо, не позволяя спинке сиденья прижиматься к напряженному позвоночнику. Первый круг по городу всегда требовал осторожности — после вечерних бомбежек Тавропыль менялся.

Новые воронки Ди объезжал по обочине. Новые развалины — отмечал краем глаза. Случалось, что за ночь воронки успевали заделать, развалины — либо растащить, либо сложить в подобие прежнего здания, — но всегда наспех, на скорую руку и практически в полной темноте: ведь бомбардировщики имели обыкновение возвращаться на свет.

Ди размышлял о мотыльках и о том, что заставляет их рваться к огню. Если погасить источник света, мотыльки засыпают — до тех пор, пока их не разбудят новые лучи, новое тепло. Что если новый огонь никогда не зажжется? Они не смогут спать вечно — а значит, умрут.

Машина медленно лавировала по тротуару, мимо Гали, куда и откуда одетые в темное люди несли утренний улов. На вещах из свежевыпотрошенных гуманитарных посылок ЗАД все еще алели плазменные радиомаячки. От родителей Ди знал, что эти маячки — обманка для обывателей. Будучи снятыми, они переставали подавать сигнал, но зато включались маячки внутренние — невидимые, неощущаемые, слышимые только в ультразвуковом диапазоне. Ди воспринимал их как едва заметное попискивание — словно в воздухе носилась стая крошечных, не больше макового зернышка, птиц.

Если бы Ди был мотыльком, он, после того как погас в его доме огонь, не стал бы искать щели, чтобы забиться и уснуть. Он полетел бы прочь — слепой и растерянный — пока не наткнулся бы на подходящий птичий клюв.

И можно было, конечно, подгадать к утреннему авианалету, урвать из посылочки что-нибудь стоящее, а потом вынести это стоящее к высокоточной вечерней бомбежке — когда невидимые радиомаячки начинают притягивать бомбы... но Ди почему-то не хотелось приносить себя в бессмысленную жертву.

Он бесцельно катался по Тавропылю — периодически подпитывая тень — до глубоких сумерек, останавливаясь лишь раз в день — чтобы пообедать в одной из забегаловок ЦЦ. Дома Ди ждала еда: ирландское рагу по скотскому рецепту, тушеная утиная грудка в окружении артишоков и кураги, обсыпанные дробленым кунжутом имбирные крестики... но Ди никак не мог себя заставить переступить собственный порог при свете дня. Воспоминания о неделе, которую он провел дома, знакомясь с семью личностями донны Лючии, до сих пор вызывали мороз по коже и привкус железа во рту.

А в забегаловках Центральной Церкви толпился народ, складывая бумажные пакеты с купленным добром на пластиковые красные стулья. Играли бравурные военные марши, пахло прогорклым салозаменителем, табаком и духами, кричали немногочисленные дети.

Осколки крысиных ребрышек неприятно липли к небу и языку, от патоки ломило зубы, однако Ди мужественно доедал свою порцию, вытирая горящие от перца губы ядовито-розовыми салфетками из грубого псевдобумажного волокна. И поминал добрым словом донну Лючию: кто-то из ее личностей откопал в доме старинные наборы столового белья, и, вне зависимости от дня недели, Ди теперь подкладывали к ужину и завтраку белоснежные салфетки из чистого льна.

**2**

Именно в ЦЦ Ди свел свое первое, если не считать домработницу, самостоятельное знакомство — до этого все его окружение образовывалось при непосредственном участии родителей.

— Привет. Можно?

Ножки стула шаркнули по затоптанному полу. Ди оторвался от тарелки. К нему за столик, не дожидаясь разрешения, усаживался какой-то тип. Следовало бы его прогнать, но, во-первых, Ди уже промедлил с ответом, а во-вторых, его внимание привлек предмет, который тип с небрежным стуком бросил на столешницу — пучок тонких выцветших фломастеров, перевязанный черной в оранжевую полоску ленточкой. Кончики двойного узла мазнули по засохшей лужице паточного соуса, оставшейся от предыдущих посетителей.

— Шумно сегодня, — проговорил тип, вгрызаясь в крысиное ребро. Оно лопнуло, капли сока потекли по плохо выбритому подбородку. Ди отхлебнул пыва и смерил нахала строгим взглядом.

— Шумно, — повторил тот, недовольно повел обтянутым бордовой замшевой жилеткой плечом и без всякого перехода добавил: — Стерх.

Засмотревшись, как перекатываются под чужой загорелой кожей литые мускулы, Ди не заметил оскорбительной паузы. Очень темные, чуть раскосые глаза прищурились. Мощные плечи напряглись.

— Ну? Я говорю, меня зовут Стерх.

— Дориан. Ди.

Рука дрогнула, и пывная кружка слишком громко стукнула толстым донышком по столу. Стерх, кажется, не заметил. Ди сел ровнее, выверенным жестом вернул кружку к губам. Некоторое время молчали. Стерх догрыз ребрышки, по-детски вылизал тарелку, обтер салфеткой рот, запачканные пальцы и потянулся за пывом. Ди проводил глазами сбитые костяшки. Поймав его взгляд, Стерх усмехнулся.

— Я тебя тут давно вижу. Один живешь?

Ди склонил голову, стараясь, чтобы этот жест можно было истолковать двояко. Надо бы допить одним глотком и убираться отсюда подальше. Но отчего-то он медлил. Свободной рукой Стерх огладил короткий черный ежик на голове и продолжил общение:

— Ужинаешь где?

— Дома, — буркнул Ди. И прокашлялся.

— Дома, — повторил Стерх и задумчиво покачал неестественно желтые остатки пыва в своей кружке. — А дома — это где?

— Мне пора, — ответил Ди, поднимаясь. — Приятного аппетита.

— Угу. — Стерх следил за ним внимательным взглядом. — Приятного.

В машине Ди некоторое время сидел, глядя перед собой и стиснув руль подрагивающими руками. Он впервые в жизни заговорил с незнакомым человеком просто так — не в школе, не на приеме, не в гостях, не по делу. Практически на улице и — без всякой нужды, без малейшего повода. Ничто не мешало отмолчаться, или, на худой конец, пересесть за соседний столик, или даже уйти, но он остался. И вот оказывается, что этот Стерх давно его приметил... Чем это грозит? Ди не то чтобы боялся — он, скорее, опасался как-то навредить. Родители с раннего детства твердили: "Будь осторожен, детка, ты намного быстрее и сильнее других малышей". И, разумеется, Ди абсолютно не желал, чтобы о нем узнали.

Совершив несколько глубоких вдохов и выдохов, он сосчитал от одного до десяти, потряс в воздухе расслабленными кистями, разбудил послушно рыкнувший "Ягуар" и снова взялся за рулевое колесо. Что бы там ни было, Ди справится. Нужно сменить едальню. Или вообще перестать обедать.

Выполнить задуманное оказалось не так-то легко. Все места общепита предсказуемо концентрировались в Центральной Церкви и вокруг нее.

А в конце лета Ди понял, что к вечеру начинает уставать: голод давал о себе знать очень некстати, и необходимо было либо вернуться к обеденным остановкам, либо кардинально перестроить образ жизни. К последнему последний из Греев не чувствовал себя готовым.

**3**

Стерх появился почти сразу — Ди едва успел отхлебнуть пыва и зачерпнуть овсяный гуляш пластиковой ложкой.

— Привет, Ди.

— Привет.

— Давненько тебя не было.

Ди молча жевал, справедливо рассудив, что не обязан отвечать, раз это не вопрос. И вопрос не замедлил последовать:

— Что так?

Ди неопределенно махнул ложкой и уставился обратно в тарелку. Гуляш горчил: овес явно перекормили инсектицидами и удобрениями. Или же нарушили технологию при отлове крыс — например, их попросту потравили.

Ложка уже скребла по донышку, а Стерх все молчал — как будто до сих пор ждал ответа. Наконец Ди, не в силах больше переносить отвратительный привкус во рту, выпрямился и поднял кружку с пывом. А вот взгляд поднимать не стал — скользил им по столешнице, отмечая круглые выжженные пятна от потушенных окурков, царапины разной глубины, длины и формы, какие-то грязные разводы — видимо, столы все же изредка протирали...

Пыво заканчивалось. Гуляш тоже. Молчание тянулось. Стерх поигрывал связкой фломастеров. Ди откинулся на спинку стула, продолжая сжимать пальцы на ручке пустой кружки.

— Еще пыва? — неожиданно спросил Стерх.

И от этой неожиданности Ди кивнул, принимая предложение.

— Тогда не здесь.

Тон собеседника изменился, стал чуть тверже, отдавал приказными нотками. Ди хотел возразить, но вовремя понял, что это будет выглядеть глупо. Тут — пожалуй, худшее пыво в городе, и, если есть возможность найти получше, какой же смысл отказываться, тем более после согласия?

Он ожидал брутальной, под стать хозяину, машины, непременно черного цвета, но Стерх подвел его к длинному приземистому мотоциклу с затейливо выгнутым наподобие рогов доисторической антилопы рулем. Сочетание бордовой жилетки Стерха и оливкового корпуса мотоцикла внезапно успокоило Ди и заставило повнимательнее рассмотреть своего нового знакомца.

Стерх — почти на голову ниже Ди, но мускулистый и плотный — явно занимался физическим трудом или же тратил много времени на спортзал. Все его тело при движении бугрилось мышцами, быстро перекатывающимися под загорелой до медного цвета кожей. Обрезанные по колено джинсы с накладными карманами открывали выпуклые икры. Круглая голова, кривоватые ноги, разрез глаз и до блеска черные волосы выдавали в Стерхе каратарина.

Ди не сомневался, что рядом с ним выглядит бледной немочью: высоченный, тощий, с прямыми серыми патлами, собранными в неаккуратный хвост. Вряд ли кто-нибудь догадывался, какая сила кроется в его худых жилистых руках. Ди и походку свою специально отрабатывал: неторопливую, вялую, скучную. Стерх же пер по тротуару как танк — и ему уступали дорогу.

— Залазь.

Ди повертел протянутый шлем, разрисованный стилизованными языками пламени, нахлобучил его на голову и неловко уселся на раскаленное солнцем сиденье. Ноги свободно доставали до земли, пришлось подобрать их на специальные выступы.

— Куда мы едем?

Не удосуживая себя ответом, Стерх привстал, с силой нажимая ступней на какой-то рычаг. Мотоцикл взревел, Ди от неожиданности щелкнул зубами. В лицо ударил горячий ветер, губы обожгла мелкая пыль. Ди смежил ресницы, защищая глаза, а потом догадался опустить прозрачный щиток шлема со лба и натянуть такой же вверх с подбородка. Дышать стало труднее, зато удалось распахнуть глаза.

Стерх быстро съехал с изуродованной бомбежками и заплатками южной дороги и запетлял меж домов. Руин становилось все больше, прохожих — все меньше, те немногие, что попадались на замусоренных тротуарах, либо оглядывались на звук двигателя, либо опасливо втягивали головы в плечи. Ди отметил полное отсутствие проводов: в этом районе не было даже электричества. Он слышал о заброшенных кварталах Тавропыля, но не представлял себе, что они так близко от центра. Все-таки, несмотря на гуманитарную помощь и отсутствие перебоев в снабжении, нынешняя война оставила на городе более значительный след, чем Ди себе воображал.

Интересно, что сказали бы родители, узнав, что их нелюдимый и осторожный отпрыск рванул неизвестно куда с первым же встречным, который сумел его разговорить? Если бы не вторник и не безымянный бес донны Лючии, воющий в гостевом флигеле, Ди мог бы и не решиться на такую опасную авантюру. Стерх, разумеется, ничего не сможет ему сделать, но дать отпор кому бы то ни было означало раскрыть себя... Да и вдруг там, куда они направляются, окажется кто-нибудь еще?

Оказался, конечно же. В крошечном темном полуподвальчике люди плотно оккупировали и барную стойку, и низкие, грубо сколоченные деревянные столики. Мужчины и женщины — в основном каратары — провожали Ди глазами, ставя локти и налегая грудью на истыканные следами окурков и ножей столешницы.

— Не отходи от меня, — в самом начале бросил Стерх, вынимая ключ из замка зажигания, а из кармана вытягивая знакомую уже связку тонких старых фломастеров. Ди послушно шагал по залу, стараясь вдыхать поменьше и пореже: он никогда не любил табачный дым.

— Вот! — Бесцеремонно протиснувшись к стойке, Стерх переговорил с чернобородым барменом и повернулся к Ди, держа в вытянутых руках бумажный пакет. Чуть ли не ежась от любопытных взглядов, Ди принял поклажу и совершил обратное путешествие — к выходу, к выходу, не спуская глаз с ровно подбритых волос на затылке Стерха, не обращая внимания на его то и дело вскидывающуюся в приветствии руку, не слушая ничьих выкриков. Его новый приятель, по-видимому, был хорошо здесь известен. И явно уважаем.

Пакет холодил ладони и грудь. А еще в нем шуршало. Устраиваясь на мотоцикле, Ди заглянул в приоткрытую бумажную щель и увидел что-то покатое и блестящее — как старинные консервные банки. И на ощупь — тоже похоже. А Ди считал, что таких банок давно не делают.

— Угу, — кивнул Стерх, когда Ди озвучил ему свои сомнения. — Не делают. Это из старых запасов.

Ди не нашелся что ответить. Пыво в жестяных банках, из довоенных запасов, стоило безумно дорого. С чего бы Стерху делать ему такие роскошные подарки? Что он хочет взамен? И вообще, откуда у оборванца в обрезанных джинсовых шортах и замшевой жилетке на голое тело такие деньги?

Они сидели на парапете полуразрушенной крыши, неторопливо потягивая не успевшее нагреться пыво. Настоящий "Эсмарх", не ту хрень, что подают в тавропыльском общепите. Стерх забавно болтал ногами в раздолбанных кроссовках с вытянутыми наружу обтрепанными языками. Ди с интересом посматривал на беспорядочно и намертво стянутые узлами во многих местах шнурки. Его собственные ноги, обутые в безукоризненно вычищенные донной Лючией коричневые мокасины, прятались в широченных лопухах, всегда первыми захватывающих не восстановленные вовремя руины. Судя по растительности, это здание — по виду трехэтажный коттедж — разбомбили не менее десяти лет назад.

Ди заправил за ухо прядь выбившихся из хвоста волос и решил пойти ва-банк:

— Почему мы здесь?

Стерх не удивился вопросу. Отхлебнув пыва, он не спеша вытер рот ладонью, поставил блеснувшую серебряным боком банку на парапет, рядом с разорванным пакетиком круглых соевых сухариков, и перекинул одну ногу наружу, оказавшись к Ди лицом.

— Потому что это мой дом.

Ди внутренне напрягся. Не многовато ли в его жизни становится психов?

— Расслабься. — Стерх раздвинул губы в улыбке. Правый передний зуб оказался с крошечным сколом. — Ты сейчас думаешь, что я либо сумасшедший, либо подпольный миллионер. Это и правда мой дом. Был, до того как в него попала бетонобойка.

Ди недоверчиво огляделся.

— Разрывная бетонобойка, — уточнил Стерх. — Я тогда зажигалки в центре тушил, нас со школы гоняли. Вот и выжил. Один.

Они помолчали. Стерх — потому что явно погрузился в невеселые воспоминания, Ди — потому что понятия не имел, что принято говорить в таких случаях.

— Ардаган — мой троюродный дядька, — сказал наконец Стерх. — Ну, бармен. Я живу у него. А пыво и все такое — из нашего подвала отсюда. Мы раскопали.

Ди опять не знал что сказать. Неопределенно кивнув, залпом допил "Эсмарх". И спросил:

— А фломастеры?

— А, это... — Стерх подцепил из пакета новую банку. Слова прозвучали одновременно с сочным чмоком отдираемой пробки: — Я охотник.

И протянул пыво, которое Ди совершенно автоматически принял. Он никогда в жизни не видел живого охотника. И, если честно, раньше считал, что это один из элементов современной пропаганды, символов идеологии военного времени, или как это там нынче называется. Посему Ди чуть не выронил банку и уставился на Стерха с неприкрытым потрясением. Они все-таки существуют. Здесь и сейчас. Охотники!

— Ну да, — подтвердил тот, прищурившись на его взгляд. И добавил, не меняя тона: — А кто ты — я тоже в курсе.

Если бы Ди не догадался секундой раньше уместить банку на парапет, его сжавшиеся пальцы смяли бы ее в плоский блин.

— Тихо, тихо. — Стерх примиряюще вздернул руки, демонстрируя Ди мозолистые ладони. — Я пришел с миром.

Ди, вовремя почувствовав, как начинает выползать тень, с усилием обуздал себя, глубоко вдохнул непонятно откуда появившийся горьковатый запах хвои и сквозь рассеивающуюся пелену перед глазами увидел, что Стерх наклонился к нему близко-близко. И не боится!

— Ну что ты, Ди, что ты... Я твой друг. Просто мои предки изучали греев, понимаешь? Прапрадед и дед в университетских лабораториях работали, а потом мой отец — еще до войны. Поэтому я знаю... Я сразу понял, когда тебя в первый раз увидел. Но никому не сказал же. И не скажу, клянусь Тем-в-кого-верят.

Ди уговаривал себя успокоиться, тщательно вслушиваясь в падающие рядом слова. Ему нравилась слоистая сосновая кора и геометрически правильные чешуйки еловых шишек, нравились беззащитные хрупкие иглы сосен и елей, нравилось, когда острый хвойный аромат парфюма мешался с человеческой кожей. Стерх выбрал правильный запах...

— ...Ты правда один остался?

Кивнув, Ди крепко обхватил себя руками. Забытая банка грелась на солнце, посверкивая жестяными боками.

— Ты пей, пей. "Эсмарх" — гарное пыво...

Очередной кивок, руки разжимаются, кулаки раскрываются. Ди придает своему лицу выражение вежливой заинтересованности. Пыво утрачивает всякий вкус, пресной жидкостью омывает пересохший рот.

— Я читал... — Стерх посасывал из банки. Он все так же седлал парапет, но Ди заметил, что расстояние между ними заметно сократилось. И голос его собеседника теперь звучал намного тише. — Много читал про греев. — Он тихо фыркнул. — Ты не поверишь, но в школе я был отличником. Собирался, как говорится, идти по стопам отца и деда, следовать семейным традициям... Греи... Не могу поверить. Я думал, вы давно отсюда убрались. Еще во время отделения.

— Это было давно, — хрипло отозвался Ди.

— Да нет, я про второе, Перекопское. Сколько тебе лет, Ди?

— Ну, я не такой старый. — Ди заставил себя улыбнуться. — Перекопа тоже не видел.

Насколько он помнил, Великий Перекоп, окончательно отделивший Крайм от Большой земли, случился незадолго до его рождения. Мама намекала, что забеременела Ди вскоре после этого грандиозного по своему идиотизму события. Впрочем, были еще повороты рек в обратную сторону, высадка колонистов на Луну, эксперименты по скрещиванию греев с людьми...

Неудивительно, что стопроцентные греи в конце концов избрали почти непрерывное заворачивание в тень. В самом Ди человеческих генов не было: и мама, и папа происходили из чистых семей.

— Где твоя родня? — поинтересовался Стерх, глядя в сторону.

— Там же, где и твоя.

— Почему ты не эвакуировался?

— А ты?

— А кому я нужен? — Стерх повернулся к Ди, улыбаясь одними губами.

Ди знал, что он имел в виду. С самого начала войны Прокуратор Крайма объявил о бесплатной "все включено" программе эвакуации для греев. Папа много раз рассказывал, как сразу же понял, к чему это все: безопасность греев беспокоила прокураторский офис меньше всего — на самом деле люди хотели выявить и переучесть остатки "чужаков и их выродков", как писали в антикварных газетах.

Ди не был в курсе, каким образом родителям удалось избежать и эвакуации, и переписи, и обязательной для греев регистрации. И, кстати, до сих пор не мог понять, что же потом напугало тетю Джулию и дядю Юури настолько, что они кинулись покупать шоколадки "Чарли" с выигрышными золотыми билетами. Никто ведь не целился в родительскую "Корову" специально, просто так сложилось, что одна из бомб угодила именно в это место и время...

— ...время? — спросил Стерх.

— Извини, что? Я задумался.

— Что ты делал все это время? — повторил Стерх. — С тех пор как... остался один? Чем вообще занимаешься?

— В школе работаю, учителем. Работал... Сейчас каникулы. Заканчиваются уже... хм. — В этот момент Ди осознал, что вот-вот начнется новый учебный год и пора появиться в школе, разузнать что и как. И... что? И как?

Его растерянность не укрылась от Стерха.

— У меня две сестры было, — тихо сказал он, — совсем мелкие. В этом году в последний класс пошли бы... Ты в какой школе?

— В Западной.

— Я так и понял. Значит, в старой Резервации живешь. Что там сейчас?

— Ничего, — пожал плечами Ди. — Лес.

— И ты один?

— С домработницей. — Ди ощутил укол легкого раздражения. Какого хрена этот тип задает ему столько вопросов? И какого хрена он на них отвечает?

До ужаса проницательный Стерх встряхнулся и запустил руку в пакет с пывом.

— Последняя! — провозгласил он, выуживая чуть помятую банку. — Поделим?

Ди неуверенно кивнул. Он не помнил, что означало делиться последним: давние отношения, крепкую дружбу или обычную вежливость.

— Ты первый! — Стерх протянул ему банку. — Ну, чтоб море было пывом!

Ди аккуратно, стараясь не касаться жести губами, влил в себя ровно половину и передал пыво обратно.

Пустые банки Стерх сложил в пакет и парой быстрых движений смял его в бесформенный ком. "Видело бы это Никки, — подумал Ди, — удавилось бы с горя". Андрогинная личность донны Лючии коллекционировала антикварные предметы быта. Ди не сомневался, что грязные банки из-под "Эсмарха" — настоящее сокровище.

— Что? — спросил Стерх, заметив улыбку.

— Моя домработница скупает в Гале всякий хлам довоенного времени.

На это Стерх качнул головой — то ли одобряя, то ли осуждая, Ди не был уверен. А вскоре они выбрались из руин, Стерх довез Ди до Центральной Церкви, рядом с которой тот припарковал свою машину, и они распрощались, договорившись встретиться в субботу и пообедать вместе. День выбрал Ди: все равно Фрума-Двора готовит одни бутерброды, да и то — после захода солнца.

Ди успел вернуться до бомбежки, не пришлось загонять "Ягуар" в лес, пережидая вечерний авианалет. После той, первой, недели с донной Лючией Ди еще не оказывался дома до темноты. Словно почуяв его приближение, безымянный бес, запертый в гостевом флигеле, завыл с удвоенной силой, даже беруши не помогли. Ди разобрал что-то вроде "Стена! Эс-стена-а-а!", потряс головой и поспешил укрыться в спальне.

До полуночи он сидел в кресле у окна: сначала — прислушиваясь к далекому вою и взрывам фугасов, приглядываясь к вспышкам и заревам в городе, потом — бездумно пялясь в умолкший, уставший мрак. В полночь включил на кухне разогрев печи, нашарил на заднем крыльце лом и побрел к флигелю, чтобы выпустить Никки.

— Почему ты меня все время запираешь? — дулось Никки. — А окна за каким бесом заколачиваешь?

— За тем, что приходит во вторник, — буркнул Ди.

— Он еще шутит! — Никки всплеснуло руками. — Голодный, небось? Вот будешь теперь сидеть и ждать ужина. А мне еще печь разогревать, между прочим!

— Я ее включил.

— О? Сделаю паэлью!

И, не дожидаясь, пока Ди оторвет доски, которыми крест-накрест заколотил ставни, Никки поскакало к дому.

В четверг и пятницу Ди обедал в ЦЦ, в той забегаловке, где познакомился со Стерхом, и поймал себя на том, что скользит рассеянным взглядом по бурлящей вокруг толпе, цепляясь за все, что хотя бы отдаленно напоминало бордовый цвет.

Подивившись собственному интересу, Ди пришел к выводу, что этого следовало ожидать. Грей не может долго находиться в одиночестве. Тетя Джулия просто на дерьмо изошла, когда поняла, что Ди не станет эвакуироваться. И — странное дело! — Ди мог бы поклясться, что, когда нарисованный помадой тетин рот безостановочно выплевывал слова упреков и убеждения, он видел в ее глазах некое облегчение. Наверняка показалось.

И... он же не один, он завел себе домработницу. Специально выбирал человека, в котором живут сразу несколько других. Кстати, не дале как вчера Ди полюбопытствовал, куда девалась сама донна Лючия, и получил от Иры Эриха печальный вздох плюс заверение, что все, кто знал эту замечательную женщину, помнят ее и молятся о ее прекрасной душе. А сегодня утром Феликс торжественно подтвердил:

— Мы чтим ее память, сэр.

Вот и пойми их.

В ответ же на вопрос, где находится могила досточтимой донны, Феликс видимо опешил, а когда пришел в себя, разразился длиннющей лекцией. Ди отключился примерно на третьей минуте и вынес лишь что-то о кощунственном зарывании в и так перенаселенную землю; что-то о том, как легко отделяется привязанная к телу душа от сжигаемой плоти; и что-то о ненасытных червях, которые злокозненно замедляют скорость приближения души к своему создателю.

Ди, когда-то чуть не сломавший мозг, пытаясь разобраться в человеческих создателях, всевышних, ангелах, фоморах, кентаврах и прочих незримых, но чрезвычайно почитаемых существах, давно закаялся обсуждать религию и все с ней связанное. И посему мысленно считал от одного до десяти, кивал на каждой одиннадцатой фразе и удерживал на лице соответствующую случаю гримасу вежливого интереса. И сбежал через полчаса — кажется, на полуслове.

Феликс, наверное, обиделся. Но виду не показал, и по возвращении Ди ожидала большая кастрюля котлет и целый тазик салата: пятничная личность донны Лючии считала, что мужчина должен питаться как следует. Ди не возражал. Иногда кое-что оставалось и на субботу.

С Фрумой-Дворой он наутро не встретился: убрался из дома, минуя кухню, из которой до сих пор не выветрился завтрак вчерашних котлет.

**4**

Стерх при встрече хлопнул Ди по плечу и разулыбался во весь рот. Похоже, он преувеличил глубину своего знания греев и не подозревал, что они терпеть не могут ненужные прикосновения. Ди постарался, чтобы неудовольствие не отразилось на его лице. В конце концов, он в любой момент сумеет прекратить сюда ездить. Вряд ли Стерх начнет его искать по краймским забегаловкам. До ближайшего города всего пара часов езды. Ну и, в крайнем случае, всегда можно сделать так, чтобы обедать Ди вообще не понадобилось.

А в этот раз они посидели в ЦЦ, сошлись во мнении, что жратва снова горчит, а пойло разбавлено, и отправились на окраину "испить кофею", как выразился Стерх. День плавно перетекал в вечер, поданный в щербатом чайнике "кофей" давно иссяк, а они все торчали под полосатой бело-зеленой маркизой, переговариваясь негромко и лениво. Развалившийся на стуле Стерх жмурился, изредка проводя рукой по волосам или умиротворенно катая связку фломастеров по столу. Ди изучал Стерха и выжидал удобного момента, чтобы задать давно и живо интересующий его вопрос.

— И чем займешься? — спросил Стерх. Ди только что сообщил, что не особо хочет возвращаться в школу.

— Не решил пока. Может, этот год еще отработаю.

Да, пожалуй. Он его отработает.

— Чему учишь-то?

— Истории... Физике... Географии...

Не признаваться же, что им затыкают дыры. На тихого и безотказного Дориана Грея сваливали все предметы, по которым вовремя не находились учителя. А когда находились — находились и новые дыры в расписании. Он даже физкультуру как-то преподавал — целую неделю — довольно успешно притворяясь неуклюжим и слабым, как и полагается длинному, худосочному, рассеянному парню, у которого и спортивного костюма-то отродясь не водилось.

— А ты чем занимаешься? — Ди подкрадывался осторожно, словно выслеживал в лесу опасного, хищного зверя. Да Стерх таким и был; Ди уже знал, что тот умеет пальцами гнуть монеты, через день ходит в полуподпольную качалку и на спор выжимает свой немаленький мотоцикл из положения стоя.

— Я охотник. — В голосе явно проскочили горделивые нотки. — Ну и так, по мелочи.

Вот как раз мелочи Ди не интересовали, но Стерх пустился в объяснения, перемежающиеся забавными рассказами о клиентах (Стерх помогал своему дядьке Ардагану в баре и другому дядьке, Кочубею, — в автомастерской), о конкурентах (Стерх держал какую-то долю в своей качалке), о бойцах (Стерх иногда участвовал в боях за деньги). Непонятным образом перескочил на девок. И, влажно блестя чуть раскосыми глазами, предложил Ди кое-кого навестить.

— Как у тебя вообще с этим делом? Есть девчонка? Учителка какая-нить?

На каждый из этих вопросов Ди отрицательно дергал головой. А потом задал свой:

— Почему ты охотник?

— В смысле?

— Почему стал охотником, — небрежно уточнил Ди, изо всех сил делая вид, что это всего лишь праздное любопытство. Часть ни к чему не обязывающего разговора, так сказать.

Однако именно эта часть внезапно поставила разговорчивого Стерха в тупик.

— Эм-м-м... — Он скользнул рукой по волосам. Почесал затылок. Расправил здоровенные плечи. Покатал по столешнице фломастеры. Провел пальцем по черной в оранжевую полоску ленточке.

Ди терпеливо ждал. Стерх глянул немного растерянно. Странный вопрос, да. Зачем люди идут в охотники? За деньгами, конечно. Однако за художников давным-давно никто не платит — с тех самых пор как изображение Бессменного и Бессмертного Прокуратора Наталко появилось на придорожных щитах по всему Крайму.

Ди отлично помнил то время, а вот Стерх вряд ли застал что-нибудь, кроме бомбежек дважды в день, и не успел поучаствовать в настоящих облавах — тех, что делали охотников миллионерами. Когда за голову каждого художника давали неслыханную сумму. В тогдашних деньгах.

— Сколько тебе лет, Стерх?

— Двадцать девять. — Каратарин обрадовался смене темы.

По подсчетам Ди, текущая война в Крайме началась около двух десятков лет назад. Значит, за художников не платят уже лет пятнадцать...

— А когда ты стал охотником?

— В двенадцать, Ди. — Стерх наконец сообразил с ответом. — Если ты хочешь выяснить, зачем я это делаю, так не из-за надежды, что премии вернут. Моя семья была либеральной.

Ага, либералы. Значит, не минировали подходы к своему коттеджу, подпускали к заборам всех кого ни попадя. Значит, все постепенно покрылось светящимся граффити. На этот свет сбрасывались бомбы, и теперь Стерх считает, что художники виноваты в гибели его родных. Что ж, его право.

— И многих ты?..

— Что? Отловил? Сдал? Многих. И ты прав в своих подозрениях: мы предпочитаем не сдавать их властям.

Самосуд, значится.

— Да брось, Стерх, какие там подозрения! Мне просто интересно, я никогда не встречал охотников. Да и художников, вообще-то, тоже. Это я так, праздно любопытствую.

Ди даже рукой махнул — эдак вяленько, расслабленно — чтобы обозначить свое якобы праздное якобы любопытство.

Стерх настороженно следил чуть прищуренными глазами. Вся его послеобеденная леность мгновенно испарилась, плечи заметно напряглись.

— Давай еще по кофе? — Ди решительно попробовал разрядить обстановку. — Теперь с мороженым. — Он уже знал, что Стерх любит сладкое. — Ванильным?

Угадал. Пусть ваниль и синтетическая, но охотник довольно причмокивает, жмурится, чуть ли не мурлычет, облизывая белую пластиковую ложечку, кажущуюся до нереальности хрупкой в его грубых смуглых пальцах с выступающими костяшками и широкими, под корень обрезанными ногтями.

Ди не хочется думать о том, сколько художников оставило свою кровь на этих руках. И не хочется думать о том, почему его вообще волнует что-то подобное.

Они больше не возвращались к этому разговору, и потом было еще много субботних встреч, только ближе к вечеру, после работы, и иногда — несубботних, и негромкого смеха, и ни к чему не обязывающей болтовни, и поездок на Стерховом мотоцикле... Пока не наступила зима и не зарядили холодные, темные дожди.

**5**

Ди все-таки решил отработать нынешний учебный год и исправно, как примерный ученик, каждое утро отправлялся в школу. Плевать, что уроки у него не с утра и вовсе не каждый день. Он зависал в учительской или, если там становилось людно, в бывшей столярной мастерской — или не столярной, это Ди называл ее так, потому что в заброшенном кабинете труда до сих пор пахло древесиной и каким-то особенным клеем, которым ее склеивали.

Труду — как встарь — не учили: кому эти нужны уроки, когда за пределами школы постоянно идет строительство? Или тушение ЗАДовских зажигалок на уцелевших крышах. Или раскапывание свежих завалов. Зарывание новых воронок. Собирание гуманитарной помощи. Да мало ли где могут пригодиться крепкие детские руки!

Он и сам не раз выводил школьников — почему-то обычно младших — на крыши и учил пользоваться длинными железными щипцами. В воде зажигалки не тухли, поэтому с собой притаскивались мешки с песком. А ведра там стояли уже давно, и некоторые успели проржаветь насквозь. Во время вечерних бомбежек Ди, готовый в любой момент прийти на помощь, наблюдал, как оставленные на продленку дети азартно цапают шипящие и плюющиеся огненными искрами бомбы, с топотом волокут к расставленным повсюду ведрам и погружают в мокнущий под зимним дождем песок.

Потом приезжали военные грузовики, зажигалки выколупывались из ведер, осторожно укладывались в затянутые старинным брезентом кузовы, а песок — в надежде на просушку — ссыпался под навесы и разравнивался граблями.

Иногда вместо грузовиков появлялись древние фургоны с полустертыми надписями "Вперед, ПЕРЕД!", что говорило об их принадлежности к давно запрещенной "Первой Евраравийской Рабочей Единой Демократии". Партию эту когда-то создали в противовес ЗАД, и она много лет билась за власть в Крайме, официально принадлежащем еще Большой земле.

Последние несколько лет Ди учил детей, что ПЕРЕД была партией терророформеров, сторонников крайних мер в очищении окружающего пространства от нежелательных элементов. В народе их прозвали "мойщиками" и "потрошителями" за дикарское обыкновение вспарывать поверженным врагам животы и умываться их кровью.

Однако раньше в учебниках писали, что ПЕРЕД, наоборот, выступала против терророформеров и всякого террора вообще. И что главной ее задачей было противостоять ЗАД, а если понадобится, то и США. Но в ряды партийцев проникли толпы шпионов, и оказалось, что все без исключения программы и действия ПЕРЕД планировались и финансировались врагами.

История постоянно менялась, но несчастной ПЕРЕД пока не удавалось, так сказать, отмыться от чужой крови. Вот и на присланных за зажигалками допотопных фургонах поверх "Вперед, ПЕРЕД!" красовалась разная непотребщина вроде "ПЕРЕД — в ЗАД!" или "Мойку — на кол!".

Сказать по правде, Ди осуждал короткую человеческую память, изворотливость и грубость в выражении мыслей. Но это дело и головная боль родителей — чему учить своих детей.

Домой он возвращался поздно, устало поглощал разогретый одной из личностей донны Лючии ужин и заваливался спать. С тетрадями, рефератами и прочей школьной чепухой разбирался по утрам, перед выходом.

Стерха, поставившего мотоцикл на зиму в какие-то гаражи, Ди не видел с начала холодов. В их прошлую встречу тот посетовал на отсутствие машины, свою нелюбовь к вождению "железных коробков" и пообещал как-нибудь "заглянуть в западную". Ди кивнул, не желая распространяться о своей занятости в школе. Вряд ли Стерх "заглянет" в рабочее время — скорее, это будет вечером, перед авианалетом, а значит — ненадолго.

Обеденного перерыва учителям не полагалось: каждый, у кого случался пустой урок, мог провести его в школьном буфете. Или перехватить пирожков с эрзац-кофе на перемене. Эти резиновые тошнотики, как называли их школьники, и овсяная подделка под кофе заставляли Ди вспоминать о Стерхе с некоторым сожалением. Не стоило ли бросить эту ненужную работу, оставаться свободным?

Но ради чего? Для пары приятственных встреч в неделю и каждодневного бесцельного кружения по городу? Нет, такая свобода Ди изрядно надоела за лето. Однако новая рутина нагоняла еще более тягостную тоску.

Раньше школа была для Ди развлечением, предоставляла возможность последить за людьми, не вмешиваясь в их жизни. На работе он держался отстраненно, а то и высокомерно, в равной степени сторонясь и школьников, и коллег. А домой возвращался с удовольствием, полнясь забавными наблюдениями; делился с папой и мамой увиденным за день; анализировал вместе с ними детали...

Теперь дом умер, умер вместе с родителями, а тело его Ди отдал на растерзание семи личностям донны Лючии. Он и сам чувствовал себя как будто мертвым и снова начал задумываться о том, чтобы принять участие в потрошении какой-нибудь гуманитарной посылки. Рано или поздно плазменный маячок непременно притянет бомбу...

Но в этом случае Ди никогда не узнает о художниках.

Как и все греи, Ди восхищался искусством создания объемных изображений на плоских поверхностях.

Как и все греи, слышал от родителей малопонятную сказку о картине, разворачивающей пространство обратно. Тогда тень станет светом, свет — путем, и по этому пути можно вернуться домой.

Как и все греи, он верил в эту сказку первую половину детства. Ну, или чуть дольше — учитывая его, по словам мамы, романтическую натуру. Позже библиотека Резервации словно оживила наивную мальчишечью мечту: обернуть тень светом, провести линию так, чтобы по ней прошли все, кто дождался.

Но, как и все греи, — кроме легендарного Джонни, конечно, — Ди не смог научиться рисовать.

Скорее всего, их видение этого мира поначалу слишком сильно отличалось от человеческого. Адаптировавшись к новым условиям, греи утратили много важного, приобрели — не меньше, но до сих пор оставалось и такое, что не поддавалось ни одному или почти ни одному из них. Например, живопись.

В книгах писали, что мозг обычного грея задействует в несколько раз больше своих клеток, нежели человеческий, но цифры не произвели на Ди никакого впечатления. Еще там писали, что, оказавшись в земных условиях, греи позволили значительной части своего мозгового потенциала впасть в своеобразную спячку, поскольку выполняемые им функции перестали быть востребованы. Это тоже мало что объяснило.

Родители советовали Ди не заморачиваться ерундой, а просто жить и наслаждаться возможностями, которые дает этот мир. Они ничего не знали о своей настоящей родине, а стоило подступить к ним с вопросами о таинственной картине, начинали переглядываться и натянуто улыбаться.

Разговор заканчивался всегда по одной схеме: папа трепал Ди по голове и отправлялся в кабинет или на кухню, а мама предлагала отведать свежих фруктов или орехового мороженого. Дальше спрашивать было не у кого: тетя Джулия и дядя Юури изо всех сил старались быть максимально правдоподобными в своей похожести на людей, а других греев в Резервации не осталось.

Больше всего на свете Ди хотелось бы пообщаться с легендарным Джонни Греем, но он жил так давно, что и для самих греев превратился в полумифическую фигуру.

Оказавшись в одиночестве, Ди не мог избежать сравнений, не мог не думать о том, как не похожа стала его нынешняя жизнь на прежнюю. Раньше все представлялось очень несложным: он жил, потому что родился в хорошем месте, в хорошей семье, всегда поступал как должно и приносил родителям радость. Теперь же, когда и родители, и радость безвозвратно исчезли, жизнь потемнела, сузилась, перестала ощущаться вообще.

Не то чтобы Ди не изыскивал способы вернуть своему существованию какой-то смысл, нет. Когда перестало от боли перехватывать дыхание, разжалась наконец гортань, иссякли слезы, вернулась чувствительность в тело, он принялся штудировать книги — сначала бумажные, затем электронные. Но ни домашняя библиотека, ни куцее краймское Буратино не помогли, не объяснили Ди, что с собой делать.

Он даже пролистал все, что нашел, по человеческой психологии, перепробовал каждую более-менее логичную технику, мысленно прожил заново детство, пытаясь возродить в себе хоть что-то положительное, пока не сообразил, что часами прокручивает в голове давние разговоры о той самой сказочной картине. Обозвав себя дураком, Ди забросил книги, тесты и упражнения, завесил окна тяжелыми зимними шторами, вывернул все лампочки, привел в дом семь личностей донны Лючии и принялся нарезать круги по городу.

Пока не встретил охотника. Оказалось, они на самом деле бывают. И по крайней мере один из них — не скрывает своего занятия.

Ди ни на минуту не допускал, что Стерх решил подружиться с ним просто так, за его красивые глаза, — вернее, за его принадлежность к греям. Когда тот исчез, Ди должен бы был почувствовать облегчение, однако довольно скоро понял, что скучает — причем не столько по Стерху, сколько по ощущению безмятежности, которым сопровождались их последние встречи. Рядом со Стерхом Ди забывал о своей потере, холодный ком, давящий на грудь изнутри, заставляющий сердце неметь, временно исчезал, каменеющие плечи расслаблялись, а губы снова делались легкими и растягивались в настоящей улыбке.

Он продержался до середины зимы, а потом отправился к югу от центра.

**6**

Вечерний авианалет застал Ди посреди брошенной автостоянки: он менял передние колеса. Да, сразу оба: какой-то твари зачем-то понадобилось расстилать по асфальту обработанные дубильными веществами шкурки ежей. С дороги пришлось съехать еще засветло: сплошь изрытая воронками, она годилась разве что для опытных мотоциклистов. Вроде Стерха. Которого, понятное дело, найти в этих трущобах оказалось гиблым делом.

Ди уже пожалел о своей затее. Будь он умнее, не поддался бы внезапному порыву, научился бы не совершать необдуманных поступков, не застрял бы сейчас неизвестно где в компании домкрата и баллонных ключей. Хорошо, что папа приучил его всегда возить с собой запасную четверку.

Поплотнее завернув вокруг автомобиля тень, Ди спешно крутил колесные болты. Тротуар содрогался от взрывов. Странно: для чего бомбить давно разрушенные кварталы? И еще страннее: за все время своего блуждания среди руин Ди не заметил ни единого человека. Куда делись люди, которых он видел здесь в прошлый раз?

Конечно, ему не удалось отыскать развалины дома Стерха. И, конечно, кто бы сомневался: при его сегодняшней удаче Ди оказался чуть ли не в центре ковровой бомбардировки.

Усталый и грязный, он покончил с последним болтом и взялся ослаблять домкрат, когда свист очередной авиабомбы раздался так близко, что заложило уши. Земля подпрыгнула, домкрат вывалился из-под машины сам собой, и последнее, что почувствовал Ди, цепляясь за отключающееся сознание: пыль, свежая горячая бетонная пыль, ударившая в не успевшие сузиться ноздри.

А когда очнулся — пришлось сужать зрение: только что открывшиеся глаза обжег острый свет диодного фонарика.

— Готово, — раздался чей-то тихий голос. Щеки саднили — то ли от попавшего в царапины пота, то ли от ударов, которыми Ди приводили в чувство.

— Жив? — Стерх склонился над ним, хмуря черные брови. Отросшая челка падала на круглое, перемазанное пылью лицо, в расширенных зрачках отражались точечки света.

Ди кивнул и зашевелился, проверяя величину нанесенного телу ущерба.

— Ничего не сломано, — сообщил угадавший его движения Стерх. — Так, покоцало малость. Встать сумеешь?

И протянул руку.

**7**

— Ну? И какого ляда тебя сюда принесло? Расписание налетов забыл?

— Колеса, — прохрипел Ди и натужно закашлялся, пытаясь выплюнуть забившую легкие пыль. — Там ежи.

— Ты на машине? — уточнил Стерх, и Ди снова кивнул, пораженный, что можно подумать иначе. Как бы он добрался до этих трущоб — пешком?

Стерх отошел в сторону, из мрака донеслись негромкие голоса. Переговаривалось трое, и Ди мог бы поклясться, что один из собеседников — ребенок. Он уже понял, что находится под землей: сверху доносились гулкие взрывы, по стене, к которой его прислонили, усадив на какой-то дощатый ящик, шла вибрация — но слабая, а замусоренный пол на ощупь казался... мраморным?

В темноте Ди видел плохо, раза в три хуже, чем на солнце, однако знал, что людям еще сложнее: если нет источника хоть какого-нибудь света, их глаза совсем отключаются. Эта компания обходилась диодными налобниками. Ди насчитал пять человек — вместе со Стерхом. Отчего-то тот был без фонарика и чересчур легко одет для зимнего времени — в футболку с длинными рукавами.

— На. — Вернувшийся Стерх сунул Ди небольшую бутылку с водой. На этикетке коротко блеснули красно-синие ЗАДовские звезды. Однако на вкус вода оказалась не гуманитарной — "чистой, из лучших американских скважин!" — а местной, водопроводной, с отчетливым привкусом аммиака. — Ну, извини, — фыркнул Стерх, заметив его гримасу. — Мы тебя не ждали. Как ты в наших краях-то оказался?

— Заблудился, — ответил Ди. Не станет он признаваться, что искал этого придурка. Они не виделись почти полтора месяца, и теперь Ди злился на себя за эту наивную и глупую выходку. С чего он решил, что каратарин будет рад его видеть?

— Повезло тебе. — Стерх вроде бы поверил. — В смысле, повезло, что мы тебя нашли.

— Это бомбоубежище?

— Подземка.

Про подземку Ди слышал: ее окончательно закрыли еще до обрушения Моста Свободы. Ди, наверное, первый из греев, кто спустился в метро, пусть и в бессознательном состоянии.

Еле слышно озвучивая свою мысль, он улыбнулся. Обеспокоенный Стерх приложил палец к губам и снова наклонился, всматриваясь. Махнул рукой в сторону, ему передали связку ключей, на которой болтался брелок в виде фонарика-карандаша.

— Никому не говори о себе. Следи за моим пальцем. — Он посветил Ди сначала в левый глаз, потом в правый. Ди послушно следовал взглядом за его медленно движущимся туда-сюда мизинцем. — Нормально. Голова не болит?

— Нет, кажется.

— А ты вообще... ну... — Стерх понизил голос, почти зашептал.

— Что?

— ...насколько отличаешься?

— Не сильно, — состорожничал Ди. Кто его знает, что он там вычитал в своих книжках. В них про греев понаписана куча всяческой ерунды. Например, что они прилетели из космоса (вариант: пришли из параллельного мира), чтобы захватить Землю, поработить людей, овладеть природными ресурсами, и все такое прочее. Или вот: греи всеядны, но предпочитают человеческую кровь и мясо. И особенно любят девственниц и младенцев.

Папа рассказывал Ди о периодических вспышках ксенофобии, поражающих человечество каждую пару-тройку поколений — когда начинал забываться предыдущий опыт. Если бы не умение адаптироваться в любой, даже самой враждебной, среде, много ли греев выжило бы? Интересно, что думает о якобы коварных замыслах пришельцев Стерх? В конце концов, идея выявить и загнать остатки греев в Резервации исходила именно от ученых. Вдруг кто-то из его предков лично приложил к этому руку?

Ди потряс головой, выбрасывая неуместные мысли. Она отозвалась коротким звоном в ушах и слабой болью в затылке. Ничего критичного. Руки-ноги тоже целы, а синяки и ссадины — за сутки заживут.

Тем временем Стерх вывел откуда-то из темноты четверых: трех парней и невысокую девушку. Это ее голос Ди принял за детский.

— Дориан.

И все, больше ни единого слова. Что, похоже, никого не смутило.

— Привет, я Элли, а это мой брат Тотошка.

— Меня зовут Антон, — сказал брат Тотошка. — А она — Лилька.

— Они реально брат и сестра, — пояснил Стерх, — поэтому все время спорят. Не обращай внимания.

Брату и сестре на вид было около двадцати, но Ди чувствовал, что они старше — просто недокормлены, что ли... Темно-русые пряди слиплись сосульками и криво обстрижены. У девушки — тычутся кончиками в обтянутые грязным бежевым свитером костлявые плечи, у парня — зачесаны набок в подобие косой челки и закрывают глаза.

У обоих — на запястья беспорядочно наверчены разномастные браслеты и бусы, на тощих шеях — засаленные шнурки, на которых наверняка что-нибудь болтается, а сейчас спрятано под одеждой. Ногти обгрызены под корень. Одинаковые бесформенные штаны с множеством карманов. Ноги всунуты в потерявшие всякий вид зимние кроссовки с фосфоресцирующими пластиковыми шнурами вместо липучек или шнурков... Кстати, на Стерхе такие же... В школе, где учился, а теперь и работал Ди, настолько неухоженные экземпляры не встречались.

— Ладно, — сказала Элли. — Можешь иногда называть меня Лиля. Раз ты друг Стерха, то тебе можно.

Тотошка-Антон промолчал. Переступил с ноги на ногу, тряхнул головой, откидывая челку, и попытался сдуть упавшие обратно на нос волосы.

Двое других выглядели более опрятно и по возрасту, скорее, приближались к Стерху.

— А я Лев. — Худощавый парнишка при маленьких очках, конопатый и с гривой рыжих кудрей, оказался единственным, кто пожелал протянуть Ди руку. Но был остановлен взглядом Стерха.

Приземистый тип в коричневом анораке с необычайно глубоким капюшоном, державшийся за спинами остальных, что-то буркнул и уставился на свои кеды. Прежде чем он убрал руки в карман на животе, Ди разглядел очень смуглую кожу.

— Это Чуча, — снова Стерх.

— Вообще-то, он Хесус, — ввернула Элли. — Но мы зовем его Чуча, потому что Чучело.

— Ни фига! — возмутился Тотошка. — Он Чуча, потому что всех Хесусов так называют.

— Хесус — Чучо, а он — Чуча, — не сдавалась сестра. — Потому что Чучело! Сам на него посмотри и все поймешь.

— Заткнитесь, — вмешался Лев.

Ди бросил взгляд на Стерха: тот равнодушно смотрел в стену — видимо, пережидая. Чуча отошел в сторону и опустился на кучу какого-то тряпья. Он так и не поднял голову, ни разу не посмотрел Ди в лицо. Зато остальные изучали его с неприкрытым любопытством.

— Где ты живешь? — поинтересовалась Элли. — Я тебя раньше не видела.

— Он живет не здесь, — ответил за Ди Стерх. И добавил, прислушиваясь: — Сирена.

Сирена знаменовала собой окончание авианалета. Но если утром, когда вместо фугасов с неба сыпались ЗАДовские ящики с гуманитарной помощью, она действительно означала прекращение бомбежки, по вечерам это был всего лишь хитрый ход воюющих сторон: как только в небе таял последний американский бомбардировщик, появлялись аравийские. Их налет длился всего десять минут, однако доставлял островитянам немало хлопот: США до сих пор не разделались с утилизацией старых боеприпасов, поэтому в зажигалках попадались урановые сердечники.

Ушлые протонигерийцы когда-то впарили Соединенным Штатам Аравии пару крупных партий списанных снарядов, вручную обогащенных обедненным ураном, — достаточно, чтобы за несколько налетов превратить весь Крайм в сказочное ОЗМ — Очень Зараженное Место.

Так бы и случилось, если бы тогдашний премьер-эмир не распорядился немедленно закрасить охваченных желтым пламенем человечков, маркирующих наличие урана, — дабы не оскорблять чувства верующих, коим не разрешалось изображать живых существ.

Оставь премьер-эмир горящих человечков в покое — история пошла бы иным путем. Но в боесокровищницах протонигерийские товары смешались с другими зажигательными бомбами, и теперь их не смог бы разделить даже сам Тот-в-кого-верят.

По указу Прокуратора Наталко зажигалки полагалось закапывать в песок и сдавать военным, которые увозили их куда-то — Ди слышал, что на берег, к развалинам Моста Свободы, — где заливали бетоном. А может, попросту сваливали в море: людям привычней отравлять землю, на которой живут. Их страсть к саморазрушению завораживала...

— Так что? — прервал Стерх размышления Ди.

Оказывается, все снова разошлись, и они остались вдвоем.

— Извини, задумался.

— Я понял. — Стерх усмехнулся. — Говорю, пойдешь с нами? А завтра отыщем твою машину. И откопаем, если что. И починим.

— Да! — выпалил Ди вместо "Куда?", и сам не смог бы объяснить, куда делась его хваленая осторожность.

— Значит, смотри. — Стерх присел на корточки и, оказавшись ниже Ди, который снова устроился на своем ящике, запрокинул к нему голову. Зрачки его были расширены почти во всю радужку, отчего глаза казались не по-человечески черными. — Фонаря лишнего нет, поэтому держись возле меня. Вперед не выходи и вообще — никуда не лезь.

Ди покивал и все же решился спросить:

— А куда мы идем?

— Наверх. Но сначала обход сделаем, маленький, по станции. У тебя есть что?

Ди смотрел непонимающе. В школе старшеклассники таким образом стреляли друг у дружки запрещенные самокрутки.

— Ну, оружие есть какое-нибудь?

Помотал головой.

— А в машине? Бита хотя бы? Монтировка?

Помотал снова.

— Ты даешь. Ладно. — Стерх поднялся на ноги. — Тогда тем более держись рядом. Пить будешь?

Вдоволь наглотавшись отдающей аммиаком воды, Ди кое-как отряхнулся и умылся. Гуманитарные бутылки наполняли здесь же: из прохудившихся труб, заткнутых кусками полиэтилена и тряпками, охотно капало и даже бежало ручейками.

— Держи, — Стерх сунул ему во влажные ладони перевязанные ленточкой фломастеры. — В карман положишь. Нагрудный есть?

Ди, как всегда, щеголял вытертыми добела голубыми джинсами и мешковатой рубашкой из плотного светло-серого денима — другой одежды он не признавал. Нагрудных карманов имелось целых два. Куртка, похоже, так и осталась валяться на капоте, куда он сбросил ее, меняя колеса. Да и хрен с ней, дома по шкафам висел еще десяток точно таких же: греи чрезвычайно консервативны в одежде и, раз выбрав набор предметов, по возможности следуют ему всю жизнь.

Вопреки ожиданиям Ди, Стерх замыкал шествие, а первыми по заброшенной платформе двинулись Элли с Тотошкой. Под ногами хрустели какие-то стекла. Ди нагнулся, пытаясь рассмотреть.

— Люстры били, — объяснил Стерх. — Здесь раньше было электричество.

— Специально разбили? — удивился Ди. — Зачем?

Ему вот и в голову не пришло просто-напросто перебить люстры и светильники в своем доме. Вместо этого он провел несколько часов, выкручивая лампочки вручную и почти вслепую: тщательно прикрывая глаза, чтобы не видеть родительские вещи, родительские портреты на стенах, родительскую кровать.

— Художники. — В голосе Стерха отчетливо звучало презрение. — Им не нужен свет.

"Мне теперь тоже", — подумал Ди. И решился спросить:

— Какие они?

— Кто? Художники?

— Да. Я читал старые хроники, довоенные. В том числе бумажные.

Он не просто читал — он видел настоящие картины. Да что там видел — в подвале дома Ди хранились целые коллекции антикварных полотен, вставленных в деревянные и пластиковые рамы. Тетя Джулия и дядя Юури, кстати, перед эвакуацией свезли свои картины в его подвал. Ди заглянул в один из ящиков: те же рамы, те же холсты, зачем-то пересыпанные старой стружкой. Надо бы съездить к их дому, проверить, как там и что... Заодно подпитать тень — она наверняка ослабла...

— В них все неправда, одни псаки, — убежденно говорил между тем Стерх. — Ты же сам учитель, знаешь, как в учебниках переписывают прошлое. Художники с самого начала были вне закона, просто им послабления делали.

Ди знает. А еще он знает, что Стерху промыли мозги, и пока не видит смысла раскрывать ему глаза. Пусть верит, что художники всегда размалевывали стены и никогда не касались грунтованной поверхности доски или холста кистями из животного волоса. Тем более что нынешних лишь стены и интересуют.

— Что вы с ними делаете?

— Тебе не понравится, — покосился на него Стерх.

Откуда-то повеяло свежим воздухом — выход недалеко.

Сказать по правде, Ди мог бы и не задавать вопросов о судьбе художников. В школе постоянно бубнило орадио — а в учительской даже не приглушалось. И он действительно изучал старые хроники: охоту на художников объявили в самом начале войны, когда один из первых же авианалетов положил конец Музею современного изобразительного искусства.

Его плоская крыша была украшена идеально прочерченными светящимися кругами семи известных цветов и обсажена карликовыми голубыми елями — инсталляция знаменитого в те времена художника С.Никакиса. По словам автора, гигантская мишень должна была обозначать готовность землян принять в дружеские объятия новые расы, а невысокие пирамидообразные деревья с сизыми иголками по кончикам ветвей — толерантность и одновременную решимость противостоять любой агрессии. Верхушки елей гнулись под тяжестью человекообразных фигурок разного толка — но непременно растопыривших руки-ноги и густо облепленных мелкими осколками битых зеркал.

Стряхнуть весь груз бетонобоек именно в этот вызывающе зазывающий предмет искусства, сверкающий в ночи всеми красками радуги, отказался бы только ленивый. А первые летчики ЗАД и США к тому же горели энтузиазмом отомстить за поруганную честь: маленькие, но, как полагается, гордые островитяне в самых нелицеприятных выражениях не пожелали присоединиться ни к американской демократии, ни к аравийской соединенноштатии, а высказали твердое намерение вступить в ряды Несогласных.

"Уж вступили так вступили", — прокомментировал тогда папа. И мама, пряча от Ди глаза, предложила временно перебраться на Большую землю. Однако к этому времени ведущий туда Мост Свободы уже оккупировали Прыгуны. Их главный проповедник Финн Жюст вовсю торговал утяжелителями в виде деревянных солдатиков со свирепыми лицами и набитыми свинцом ранцами и животами.

Родители съездили посмотреть на действо и вернулись, уверенные в том, что Мост, по которому ритмично скачут возбужденные проповедями толпы местных жителей, отягощенных свинцовыми слитками и не особо — интеллектом, долго не протянет.

По дороге домой они навестили кварталы Несогласных с Несогласными, прикупив, в частности, кипу футболок с перечеркнутым изображением Жюста и надписью: "Мы не скачем!". Футболки эти осторожные Греи носили исключительно в кругу семьи...

Ну вот, снова. О чем бы Ди ни думал, мысли его неизменно устремлялись к родителям. А о художниках он в этот раз додумать не успел: Стерх внезапно остановился, больно хватанув Ди за расслабленное предплечье. Остановились все. И замерли, вслушиваясь. А Ди еще и увидел: из тоннеля, в пасти которого исчезали ржавеющие рельсы, крадучись выходили люди.

— Кого я ви-ижу! — протянул высокий парень, одним прыжком вскочивший на платформу. Свет небольшого фонарика лизнул Стерха по подставленной щеке.

На всякий случай Ди отвернулся, но взглядом успел поймать и веселую гримасу на заросшем многодневной щетиной лице, и клочья пыли в длинных спутанных дредах, и исцарапанный кадык, и высокие солдатские ботинки под грязными обмотками. И оружие. Здоровенный длинноствольный пистолет в обтянутой кожаной перчаткой кисти. У перчатки обрезаны пальцы. А другая рука — обнажена.

— Чего надо?

Ди ни разу не слышал в голосе Стерха такого холода и не чувствовал исходящей от него волны такой напряженности. Это вам не школьные разборки старшеклассников на заднем дворе.

— У вас пополнение?

Луч фонаря уперся Ди в нагрудный карман, из которого торчал пучок фломастеров.

— Чего надо? — повторил Стерх и тихо выматерился.

Ди заметил, что Элли с Тотошкой держатся за руки, Чуча, утопая поглубже в капюшоне коричневого анорака, настороженно свел плечи, а рыжий Лев покраснел и кусает губы, то и дело поправляя очки. Незнакомец не стал подходить ближе, остановился на безопасном расстоянии. Вышедшие же из тоннеля люди молча застыли на рельсах.

— Познакомишь? — И кривая улыбка.

— Нет.

— Что так? — И кончиком ствола почесал подбородок.

— Иди куда шел. — Стерх шевельнулся. Его собеседник тут же сделал пару шагов в сторону, оказавшись теперь между охотниками и широкой лестницей с колоннами, ведущей, как догадался Ди, к выходу на поверхность. Ему чудилось, что на верхних ступенях немного светлее. Может быть, снаружи взошла луна. Может быть, нужно вмешаться. В конце концов, Стерх ему не хозяин, и вообще — Ди взрослый человек, он в десять раз его старше и сам за себя отвечает.

— Я Дориан. — Быстро обойдя не успевшего даже дернуться Стерха, Ди протянул руку.

— Федор. — Фонарик перекочевал под мышку, ладонь Ди крепко сжали прохладные влажные пальцы. Встряхнув, отпустили. Ди подавил в себе острое желание вытереть руку о джинсы. Темный воздух как будто сгущался и одновременно раскалялся все больше с каждой секундой. И этот Федор был так же готов к действиям, как и Стерх. Если они вцепятся друг другу в глотки, от охотников и мокрого места не останется: Ди насчитал на рельсах не менее двух десятков человек.

— Вы охотник? — вежливо поинтересовался он. Его голос взрезал неестественно сомкнувшуюся тишину.

— Бывший, — подсказал сзади Стерх. — Да, Убейконь?

У Федора дернулся кадык. Ди поспешно спросил:

— Вы не знаете, сколько времени? Налет, похоже, кончился. Вы тоже наверх?

— Не. — Убейконь нарочито медленно обежал Ди фонариком. — Мы мимо шли. А ты непохож на этих, — мотнул головой в сторону Стерха. — Как тебя к ним прибило-то?

— Мы просто друзья.

— А это? — Федор ткнул фонариком во фломастеры.

— А это мое, — подал голос Стерх.

Мрак на верхней части лестницы определенно рассеивался. И оттуда сквозило свежим воздухом. Ди вздохнул. Неожиданный поворот в разговоре — вот что было нужно, чтобы разрядить обстановку. Люди все-таки не меняются.

— Федор, скажите...

— На ты.

— Что? — не понял Ди.

— Не выкай мне.

— Конечно. Это "ХаиМ"?

— Ага... — Брови его собеседника удивленно поползли вверх. — Рубишь в оружии?

— Немного.

— "ХаиМ". — Убейконь поднес руку с пистолетом к лицу Ди, осветил фонариком. — "Три семерки".

— Хорош... — Ди с нарочитым любопытством осматривал оружие. — Можно? — Кончиком пальца провел по стволу. В отцовских коллекциях он уже видел "ХаиМы" — правда, других калибров. А между тем, именно 7,77, "три семерки", знатоки считали лучшим из всех пистолетов модели "Хохлов-энд-Москальофф". Папа говорил, что по праву считали, хоть и старье несусветное...

Федор улыбался. Стерх видимо расслабился, хотя все еще не спускал с них глаз. На рельсах зашаркали, зашевелились. Брат с сестрой расцепили руки. Элли не отводила от Федора странно блестящего взгляда.

— Вы не бываете наверху? Мне бы хотелось посмотреть при свете...

— Нет. — Улыбка погасла, фонарик потух, пистолет опустился дулом в пол. — Но мы свидимся. Покедова, Дориан. — И короткий смешок.

С каждым словом Убейконь отступал в темноту. А еще Ди видел, как втягивается в тоннель приведенная им толпа — такая же сплоченная, выдрессированная, послушная, как и маленькая группа Стерха. Чем они все тут занимаются?

— Идем, — Стерх подтолкнул Ди в спину.

Зимняя луна изламывала тени полуразрушенных строений. В этой части города не осталось никого, ушли даже рыжие крысы: нечем поживиться. Так сообщил Ди Стерх, когда, бросив остальным "Домой!", повел его прочь.

— Что это была за станция? — спросил Ди спустя некоторое время. Стерх, сосредоточенно глядящий под ноги, на развороченный бомбежками асфальт, ответил не сразу.

— "Серебряные струи". — И, помолчав минут десять, задал ожидаемый вопрос: — А что это было за представление?

— Твоего друга нужно было отвлечь.

— Он мне не друг, — сердито перебил Стерх.

— Ну, бывшего друга, — поправился Ди покладисто. — Он бы выстрелил, нет?

Стерх фыркнул и поддал ногой некрупный камушек. Ди поморщился от гулкого хлопка, с которым тот ударился о какую-то гнутую железяку. Словно выстрел с глушителем.

— А у тебя есть пистолет, Стерх?

— Есть, "Глюк", — буркнул тот. — Но охотники не используют огнестрел. От звука выстрела обвалы бывают.

— А они кто, не охотники?

— Он же тебе ответил.

— Я должен был ему поверить?

Стерх снова фыркнул, но уже по-другому — веселее, что ли. И веселость эта показалась Ди бесшабашной и злой. Он вынул из нагрудного кармана фломастеры и протянул Стерху.

— Оставь себе, — отмахнулся тот.

— Зачем? Я не охотник. И они твои.

— Оставь, — повторил Стерх. — Пригодятся.

Потом они, чертыхаясь и отплевываясь от пыли, откапывали из завалов "Ягуар". Тень разлетелась, и примятый капот беспомощно белел из-под обломков плит, по счастью сложившихся над машиной "домиком". Двигатель отозвался сразу, сыто и узнаваемо урча, благодаря за спасение. Ди не удержался, ласково огладил рулевое колесо исцарапанными до крови пальцами. Покосившийся на него Стерх ничего не сказал.

— Куда тебя отвезти?

— А, — Стерх неопределенно повел рукой. — Высади в центре. Ты же мимо ЦЦ?

— Я могу отвезти тебя до дома, — зачем-то предложил Ди. — Это ближе.

— Доберусь.

— А патруль?

— А сам-то как? — быстро парировал Стерх. — В сумраке поедешь?

— В тени, — автоматически поправил Ди и тут же мысленно проклял себя. Вот к чему приводит излишняя мягкость! Он снял руки с руля, повернулся к Стерху, напрягшись. Тот сидел, откинувшись затылком на подголовник и расслабленно прикрыв глаза. Губы растягивались в полуулыбке.

— Я так и знал, что ты умеешь пользоваться сумраком... тенью. Иначе бы еще раньше тебя приметил...

И Ди впервые в жизни подумал об уничтожении обычного человека. Не для еды — а чтобы убрать его из действительности. Стереть произошедшее. Исправить.

— Что? — спросил Стерх, не открывая глаз. — Хочешь меня убить, небось? Дориан, я твой друг. И никому не скажу, ты же знаешь.

Он резко распахнул веки и повернул к Ди голову. С минуту они мерялись взглядами, а затем Стерх опустил короткие черные ресницы и поерзал в кресле, усаживаясь поудобнее.

— Я не собираюсь тебя выдавать, поверь. Мне просто интересно: как тебе удалось остаться в городе? Греев эвакуировали еще в начале войны.

— Не всех.

— Ну, не всех. Но потом-то и остальные уехали. Как ты остался? Зачем? Почему не уехал, а? И в твоей школе...

— Никто не знает, — перебил Ди. — Вообще никто не знает. И если ты...

— Могила. — Стерх по-детски приложил палец к губам. Он снова сидел вполоборота, бросая на собеседника испытующие взгляды. Словно опасаясь непредвиденной реакции. "Правильно, — подумал Ди. — Он же читал про греев".

— Так куда? — снова спросил Ди, как только удалось вырулить на более-менее сохранившийся отрезок дороги.

— Высади у ЦЦ, — упрямо ответил Стерх.

И Ди ничего не оставалось, кроме как, выезжая из разрушенных южных кварталов, накинуть на машину тень. Он немного тревожился: неизвестно, что будет со Стерхом, вот так внезапно, без предупреждения, без подготовки, оказавшимся в тени. Но тот с любопытством крутился в немного потемневшем салоне "Ягуара", вертел круглой головой, щурился на утратившие резкость очертания.

— Это всегда так? — И с изумлением потрогал свой рот.

Ди знал, что он чувствует. Человеку, должно быть, трудно ощущать собственный голос осязаемым и гулким, одновременно наполнившимся тяжестью и плавной формой, звучащим будто из-под воды, зажатой в узкую бочку, которая появилась прямо под грудиной.

— Не бойся, — попытался он утешить Стерха. И получил в ответ сердитый взгляд. Стерх считал, что не боится. Вот и хорошо. Тем более что на бояться времени выделилось немного: очень скоро над плоскими крышами замаячили покрытые жестяными заплатами купола Центральной Церкви.

**8**

Герр Линденманн, полночи ждавший хозяина в темном доме, крадучись палил на кухне свечу и плел очередную корзину. В печи скучал пустой чугунок, он тоже ждал — раннего утра, когда герр Линденманн сможет отправиться на охоту. Воскресная личность донны Лючии не умела обращаться с огнестрельным оружием и потому обходилась рогаткой.

Заслышав тяжелый шорох шин по насыпанному перед гаражами мелкому гравию, герр Линденманн быстро затушил свечу, пихнул самодельный подсвечник за холодную печь и, привычно ощупывая стены, поспешил к выходу.

Ди, наткнувшийся на донну Лючию в дверях, не сразу вспомнил, какой сегодня день, и, лишь увидев знакомые пучки лыка в ее обнаженных по локоть руках, сообразил, с кем имеет дело. И нахмурился.

— Почему вы не спите?

Герр Линденманн потупил голову.

— Вы работали в темноте?

Герр Линденманн покаянно вздохнул.

— Ужин есть?

Обрадованно закивав, воскресная личность донны Лючии двинулась обратно в сторону кухни. Там, на столе, накрытые белой льняной салфеткой лежали подсохшие бутерброды Фрумы-Дворы. Судя по расправленным салфеточным углам, герр Линденманн, полюбопытствовав, оставил все как есть. Не его дело выяснять, почему на обычно стерильной кухне оказалась эта странная, несомненно вредная для здоровья еда.

Только сейчас Ди понял, насколько устал и проголодался. Наспех сполоснувшись в душе, он обмотал вокруг бедер длинное полотенце и, роняя с волос крупные частые капли, уселся прямо за кухонный стол. Если герр Линденманн и был шокирован столь неформальным поведением, он счел нужным воздержаться от демонстрации своих чувств. Поглощая бутерброды, Ди специально поглядывал на его невозмутимое лицо. Как всегда — никаких эмоций. Лыко сброшено в недоплетенную корзину и выставлено за дверь.

А в круглые окна уже проникали первые лучи рассвета. Подавая Ди кувшин с синтетическим молоком, герр Линденманн кашлянул.

— Что? — спросил Ди между глотками. — Охота?

Воскресная личность донны Лючии застенчиво повела плечом. Ди не видел ничего приятного или интересного в утренних прятках в камышах и осоке. Однако же герр Линденманн исправно таскался в западную часть леса, к пруду, на котором водились, похоже, что последние утки на острове.

Когда-то, еще до отделения Крайма от Большой земли, эти птицы считались перелетными. Однако сразу после Великой Перекопской революции и уток, и производимое из них сало объявили национальным достоянием. Границы закрыли одновременно с началом Перекопа. Какое-то время неразумные птицы пытались, как прежде, сезонно перелетать с места на место, невзирая на политическую обстановку в стране, но электронно-лучевые пушки дальнего действия положили этому решительный конец.

Разогнав электроны в МАКе — Малом адронном коллайдере, так кстати построенном на территории Крайма последним объединенным усилием ЗАД и США, представители новой власти собрали их в пучки и при помощи пушек сфокусировали в определенные конфигурации.

Внешние очертания пучков электронов, сконфигурированных пушками, живо напоминали хищных птиц, так что поднявшиеся было в воздух утиные стаи, увидав летящих им навстречу соколов и беркутов, стремительно разворачивались обратно.

Впрочем, гигантские кинескопы быстро пришли в негодность: перепуганные насмерть утки гадили прямо в воздухе со скоростью, практически равной скорости разогнанных в коллайдере электронов.

Птицы перестали рваться на волю, осели на краймских прудах и озерах. И были быстро перебиты местными жителями. Теперь утки считались чуть ли не вымершими, утиное сало — редким деликатесом, и только Дориан Грей и Зеленые Человечки знали, сколь многочисленна поселившаяся в Резервации стая. И с недавнего времени — воскресная личность донны Лючии.

Наблюдая за тем, как всегда сдержанный герр Линденманн в белоснежных вязаных носках бежит к воротам, сжимая под мышкой фиолетовые болотные сапоги, Ди прислонился лбом к холодному оконному стеклу. Несмотря на бессонную и богатую переживаниями ночь, спать расхотелось. Но и в доме посветлело; если не заснуть, Ди не сможет здесь находиться. Он сойдет с ума, окруженный стенами и вещами, до сих пор хранящими, как ему казалось, прикосновения родительских взглядов и рук.

Ди зажмурился и положил на стекло ладони. Он так устал, что не в состоянии вести машину. Поэтому город отпадает. А не прогуляться ли за герром Линденманном, не поучаствовать ли в утиной охоте в качестве независимого наблюдателя?

Он закутался в длинный камуфляжный плащ с капюшоном, вздыхая, втиснул ноги в отцовские прорезиненные берцы, застегнул на высокой частой шнуровке непромокаемые клапаны.

Заболоченные берега пруда все еще лежали в тумане, но он уже рвался, рассеивался утренним солнцем, расползаясь по блеклой от инея зимней траве и цепляясь за голые ветви деревьев. Под этими-то ветвями, спутанными в хрусткое черное кружево, и устраивались на ночь знаменитые краймские утки.

Когда появился Ди, герр Линденманн уже ощипал нежные утиные тельца и теперь разделывал их, мурлыча себе под нос. Ди прислушался. И, мысленно перекладывая слова на современные языки, опознал древний восточноверхегерманландский:

Dein weisses Fleisch erregt mich so...

Ich bin doch nur ein Gigolo...

"Твоя белая плоть так меня возбуждает... Но я всего лишь жиголо..." Сидящий на корточках герр Линденманн ритмично подергивал головой в такт мелодии.

Dein weisses Fleisch erleuchtet mich...

"Твоя белая плоть озаряет меня..." Почувствовав чужое присутствие, герр Линденманн быстро обернулся, и выщербленный армейский нож соскользнул.

Mein schwarzes Blut und dein weisses Fleisch...

"Моя черная кровь и твоя белая плоть..." Поднимаясь, воскресная личность донны Лючии закончила куплет и сунула порезанный палец в рот.

Дымчатый утиный пух прилип к помятой траве. Рассыпанные рядом с плетенной из тонкого лыка авоськой старинные теннисные мячики, которыми герр Линденманн сбивал из рогатки птиц, заскорузли от болотной грязи. Проследив за взглядом Ди, герр Линденманн смутился и хрипло пообещал:

— Я все уберу, мистер Грей.

Ди согласно опустил ресницы. Он не любил оставлять следов: обитающие в самой чаще Зеленые Человечки давным-давно позабыли, что Резервации создавались для греев. Иначе как бы Ди удавалось в детстве подолгу оставаться в лесу на самообеспечении? Он даже облизнулся, припомнив пряно-сладкий вкус человеческой крови.

Die Spur ist frisch und auf die Brücke...

Tropft dein Schweiss dein warmes Blut...

Ich seh dich nicht... Ich riech dich nur... Ich spüre Dich...

— тихонько завел герр Линденманн. "След свежий, и на мост... Капает твой пот, твоя теплая кровь... Я не вижу тебя... Я лишь слышу твой запах... Я чувствую тебя..."

И Ди ясно представил себе — прямо как увидел вживую — воскресную личность донны Лючии, чавкающую своими фиолетовыми сапогами по тине; разгоняющую изумрудную ряску на воде; раздвигающую дрожащими от нетерпения руками рогоз и осоку; подкрадывающуюся к осоловелым от утренней свежести уткам...

Когда-то он сам точно так же крался по чуть слышно потрескивающей от инея траве, тянул руки — не к рогатке и теннисным мячам — к покрытым цыпками шеям... Ди моргнул и тряхнул головой, отбрасывая некстати выплывший из глубин памяти морок. Ничего такого не было. Он просто выслеживал ослабших и старых Зеленых Человечков — как правило, угасающих или неизлечимо чем-нибудь больных — и гуманно помогал им отойти в мир иной.

Der eine stößt den Speer zum Mann...

Der andere zum Fische dann...

— тянул герр Линденманн, отбивая такт легкими взмахами руки. "Один вонзает копье в человека... А другой — в рыбу..." К перепачканным утиной кровью и жиром пальцам прилипли разноцветные перышки.

— Ты должен научиться добывать себе пищу, — объяснял папа. — Тебе предстоит длинная жизнь, Дориан, и никто не может сейчас сказать, что в ней произойдет. Поэтому нужно заранее подобрать решения для всех проблем. Так ты всегда будешь наготове и во всеоружии.

— Как только дела наладятся, мы тебя найдем. — Мама гладила Ди по голове и незаметно для папы совала в карманы гуманитарные леденцы из арахисового масла.

Да, бывало время, когда и греям приходилось питаться из ЗАДовских посылок... Правда, нынешняя война тогда еще не началась, а посылки именовались добровольческим жестом: Западно-Американские Демократии избавлялись от выходящих из моды излишков.

Ich werde immer bei dir sein...

Ich werde immer bei dir sein...

"Я всегда буду с тобой... Я всегда буду с тобой..."

— Хватит! — раздраженно оборвал Ди. И немедленно устыдился своей грубости. — Я имею в виду: почему вы поете именно эти песни?

— Простите, мистер Грей. — Воскресная личность донны Лючии ссутулилась и, кажется, собралась расстроиться.

— Вам не за что извиняться, — отчеканил Ди намеренно строгим голосом. — Я всего лишь спросил, чем обоснован ваш выбор.

— Ну... — Герр Линденманн откашлялся. — Видите ли... Ей нравится.

— Кому? — Ди оглянулся, словно и вправду ожидая увидеть возле пруда кого-то постороннего.

— Ну... — Герр Линденманн медленно и мучительно краснел. — Ей... Никки... — закончил он шепотом.

— Никки? — Ди переспросил, одновременно соображая, где именно герр Линденманн, покидающий дом лишь ради утиной охоты, мог познакомиться с женщиной. Овощи для своих салатов он добывал из кладовок и с огорода на заднем дворе, заправки — из забитых родителями погребов, а красивых разнокалиберных баночек и бутылочек со специями и пряностями Никки натащило из магазинов столько, что будет еще на несколько жизней... — Никки? Никки?!

От его неожиданно громкого возгласа успокоившиеся было утки сонно зашевелились. Парочка даже соскочила в пруд и попыталась взлететь, тяжело хлопая крыльями по темной воде.

Герр Линденманн красноречиво приложил испачканный кровью палец к губам.

— Дома поговорим, — прошипел Ди, помогая ему собирать теннисные мячики и разделанные птичьи тушки.

Перья хозяйственный герр Линденманн ссыпал в припасенную корзинку, а руки вытирал огромным носовым платком — белым в коричневую клетку. Ди смутно припомнил, что уже где-то его видел, и тогда тоже платок использовался не совсем по назначению.

**9**

Память прояснилась дома. Воскресная личность донны Лючии шпиговала утиные грудки чесноком. Устроившийся на другом конце стола Ди положил гудящую голову на скрещенные руки и принялся думать о том, что, в принципе, нет смысла накрывать в зале, а удобнее всегда питаться на кухне... Он почти заснул, когда из плавающих под закрытыми веками обрывков сложилась внезапная картинка: улыбающееся Никки натягивает на холеные руки асбестовые перчатки по локоть, повязывает голову клетчатым носовым платком и, подхватив грабли, отправляется на задний двор. В огород. Сон немедленно слетел.

— Так вы что — общаетесь между собой?

Герр Линденманн, складывающий утятину в чугунок, обернулся с вежливой, чуть недоуменной улыбкой.

— Вы и Никки, — пояснил Ди.

Вежливая улыбка превратилась в застенчивую. Нежный румянец окрасил гладко выбритые щеки, на которых, впрочем, никогда и не росло никаких волос.

— Мы друзья.

Ди сверлил воскресную личность донны Лючии взглядом, ожидая продолжения.

— Да... — запаниковал герр Линденманн. — Да... Мистер Грей, это... пока... она... в общем... гм... хм... я смею надеяться...

— Понятно. — Ди решил его все же пощадить — а то так и завтрака не дождешься. Был обещан омлет с зеленью — "Вот прямо сейчас, одну минуточку, вот только нашпигуем эту прелесть...". Страшно хотелось и есть, и спать — Ди не мог бы сказать, чего больше, — а про взаимоотношения личностей донны Лючии он выяснит позже. Да и спрашивать лучше у Никки — оно более разговорчиво. Или у Феликса — он умнее. Да хоть бы и у Настасьи Филипповны — она честная, и скрывать уж точно ничего не станет.

Ди широко зевнул — уже в миллионный, наверное, раз, и герр Линденманн засуетился, роняя укроп и яичную скорлупу и едва не поскальзываясь на кусочке драгоценного утиного сала.

Что бы там ни было, а выспаться в доме все равно не удастся — это Ди прекрасно понимал и потому, клюя носом, строил планы на уже начавшийся день. После утренней бомбежки можно выбраться в город, припарковаться где-нибудь на обочине и вздремнуть несколько часов. Или отъехать поглубже в лес — туда, где на машину точно не наткнутся Зеленые Человечки; из-за постоянно наброшенного на дом укрытия создание дополнительной тени в Резервации требовало чересчур много энергии, поэтому Ди ею почти не пользовался.

Да и зачем? От кого тут прятаться? Кроме Зеленых Человечков — вымирающих и все никак не могущих вымереть окончательно — в Резервацию уже несколько поколений никто не забредал. Ди подозревал, что родители каким-то образом намеренно подпитывали ходящие по Крайму слухи о радиоактивных заражениях, невероятных мутантах, аномальных явлениях, обретших разум и живущих самостоятельными жизнями, и так далее.

Хотя следовало признать, что в байках о питающихся людьми энергетических сущностях некая доля правды все же была. Когда Зеленые Человечки только-только отреклись от "мерзких дьявольских причиндалов цивилизации" — или как-то так, Ди уже толком не помнил — и удалились от соблазнов в принадлежащий Резервации лес, греи охотились на них так же, как и на других теплокровных животных.

Однако, по словам папы, вскоре выяснилось, что Зеленые Человечки, хоть и перестали соблюдать обычаи своего народа, едят сырую пищу, не чистят зубов и бегают голышом и без обуви — или, зимой, в зеленых колготках и лыковых лаптях — так это вовсе не от дикости, а "чтобы слиться с матерью-природой". Что бы это ни значило.

А посему питаться ими не то чтобы нельзя (разрешается всем и всеми, что и кто так или иначе оказывается на территории Резервации), а как бы не очень желательно: самые первые греи все-таки подписывали с представителями землян какие-то давно забытые обеими сторонами соглашения и договоры.

А еще Человечки поголовно носили очки — странные, с зелеными стеклами, отчего весь мир приобретал, по мнению Ди, совершенно идиотский изумрудный оттенок.

Короче, Ди — наверное, последний из греев, кто пробовал человечину. Он нашел ее вполне себе вкусной... Но как же рвут душу и сердце эти слова: "последний из греев"...

За такими грустными мыслями Ди непривычно далеко отъехал от дома в лес. Заросли тут значительно редели, а на опушке торчал из земли огрызок трухлявого дерева — остатки столба, когда-то держащего высокий, опутанный голыми электрическими проводами забор, окружающий Резервацию по периметру. Сами провода — точнее, их ржавые куски — валялись неподалеку.

Никакого электричества здесь давно уже, разумеется, не было: папа в юности разобрал питающую забор подстанцию и собрал ее заново уже в подвале собственного дома, нелегально подсоединившись и к Тавропылю, и к ветвящейся по всему острову подземной сети старинных электрокабелей. Он говорил, эта сеть связана с материком: люди с их короткой памятью давно позабыли, что по дну моря проложена уйма всяких кабелей и трубопроводов — например, там, где теперь покоятся обломки Моста Свободы, обрушенного Прыгунами.

Так типично по-глупому враги годами осыпали Крайм бомбами и гуманитарной помощью, вместо того чтобы просто обрезать провода и перебить трубы, лишив таким образом, непокорных и со всеми несогласных жителей электричества, водопроводной воды и всего такого прочего — что там еще им необходимо...

Распахнув дверцы "Ягуара", Ди вытянулся на заднем сиденье и наконец погрузился в сон, а когда проснулся, вспомнил, что собирался проверить и подпитать дом тети Джулии и дяди Юури.

**10**

Час неспешной езды в самую глушь, к центру Резервации, и он на месте. Ди насторожился уже возле широкого оврага, за которым стояла кипарисовая роща и начинались владения тети Джулии и дяди Юури: в воздухе витало нечто, всегда оставляемое тенью, разрушенной против воли хозяина, щекоталось в ноздрях, царапало горло. Сердце у Ди сжалось. Он приготовился к самому худшему.

И не зря.

Вместо дома греев, с черепичными крышами, витыми башенками, выбеленными известью колоннами и аккуратным палисадником, Ди увидел огромную воронку. И жалкий остаток накренившейся стены на ее краю — непонятно как не упавший, не отброшенный в сторону, не развалившийся в пыль.

Он ударил по тормозам, и "Ягуар" отозвался недовольным шипением. Автомобиль слегка занесло на ковре из слежавшихся зимних листьев, шоркнули по корпусу ветви ближайших деревьев. Ди тоже шипел — бессознательно и громко, а потом зарычал, стискивая рулевое колесо враз похолодевшими пальцами. Из прокушенной губы на подбородок брызнула кровь.

Грея отрезвил ее запах. Он утерся рукавом, тупо посмотрел на широкий бурый мазок, окрасивший светло-серый деним. Куртка валялась на пассажирском сиденье. Ди зачем-то прихватил ее, вылезая из машины, натянул, застегивая и на молнию, и на кнопки, и даже на дополнительные липкие клапаны. И затянул все шнурки. Словно пытался отсрочить неизбежное. Словно это на что-то могло повлиять.

Судя по глубине и диаметру воронки, в дом попала по меньшей мере сдвоенная пятитонка Батона-Януковского с самовзрывающимся стабилизатором. Конечно, это была трагическая случайность: скорее всего, один из возвращающихся домой бомбардировщиков сбросил на лесной массив не израсходованные за текущий вылет боеприпасы. И совсем недавно: может, пару дней назад. Или, допустим, вчера вечером, пока Ди бродил по подземельям в компании Стерха и его друзей. Находись он дома, обязательно ощутил бы взрыв.

Из-под ног с шорохом обрывались мелкие камни, скатывались в середину провала. Кусок стены с выпирающими во все стороны огрызками кирпичей опасно клонился туда же, вот-вот упадет. Ди решил обойти его с другой стороны и... что?.. столкнуть вниз? Чтобы и следов никаких не осталось?

Он и сам не знал; были бы хоть какие-нибудь развалины и обломки, попытался бы раскопать, что-то вытащить... А так...

А так — механически прошагал по краю, зашел к стене с противоположной стороны — оттуда, где мерз уцелевший, по счастью, незагоревшийся лес, поднял глаза и увидел... увидел... Нет, действительно увидел: яркие, блестящие краски, свежие, кажутся еще мокрыми... По всей стене... По всему остатку стены... И осыпавшиеся рядом куски — пестрят разноцветьем пятен...

Уцелела лишь часть граффити: сумрачная хвойная чащоба, мшистые стволы, плотно теснящиеся друг к другу. Старая просека, развалившиеся пни еле видны под молодой порослью. Узкая, выложенная кирпичом дорога, блекло-желтая, как осенний кленовый лист, уже битый первыми заморозками. Вьющаяся через всю стену, режет она рисунок надвое, отрывая утомленные тяжестью бурого мха и фиолетовых шишек ели от ласкового летнего солнца, прозрачной голубизны небес и обломанных взрывом... похоже, что шпилей цвета янтаря, аметиста и изумруда на горизонте.

Ди показалось, что дорога, выметнувшись из нарисованного мира, ощутимо хлестнула его по щеке и одновременно ударила под дых, разом выбив из легких воздух. Вместо горечи развороченного камня и земли нос, рот, да всю грудь заполонил вкус и запах свежей хвои. Слезы мешали моргнуть — они словно застыли древесной смолой. Сквозь их тусклую, жгущую веки дрожь Ди заметил на желтом кирпиче маленькие черные фигурки и удивился: как же не разглядел с самого начала?

Он знал эту детскую сказку про девочку с собачкой и тремя совершенно несуразными, выдуманными чьим-то воспаленным разумом существами. Древние писатели яростно таскали сказку один у другого, каждый рассказывал по-своему, но суть все равно не менялась: малолетнюю идиотку занесло в чужие земли, и дорога, вымощенная желтым кирпичом, в конце концов вернула ее домой — просто не так, как хотелось, предполагалось или было задумано в принципе.

А еще Ди знал, что художнику, нарисовавшему эту картину на стене брошенного жилища тети Джулии и дяди Юури, пришлось не только добраться почти до центра Резервации, но и войти в тень, наглухо запечатавшую дом и сад.

И вот это — настоящая сказка, более невероятная, непостижимая и невообразимая, чем ожившие соломенные и железные пугала, говорящие звери или все на свете желтые дороги, уводящие доверчивых и самонадеянных глупцов в фальшивые изумрудные города.

**11**

Оставшуюся часть зимы Ди перечитывал книги, переслушивал аудио, пересматривал видео. И еще раскапывал архивы антикварных газет. И не просто раскапывал. Починив в "Ягуаре" орадио, он зафиксировал ручку настройки на тавропыльской частоте, ежедневно внимая местным объявлениям, и, стоило кому-то заикнуться о продаже бумажных носителей, тут же отправлялся по надиктованным адресам.

Читал он тоже в машине, изученное вносил в дом и сваливал на пол в домашней библиотеке, наказав каждой личности донны Лючии, кроме Фрумы-Дворы, раскладывать книги и газеты по датам выхода, а затем — по специально выделенным полкам. Умело и быстро сортируя информацию по ходу чтения, Ди к весне превратился в лучшего — а может, и единственного — в мире специалиста по художникам Крайма.

Но как привязать эту свою новую профессию к поставленной цели, пока не видел: с тех пор как художники, спасаясь от преследования, ушли под землю, у журналистов и писателей пропал к ним интерес.

В единственном руководстве для охотников утверждалось, что на поверхность художники больше не выходят, поскольку теряют сознание от избытка свежего воздуха и могут умереть, а кроме того — из-за долгого нахождения в темноте утратили способность видеть при свете дня.

Мысленно Ди составил список вопросов, которые хотел бы задать Стерху и его команде, и еще один — для Федора Убейконя. Кто он и его люди, и чем они занимались в метро, Ди догадывался, но не был уверен и решил как-нибудь расспросить того же Стерха.

Он несколько раз ездил к картине... Нет, он ездил к ней постоянно. Сфотографировал, снял на старинную камеру, даже пытался срисовать. Разумеется, безуспешно. Хорошо, что бомба не падает дважды в одну и ту же воронку...

Странно, что после этого взрыва, фактически лишившего Ди последнего ощущения других — не папы с мамой — греев, он перестал чувствовать себя одиноким. Глубоко в груди — прямо из невидимого ожога, причиненного стылым холодом родительской смерти — зарождалось что-то новое. Напоминающее бутон цветка, окруженный красноватыми полупрозрачными листьями.

Где-то есть человек, владеющий известной ему тайной. Художник, нарисовавший картину, которая снова сделала Ди по-настоящему живым. А он, в свою очередь, сделает все, чтобы его найти.

**12**

Стерх появился в марте. Ди вышел на школьное крыльцо, щурясь вечернему солнцу, и увидел группу младшеклашек, восторженно толпящихся у прислоненного к стене мотоцикла. Его хозяин — в бордовой замшевой жилетке на голое тело — торчал рядышком, упираясь подошвой кроссовка в испещренные меловыми и угольными надписями кирпичи. Кроссовки — синие с белым — выглядели новыми, джинсовые шорты — тоже, а из карманов торчали знакомые жестянки с круглыми боками. "Пыво от Ардагана", — понял Ди и отогнал школьников обратно на площадку продленки.

Широко улыбающийся Стерх шаркнул ногой по стене, стирая написанное с ошибкой матерное слово, и вдруг облапил Ди обеими руками, с силой прижимая к себе:

— Привет, дружище!

Тот, ошарашенный, обмяк в объятиях, не совсем понимая, как реагировать. Стерх отстранился, продолжая крепко держать Ди за плечи. И лыбиться во весь рот. Скол на переднем зубе коротко блеснул, отразив солнечный луч.

— З-здравствуй.

— Ты отработал? Свободен? Пыво пить поехали?

Уроки закончились, и Ди собирался посидеть в бывшем кабинете труда, почитать о судебных процессах довоенных времен. Его интересовало, когда именно убийство охотником художника перестало считаться преступлением и каким образом правительство тогдашнего Прокуратора оформило это юридически. Стерх появился очень кстати — Ди уже подумывал снова отправиться его искать, но, если честно, опасался нехороших приключений.

Вскоре он уже сидел на грохочущем мотоцикле, подпрыгивал на особо высоких кочках, неловко держа сгруженные ему в руки жестяные банки и периодически стискивая колени, чтобы не вылететь. В этот раз Стерх повез его в бывший тавропыльский ЦПКиО, разбитый поверх старого кладбища. Теперь здесь, в напрочь разбитом уже снарядами парке, снова хоронили.

Они проехали какую-то рощу, некогда высаженную красивыми рядами, а нынче сиротливо зияющую провалами, скалящуюся в весеннее небо острыми обломками срезанных взрывами деревьев и верхушками редких каменных плит. Стерх выждал, пока Ди спустится и подберет выпавшее пыво, после чего откатил мотоцикл в сторону, прислонив к иссеченной осколками березе.

— Подножку сорвал, — объяснил он в ответ на вопросительный взгляд. — А боковую с осени поставить не соберусь.

— Что это за ямы? — Ди обвел глазами бескрестные, но явно кладбищенские окрестности.

— Могилы, — равнодушно отозвался Стерх.

— Раскапывали, что ли?

— Та не, камни могильные вынимали. Тут их раньше тыща была, а осталось сотни три. Это каратарское кладбище, на них крестов не бывает. Ну, за встречу! — Стерх отсалютовал вскрытой банкой "Эсмарха".

— А камни где? — Ди все не мог успокоиться.

— Так Мост же строили. — Стерх, похоже, удивился. — Камни со всех кладбищ свозили.

И Ди почти восхитился — в очередной раз — непредсказуемой бессмысленности человеческих поступков. Он недавно на уроке истории пытался объяснить ученикам — и заодно себе — логику давних событий. И, кажется, был не совсем убедителен.

Сначала, когда Крайм отделился от Большой земли, по границе пытались выстроить стену. Но довольно быстро выяснилось, что не хватает ни материала, ни рабочих рук, ни должного энтузиазма. Тогда ямы, вырытые под фундамент, объединили, превратив границу в широченный ров и наградив его соответствующим именем — Перекоп.

Еще позже братья Кологривские, Якуб и Нисон, официально сменив фамилию на Перекопские, устроили очередной переворот — Великую Перекопскую Революцию. Перекоп залили водой, развернув попутно пару крупных рек и превратив полуостров в остров, а затем построили через нелепый проливчик Мост Свободы — чтобы продолжать сообщаться с Большой землей. Вот куда ушли могильные камни, собранные для так и не построенной стены.

Сторонники же полного отделения Крайма от остального мира, Прыгуны-Несогласные, подстрекаемые Финном Жюстом и утяжеленные его деревянными солдатиками, обрушили Мост, случайно попав своими скачками в резонансную частоту.

Конечно же, тогдашнему Прокуратору пришлось изворачиваться, заверяя всех, что так и было задумано. Дескать, лозунг Прыгунов "Кто не скачет, тот — какол!" не имел в виду ничего оскорбительного, а всего лишь подразумевал страдающих диареей и дизентерией. И Прыгуны таким образом выражали заботу о тех болезненных гражданах Крайма, чье слабое кишечное здоровье не позволяло им часами скакать в плотной толпе, держа в обеих руках тяжеленных солдатиков, нашпигованных свинцом.

Ди, кстати, уже тогда нашел в какой-то древней энциклопедии краткую статью о происхождении и значении этого странного слова. Утверждалось, что "какол" этимологически никак не связано с функциями живого организма, а берет начало из древнепатрицианского cuculla, или, по-нашему, куколь — "капюшон".

Ругательным же оно стало потому, что преступники, которых везли на суд или к месту казни, от стыда натягивали на лица капюшоны своих одеяний. И в той же энциклопедии, в другой статье, было написано, что фразеологизм "разобрал меня какол" означает "страдание поносом, в т.ч. и словесным".

Как бы там ни было, а проповедник Финн Жюст, отпевавший Несогласных, утонувших в Понтовом море, рассуждал много и громко. В частности, о том, что игрушечные солдатики издревле являются символом славных героев, павших под градом свинца в боях за Отеческую Матерьщину. И о том, как повезло погибшим уйти на дно, не выпуская из окоченевших рук памятные сувениры.

"Слава Крайму, и вечная слава героям!" — так закончил Жюст пламенную речь. Что не помешало собравшимся стянуть его с трибуны и линчевать прямо среди свежих могил. Поговаривали, что толпа столь щедро наградила проповедника теми самыми солдатиками, что их свирепые деревянные лица выглядывали из всех отверстий его обрюзгшего тела.

Выживших Прыгунов запретили, всяческих Несогласных — тоже, а вместе с ними утратили смысл и Несогласные с Несогласными. Полулегальные футболки с перечеркнутым изображением Финна Жюста и надписью "Мы не скачем!" постепенно вышли из моды, нашумевший роман "В поисках резонансной чИстоты" был разгромлен критиками, изъят из магазинов и вычищен из краймского Буратино. А поскольку к тому времени Буратино был уже отрезан от Всемирной Паутины, о книге быстро позабыли.

Впрочем, это случилось уже при новом Прокураторе, ибо старый отрекся от власти, как только ознакомился с фотографиями мертвого Жюста. И вот тогда появился Наталко. Или появилась — никто ведь так и не видел настоящего лица Бессменного и Бессмертного. И не знал его имени или пола.

Ди всегда восхищался идеей тщательно закрашивать изображения Прокуратора Наталко анимешным персонажем. Манго — так это называлось. Нежная большеглазая девочка с двумя трогательными хвостиками. Округлые крошечные ушки, носик пуговкой, ротик точечкой, голубая радужка, светлые волосы. Наивный взгляд и воротничок парадной школьной рубашечки. Гениально. Интересно, что стало с художником, которому приказали это нарисовать?

И почему бы не спросить об этом Стерха?

— Манго? — Стерх смотрел непонимающе. — А, ты про Няшу. Это манга. Автора Няши расстреляли, кажись. За серийные убийства. Он вроде на охраняемых уток охотился.

Ди поставил ментальную зарубку на всякий случай предупредить герра Линденманна. Или Никки — у них как раз наметилось очередное продвижение в отношениях.

— Как его звали?

— Понятия не имею. Вроде Джон... какой-то Джон, да. А может, и нет.

— Где он их нашел, уток? — Ди небрежно смял банку и, по примеру Стерха, пульнул в ближайшую яму. — Они ж вымерли.

— В лесу, по-моему. Где старая Резервация. — Стерх запнулся. — А ты там живешь как раз! Видел уток?

— Нет, — слукавил Ди. Не выдавать же людям семейные тайны.

— Жалко. Я б съездил посмотреть.

— В резервации людям нельзя, — напомнил Ди.

— Да брось, — отмахнулся собеседник. — Там давно нет ничего, кроме психов в зеленых колготках, я читал. Или про мутантов и аномалии — правда?

Ди видел, как его распирает любопытство, и осторожно обдумывал, что и сколько скажет.

— Не знаю, — в конце концов ответил он. — Я лишь в детстве видел Зеленых Человечков. Это давно было.

— А что ты там ешь? — неожиданно выдал Стерх.

— Магазины в церквях никто не отменял. — Ди позволил себе усмехнуться. — А что? Боишься, что я тебя съем?

— Ага, надейся! — фыркнул тот. — Я твой друг, а греи своих не едят, я читал. Кстати, это ведь просто псаки?

— Про своих?

— Про человеческую кровь.

Ди помолчал. Врать больше не хотелось, признаваться — тем более. И он решил отшутиться:

— Понятия не имею. Надо бы попробовать, да никто не предлагается.

Но Стерх шутки не принял, смотрел на него чуть прищуренными черными глазами, покачивал банку "Эсмарха" в смуглой руке. Должно быть, с его кожи загар вообще никогда не сходит. И костяшки пальцев снова сбиты — как тогда, в их первую встречу.

— Слушай, Дориан... — И запнулся, словно решая, продолжать ли. — А ты мог бы... — Свободной рукой прошелся по волосам. Волнуется. Дернул круглой головой. — Короче, помощь нам нужна.

— Какая? — легко уронил Ди, выливая в рот последние капли из банки.

— По охоте... — Стерх напрягся, ожидая реакции, но Ди не собирался ничего ему давать. И лишь повторил, сминая жестянку в ком:

— Какая?

— На картах подземки есть одна станция. Можешь в нее спуститься?

Такого Ди уж точно не ожидал. И позволил своему лицу в полной мере отразить недоумение. Даже губы приоткрыл, как это делают люди, застигнутые чужими словами врасплох. Стерх предсказуемо начал расслабляться:

— Просто до нее идти долго, и неизвестно, что там по завалам. Может, сверху проще. Надо только глянуть, что там. Она недостроенная. Снаряжение мы дадим. Сходишь?

— А сам почему не сходишь?

— Так она в твоей Резервации.

Ди покачал головой:

— Твои карты врут. Там нет никаких станций.

— Есть! Она заросла, или ее засыпало. Ну, или засыпали специально, достраивать передумали, типа. Я тебе карту покажу, сам поймешь. Разбомбить не могло, на вас же не сбрасывают.

"Сбрасывают", — подумал Ди. И слегка усмехнулся. Стерх подобрался, заметив. Не понимая. Принимая безобидную усмешку за что-то иное. Пришлось ответить поспешнее, чем собирался:

— Ну, я посмотрю, конечно. А зачем тебе?

— Да художники... — Стерх почесал левую бровь, пятерней взъерошил волосы. — Ушли, короче, в ту сторону.

— А вы чего?

— А мы — за ними. Но не успели, они тоннель за собой обрушили.

— Ну... — Ди немного подумал... — Их могло там и завалить. Или запереть на путях.

— Да нет, они дальше пошли.

— Откуда ты знаешь?

— Убейконь их тоже видел, позже, на других станциях. Там они. Короче, нужно ту станцию проверить.

— Я думал, вы с Убейконем враги.

— Долго объяснять, — вздохнул Стерх.

— Мы торопимся? — Ди подпустил в голос металла. Стерх глянул с интересом, однако ничего не сказал. Вернее, сказал, но после длинной паузы и глядя в сторону солнца, опускающегося в обломанные верхушки деревьев:

— Федор раньше с нами был, но его сестра погибла... Завалило под землей во время охоты. Она стрелять начала, ну и... В общем, его сестра, Стелла, была моей девушкой, а потом она умерла, и мы стали как бы врагами. Он всегда отмороженный был, а после этого совсем крышу сорвало. К пуэсторианцам ушел.

— К кому? — Слово было знакомым. Кажется, какая-то религиозная секта.

— К пуэсторианцам. Святой Пуэсториус и все такое. Не слышал, что ли?

— Слышал. Но мало. Чем они занимаются?

Стерх пожал плечами, растирая пальцем пятнышко грязи по голому колену.

— Да ляд их знает. Палят сквозь двери. И как только обвалов не боятся! Свинец для пуль отовсюду выковыривают. В прошлом году, вон, на Перекоп ездили, деревянных солдат Финна Жюста со дна поднимали.

— А почему они живут под землей?

— А где им еще стрелять-то? В городе сразу патруль вызовут, да и дверей подходящих мало.

— Это — да, — задумчиво согласился Ди.

— Федька у них теперь главный. Все двери под землей разнесли, теперь с поверхности таскают.

— Я не очень понял. — Ди мотнул головой. — Они по кому палят? И почему сквозь двери?

— Ну, религия у них такая, — терпеливо объяснил Стерх. — Нужно попадать в мишень через закрытую дверь. Или в тело.

— В чье? — снова не понял Ди.

— Да по фиг, в чье. Они даже художника как-то отловили. — Стерх повеселел. — Разрисовали мишенями, поставили за дверь и дуршлаг из него сделали. Правда, мы с Федором подрались потом. Мы ж того художника четыре месяца выслеживали. — И вздохнул, грустнея.

— У тебя как будто личные счеты, — осторожно заметил Ди.

— С Федькой-то?

— С художниками.

— А. Ну да. Они забор у нас разрисовали. Мирное небо, солнечный круг, мальчик с плюшевым мишкой. Так что в первый же налет — прямое попадание по забору, дом обрушился, ну и... В общем, да, личные.

Он махнул рукой и вскочил с поваленного дерева, на котором они с Ди сидели все это время.

— Поехали, что ли? Налет скоро.

— Сегодня четверг, — напомнил Ди.

— Точно. — Стерх поскреб в затылке. — Два часа лишних есть. Ну, давай тогда в мастерскую со мной сгоняем? Я подножки поставлю. А ты с дядькой моим познакомишься.

**13**

Дядька Кочубей — похожий на Ардагана, но без бороды, чумазый, неестественно красноволосый и в разы шире — знакомился своеобразно: оглядел Ди с головы до ног, обошел по кругу, пощупал кончики собранных в хвост волос — Ди не стал отклоняться, — больно ткнул пухлым пальцем под ребра и выдал:

— Че тощий-то такой, сынку? Мамка недокормила, чи глистов не гоняешь?

Ди нахмурился, вспоминая учебники по человеческой поведенческой психологии, но Стерх пихнул дядьку в плечо и рявкнул:

— Харэ каклить!

— Та ладно, я ж любя! — заржал Кочубей. От него терпко разило потом.

Он не понравился Ди. И приглашение пригонять свою "небось мажорскую" машину на ремонт, если что, положения не исправило.

Между делом, пока прикручивали к мотоциклу подножки, Кочубей выспрашивал, "что новенького на охоте" и "как охота у новенького". И снова ржал, когда Стерх предложил ему присоединиться и самолично растрясти жирок по путям подземки. И опять — на излишне эмоциональные заверения Ди, что он не охотник, а просто друг Стерха. Именно ржал, а не смеялся.

Его крашенные хной волосы отчего-то напомнили Ди этикетку водочной бутылки: красный конь встал на дыбы, купаясь в льющемся из канистры водопаде. По канистре старинной вязью вьется: "Любимая водка любимой женщины", а держит ее в руках высоченный усатый мужик в короне с буквами: "Петро N 1", вычурном камзоле, при шпаге и с глазами навыкате.

Водянистые глаза и огненный чуб Кочубея наводили на мысли одновременно и о коронованном "Петро N 1", и о водке, и о красном коне, чье тщательно выписанное хозяйство служило фоном для названия водки: "Петрова".

Такую водку, думая, что Ди не в курсе, тайно покупал себе Ира Эрих и не менее тайно пил в гостевом флигеле незадолго до полуночи, так что спортсмен и сторонник здорового образа жизни Феликс имел обыкновение приходить в этот мир слегка озадаченным. Вспомнив об Ире, Ди почувствовал, что голоден, и шепнул Стерху о приближающемся авианалете.

— Ай, майдан! Точно! — хлопнул тот себя по лбу. — Ща, погоди, карту дам.

Стоило ему скрыться в глубине автомастерской, Кочубей посерьезнел и обратился к Ди, заговорщицки понизив голос:

— Твои фломастеры где?

— В машине.

Водянистые глаза прищурились:

— С собой носи, сынку. Всегда, понял? Постiйно.

Ди едва успел оторопело кивнуть, как Стерх появился вновь, на ходу разворачивая рулон осыпающейся по краям бумаги, а дядька опять натянул на себя маску недалекого балагура.

— Шо цэ? Опять твои карты? Тьху! — И бросился к выходу: подъехал какой-то автомобиль.

— Смотри. — Стерх водил по серой миллиметровке указательным пальцем с обкусанным ногтем. — Вот твоя Резервация, вот границы показаны. А тут, — палец уткнулся в характерный значок с ярко-желтой буквой "М", почти в центре заштрихованного зеленым пятна, — станция.

— Как называется? — медленно поинтересовался Ди, изо всех сил стараясь сдерживать бешеный стук некстати разогнавшегося сердца. Он знал это место. И был уверен, что тетя Джулия и дядя Юури прекрасно знали его тоже.

— "Сельбилляр", — отозвался Стерх, даже не заглядывая в легенду. — Там рядом кипарисов полно, наверное.

Сельбилляр. Кипарисовая роща. Та самая, возле дома тети Джулии и дяди Юури. Вернее, возле их воронки. Возле картины, которую Ди уже считал своей.

— Когда надо? — Хрупкая бумага шуршала в его длинных пальцах, заглушая прорывающееся в каждом слове шипение. Стерх не слышал: для человеческого уха слишком тонко, а вот будь рядом другой грей, уже шипел бы в ответ, готовясь к нападению.

Из-за ряда машин выскочил Кочубей, сжимая в руках монтировку. За ним маячила пара мужиков в хороших деловых костюмах — приехавшие клиенты. Стерх недоуменно уставился на дядьку и шагнул вперед, на всякий случай заслоняя собой Ди. Тот умилился.

— Карбюратор, — проговорил Кочубей, зевая во всю пасть и почесывая монтировкой промеж лопаток. — Глянешь?

У Стерха расслабленно опустились напряженные плечи. Ди показушно разжал кулаки.

— После налета, — ответил Стерх. — Друга вот отвезу и вернусь.

Клиенты согласно закивали. Видимо, где-то рядом было бомбоубежище, и они собирались там пересидеть.

— Ты вернуться не успеешь, — сообщил Стерху Ди в самое ухо, когда устроился на мотоцикле за его спиной.

— Начхать. В меня не попадут.

— Спятил? — Ди вцепился в твердое плечо.

— Руку убери, мешает. — Стерх повернул голову, привстал, с силой нажимая ногой на рычаг стартера. — Да пережду где-нить, не боись. От меня так просто не отделаешься, сынку! — И смачно гоготнул, подражая Кочубею.

— Придурок, — буркнул Ди. Он и не собирался от него отделываться: похоже, самый доступный и логичный способ найти в Тавропыле художника — использовать охотников.

**14**

У картины кто-то побывал. Это Ди понял сразу, еще до того как увидел неуклюже собранные кирпичи, которыми этот кто-то пытался подпереть грозящую обрушиться стену. Почувствовал чужака, как почувствовал бы посторонних в собственном доме. Резервация и была его домом, а он — ее единственным законным обитателем, и потому охватившая Ди волна гнева ощущалась справедливой, хотя и неуместной.

Он переждал ее, зажмурившись и сжимая в руке обломок кирпича, после чего высыпал красное крошево на землю, вытер ладони о траву и развернул карту. Можно было сюда не заезжать, остановиться у кипарисовой рощи, но Ди не мог не навестить свою картину, не войти в нее еще раз, не вдохнуть запах сырости и хвои, не запрокинуть голову в высокое летнее небо.

Его нарисованные спутники молча таращились вперед, зацепившись небрежно обозначенными глазами за янтарно-аметистовые и изумрудно-прозрачные шпили на горизонте. Ди с удивлением заметил, что на изображениях прибавилось деталей. Расписная дудочка-свистулька во рту у девочки. Забавный, похожий на тонкие очки, рисунок на гривастой голове льва. Резной колокольчик в руке соломенного уродца. Новенький ошейник с заклепками на шее собаки. И только отливающая металлом фигура с топором в длинной руке оставалась нетронутой.

Вот тогда к смутно клубившемуся гневу прибавилась неясная обида, и Ди торопливо вышагнул наружу, обошел стену, наклонился к сложенным столбиками кирпичам... Осознание того, что граффити все же ему не принадлежит, что ее создатель в любой момент может что-нибудь переделать — да нет, не что-нибудь, а практически что угодно! — врезало так, что Ди задохнулся и не дышал очень долго.

Холод в груди, накатив короткой волной, разошелся, обнажая давешний цветок. У бутона появился стебель — красновато-зеленый, и внутренним зрением Ди отчетливо видел на нем шипы. Крошечные, треугольные, до поры — мягкие. Слегка зазубренные листья, бережно обнимающие бутон, потемнели, приобрели странный аметистовый оттенок. Похожий на тот, что прочерчивал на картине далекие башенные шпили.

Так. Ладно. Хватит. Он поймает эту коварную дрянь, доберется до нее раньше Стерха, вывернет наизнанку и узнает наконец и куда ведет вымощенная желтым кирпичом дорога, и что, отмеченное трехцветными шпилями, лежит за горизонтом, и откуда человеку вообще известно и подвластно то, что столетия назад утратили греи!

Станцию "Сельбилляр", как сообщалось в краймском Буратине, действительно не достроили — потому что решили насадить здесь лес и отдать территорию под одну из резерваций для греев. На самом деле эта резервация стала единственной, а станция превратилась в густо заросший кустарником овраг. Если бы Ди не знал, где искать, мог бы не заметить изъеденных ржавчиной ступенек.

Сходу продраться сквозь намертво переплетенные колючие ветки не получилось. Сменив тактику, Ди принялся осматривать заросли вокруг в надежде найти что-нибудь полезное и вскоре набрел на еще один провал — на этот раз маленький и узкий. Из-под редкой зимней травы рыжело. Продырявленная железная лестница, изломанные прутья перил и полуоткрытый люк, крышку которого недавно сдвигали. Ди скинул куртку и проскользнул вниз.

"Сельбилляр" походила на заброшенную шахту — по-видимому, ее оставили на начальной стадии строительства. Набросив на себя тень, Ди аккуратно, стараясь ничего не тревожить, обошел покрытый слоями мусора и пыли зал. Здесь и платформ не было — просто укрепленный деревянными столбами тоннель. Свет выданного Стерхом фонаря вырвал из темноты горы мелкого камня и щебня — там, где впоследствии должны были укладывать рельсы. Может быть, зияющие повсюду лазы куда-то и вели, но Ди не имел ни малейшего желания их проверять. Взрослому человеку не протиснуться, а детей под землю уж точно никто не потащит.

Гораздо больше его заинтересовал офис, оборудованный в прозрачном кубе из старинного плексигласа. Куча древних бумаг, мечта букинистов из Гали. Ди пошевелил кипы каких-то распечаток, оттуда посыпались кости — похоже, что крысиные. В те времена крысы были намного мельче. И их, кажется, еще не ели. Но все это ерунда. Главное — вот что: в стене, к которой пристроили офисный куб, прямо по облицовке прорублена дверь. И дверь эта заперта с той стороны.

Ди подумал, взвешивая в руке фомку — тоже от Стерха, — подумал, и решил не трогать. Если кто-нибудь и выходит из метро на территорию Резервации, он выбирается здесь. Но охотникам знать об этом незачем.

Нет, конечно, он рассказал Стерху и о станции, и о плексигласовом офисе, и об отсутствии рельсов и платформ. Не упомянув при этом ни об узких лазах в кучах щебня, ни о загадочной двери, ведущей прямо в зачем-то уже облицованную камнем стену.

И, конечно, не объяснил, почему целый день после похода провалялся в машине, лишь отъехав немного от дома в глубь леса: Ди набрасывал на "Сельбилляр" полноценную тень — такую же плотную, как стояла на доме тети Джулии и дяди Юури, — и так вымотался, что колени дрожали.

— Я по дому был занят. Воскресенье, все такое.

Стерх вроде бы поверил.

Ди рассудил здраво, на всякий случай пробежавшись лишний разок по учебникам человеческой психологии: если уж автор картины сумел обнаружить дом греев и беспрепятственно пройти сквозь сотворенную ими тень, защитный покров на станции метро не помешает ему по-прежнему выходить наружу. Но попади в Резервацию кто-то еще — ни за что не отыщет "Сельбилляр", пусть и с самыми точными картами.

Только вот как случилось, что ее не нашли тетя Джулия и дядя Юури, Ди не понимал. Родители — ясное дело, привыкли секретничать, но эта парочка никогда не стеснялась хвастаться своими находками. Да и дядя Юури перетащил бы весь мусор в свои коллекции. Место для Резервации выбиралось с учетом пожеланий греев, скрыть такую вещь, как масштабная стройка, невозможно. Что же произошло? И никакого способа выяснить...

Зато он выяснил много чего другого.

Стерх теперь приезжал часто, они посещали забегаловки в ЦЦ, бродили по Гале, пили на природе "Эсмарх" и несколько раз посидели в баре чернобородого Ардагана. Правда, заказывать им пришлось то же, что и всем; из разбавленного пыва и нескольких сортов дрянного вина Ди выбрал краймское "Бит и Койн".

Он вполголоса, с выражением и ядовитыми комментариями, зачитал Стерху душещипательную историю о трагической любви прекрасной Бит и могучего Койна, изложенную мельчайшим белым шрифтом на громадной черной этикетке.

Стерх смеялся, навалясь грудью на стол, бил себя по коленке, вытирал невольные слезы. Ди, всю жизнь не имевший никакого чувства юмора и сейчас просто копировавший школьников, которые дурачились на переменах, цитируя друг другу переиначенные выдержки из учебников, искренне наслаждался собой.

И именно в такие моменты, когда собеседник раскрывался и переставал осторожничать, исподволь вытягивал из него информацию. Практически незаметно для себя Стерх рассказал об охотниках то, что, наверное, предпочел бы скрыть от посторонних. Например, сколько дней приходил в себя Чуча после поимки и "утилизации", как дипломатично выразился Стерх, первой жертвы. Или как Стелле, покойной сестре Федора Убейконя и девушке Стерха, нравилось подолгу ломать еще живым художникам пальцы.

Но даже этот наблюдательный и всезнающий каратарин не смог объяснить Ди, каким образом художники создают свои картины. Слепые, в темноте, под землей. И главное — зачем? Для чего продолжают упорствовать?

Хуже того: Ди ни на секунду не верил, что картина на месте дома тети Джулии и дяди Ди нарисована незрячим. Более того, он был убежден, что писалась она при свете дня. А Стерх утверждал, что видящих художников не бывает, что они целиком выродились, что теперь и дети их рождаются сразу безглазыми.

Он описывал уничтоженные охотниками рисунки — выполненные яркими флюоресцирующими красками, точные, реалистичные, воспроизводящие то, что когда-то, задолго до войны, существовало на поверхности, — и Ди не понимал ни как такое возможно, ни — для чего вообще делается.

Однажды он спросил, что по этому поводу думает сам Стерх, и тот надолго погрузился в мысли. Они снова сидели на полуразрушенной крыше его дома и только что обсудили способы запекания крысиных хвостов в костре, договорившись как-нибудь попробовать.

Ди терпеливо ждал, пока собеседник сформулирует ответ, разглядывал его бордовую замшевую жилетку и вспоминал, как Стерх, жутко смущаясь, признался, что у него таких несколько штук — совершенно одинаковых. Ди успокоил его, рассказав о собственных пристрастиях в одежде. Они посмеялись друг над другом и подивились, как похожи бывают греи и люди в незначительных, казалось бы, мелочах.

Наконец Стерх с силой провел рукой по коротко стриженным черным волосам, повертел связку фломастеров и, хмуря брови, заговорил:

— Да я сначала тоже не верил, что слепые рисуют. Но, знаешь, мы отловили уже штук пятьдесят, и они действительно ни хрена не видят. Слепые. Под землей зрение не нужно. Федька, вон, не любит выходить на поверхность днем, а все почему? Слишком много сидит в метро, глаза не пользует. Я думаю, камни для своих красок они находят на ощупь, их там до фигища осталось, со строительства... Раньше рисовали баллончиками, так на них буквы были выпуклые. А потом начали камни разные растирать и эти порошки на чем-то замешивать. На моче вроде, а может, и нет, — врать не буду, не знаю, но краски потом светятся. И фонят больше. Как они их потом отличают — хрен разберешь. Рисуют теперь пальцами. Да я не разглядывал особо. Это у Элли надо спрашивать, она пока все фонариком не обсветит, сбить не даст. Раньше проще было: они от картин далеко не уходили. Как начнет рисовать, краска зафонит, счетчики зачирикают, и мы уже тут как тут, а он где-то рядом. Посидишь в засаде чуток, он и вылезет. Только теперь они умные стали, сразу не возвращаются. А бывает, на полдороги бросают, не дорисовывают...

Из его длинного, перебиваемого паузами и вздохами рассказа Ди зацепился за неожиданное:

— Человеческая моча не фонит и не светится. Откуда там вообще заражение? А счетчики?

Стерх посмотрел на него как на идиота:

— Так камни же. Из которых краски.

— Они радиоактивные? С чего ты взял?

— Хм... А ты точно истории учишь?

Теперь уже нахмурился Ди:

— Что ты имеешь в виду? Я учу по вашим учебникам. Они, разумеется, не всегда правы, но...

Его собеседник всплеснул руками — внезапно и резко — и согнулся от хохота.

— Ай, майдан! Наивняк... Прости... Но это правда смешно... — И, отсмеявшись, отфыркавшись, продолжил: — Поверить не могу. Этого и в учебниках теперь нет?

— Ты вообще в школу ходил? — пришло вдруг Ди в голову.

Стерх перестал улыбаться.

— Нет. Я на домашнем обучении был, у отца, и сдавал экстерном, сразу в институт. Короче, что хочу тебе сказать: книги и учебники знаешь, сколько раз переписывали? Особенно по незалежной истории.

— Знаю.

— Ну? Про полигон в них так и не было, что ли?

— Нет. — Ди немного растерялся: он не слишком интересовался историей человечества, справедливо полагая, что всю нужную информацию уже получил от отца, а если понадобится новая — добудет из того же источника. Но вот источника больше не было... А жизнь и, следовательно, история, продолжалась... Для Дориана Грея. Оставшегося. Одного. Последнего из.

— Эй! — Стерх пощелкал пальцами перед его лицом.

Ди заморгал, выныривая из размышлений:

— Извини, я...

— Задумался, да, я понял. Так ты правда не знаешь про полигон?

Ди отрицательно покачал головой.

— А знаешь, что означает "Крайм"?

Ди мог бы обидеться:

— Я немного изучал древнепатрицианский. Crimen — "обвинение", "преступник", "вина", родственно cerno, cernere — "видеть", "различать", "познавать". Потом исказилось в "крайм" — "преступление".

— Ишь ты, — уважительно произнес Стерх. — Но я не об этих древностях. Хотя в данном случае — без разницы. Так вот, сюда сначала ссылали преступников, а потом устроили подземный ядерный полигон.

О преступниках Ди был в курсе, а вот про полигон слышал впервые и склонялся к тому, что это городские легенды тавропыльских трущоб. Но Стерх продолжал упираться:

— Само собой, они постарались, чтоб в учебниках этого не было. Кому надо, чтобы все знали, что живут на радиоактивной свалке? Вот скажи честно: греи излучение чувствуют?

— Какое именно? — педантично уточнил Ди. Дружба дружбой, а выдавать свои тайны он не собирался.

— Радиоактивное. — Стерх поморщился: — Тебе объяснять нужно? То самое, которое на людей биологическое воздействие оказывает. А на вас? Оказывает?

Ди пожал плечами.

— Я так и думал. Иначе ваши не согласились бы на резервации в Крайме.

И все-таки Ди не верил:

— Стерх, на этом полуострове всегда жили люди, и название его — древнее каратарское, и никак оно не связано с crimen. Люди часто искажают слова, а потом придумывают им удобные этимологии. Не высылали сюда никаких преступников, и полигонов здесь никогда не было. Здесь когда-то селились тауры, потому, кстати, и город наш — Тавропыль.

— По-твоему, тауры — люди? — фыркнул Стерх. — Это животные такие были, с рогами, хвостами и копытами.

— А химерийцы? — настаивал Ди. — Гуды? Госты? Квазары? Да те же каратары, наконец? Когда сюда могли кого-нибудь выслать, если эту территорию постоянно кто-то плотно населял? — Он перешел на равнодушный размеренный тон, которым вел в школе уроки: — В этих местах благоприятный климат и плодородная земля, поэтому здесь всегда жили люди.

— Это все херня, — махнул рукой Стерх. — Псаки. Я тебе про незалежную историю говорю, настоящую, а не про ту, что для учебников выдумали. Когда Керасея с Оркайной после санкций делили Крайм, они тут все выжгли и всех перебили. А потом начали преступников сюда ссылать, чтоб земля не пустовала, и заодно полигон устроили, чуток попозже. Ты карту подземки видел? Хорошо помнишь? По-твоему, метро тут очень нужно было, да еще такое?

Ди воскресил в памяти красно-синюю схему с ярко-желтыми значками. Да, в строительстве отсутствовала всякая логика — это он сразу заметил. Но, с другой стороны, людям свойственно поступать нелогично. И вопреки здравому смыслу.

Станции метро были разбросаны по Крайму кое-как, иногда по нескольку штук рядом, а иногда — между близко лежащими городами не было очевидно напрашивающихся отрезков линий, не то что прямых — вообще никаких.

— Знаешь, как их строили? — Стерх прищурился. — Я тебе расскажу. После подземных ядерных взрывов в земле остаются пустоты. Воронки. Большинство станций устроено в них. Они круглые, там даже углы не делали. А соединяли — как попало, в зависимости от рельефа и от того, куда больше пробило. Понимаешь? Так вот, тут вся земля давно отравлена, и все, что на ней и в ней — заражено.

— Да? — У Ди оставалось множество аргументов, но он предпочел сразу выбрать самый убедительный: — А как же эвакуация? Если все так, как ты говоришь, никто бы отсюда на Большую землю ничего и никого не выпустил.

Стерх поднялся с парапета и долго смотрел на клонящееся к закату солнце.

— А что, — повернулся он к Ди, и тот отметил, каким печальным вдруг стал его совсем недавно насмешливый взгляд. И черты скуластого лица словно бы заострились. — Что, ты лично знаешь кого-нибудь, кто эвакуировался?

— Ну да, — кивнул Ди. — Мои тетя и дядя, например. Они купили золотые билеты на черном рынке.

— Это которые в шоколадках "Чарли" продавали?

Ди снова кивнул.

— И поплыли на пароме? Вместе со всеми?

Еще кивок.

Стерх прочистил горло и снова отвернулся к западу.

— Знаешь что, Ди... — глухо сказал он, щурясь в даль. — Эти паромы никогда не доплывают до другого берега. Их просто топят. Может быть, греи, которых эвакуировали раньше, по приказу Няши, сейчас на Большой земле, но не эти... Прости... Ты ведь в курсе, наверное: до Крайма можно добраться только по воздуху.

Ди переваривал услышанное. Известие о вероятной гибели тети Джулии и дяди Юури кольнуло где-то под сердцем, но боль быстро растаяла и исчезла, оставив лишь легкое сожаление. Он их никогда не любил. Он вообще никогда никого не любил, кроме папы и мамы, но они, выражаясь языком орадио в "Ягуаре", "пали жертвами Западно-Американских Демократий". Кроме того, тетя Джулия и дядя Юури вполне себе могли добраться до Большой земли и без парома. Вплавь или по дну.

— Ты когда-нибудь видел старинные снимки с воздуха? — продолжал тем временем Стерх, и кончики его коротких ресниц подрагивали. — Крайм похож на кусок сыра из гуманитарной помощи. Сплошь такие же дыры, провальные воронки... Там, в метро, под полами все забито шлаком и землей из тоннелей, а сверху уже бетон наливали. Раньше все еще было накрыто куполами — ну, как положено для станций метро. А на самом деле — это не купола, а саркофаги. И счетчиками Гегеля там каждый сантиметр утыкан. Теперь все разрушено и заросло... Без карты ты бы и "Сельбилляр" в своей Резервации не нашел бы.

— Не нашел бы... — эхом откликнулся Ди. — Слушай... А ты никогда не задумывался, что никакой Большой земли может вообще больше не быть?

— В смысле? — удивился Стерх, поворачиваясь к собеседнику.

— В прямом.

— Да щас тебе. А бомбардировщики откуда? А гуманитарка?

— ЗАД и США от нас далеко. Они-то небось на месте.

— А Большая земля куда, по-твоему, делась?

— Ну, мало ли. — Ди усмехнулся. — Кстати... бомбардировщикам пилоты необязательны, их можно программировать на сотни лет вперед. Так же, как их конвейеры-погрузчики гуманитарной помощи. Тебе в голову такое никогда не приходило?

— Ты к чему клонишь, Ди? — Стерх нервно взъерошил волосы. — Что кроме нас на Земле никого не осталось? Ты книжек перечитал, что ли?

Ди видел, что он по-настоящему растерян. И потому выпалил давно заготовленный вопрос:

— А ты не пробовал разговаривать с художниками?

Вполне ожидаемо: лицо Стерха исказилось от отвращения.

— Фу, блин! Ну ты сказанул! О чем с ними разговаривать, с тварями? — Аккуратный нос его забавно морщился, губы кривились.

Ди спокойно пережидал вспышку чужих эмоций.

— Ты сказал, они рисуют то, что было здесь раньше.

— Да, рисуют. Ну и что?

— И тебе не кажется странным, что слепые люди, которые родились и живут под землей, визуально воспроизводят реалистичные картины из прошлого?

— Во-первых, они не люди, — отчеканил Стерх. — Во-вторых, от мутантов, обитающих в подземных воронках от ядерных взрывов, и не такого можно ожидать. Пуэсторианцы, например, тоже кое-что умеют, хоть и не рождались в метро.

Временами и он неосознанно переходил на менторский тон, и в такие моменты Ди хотелось улыбаться. Он не стал сдерживаться.

— Что? — вскинулся Стерх, заметив улыбку. — Что ты смеешься?

— Ты вроде не верил в мутантов, — нашелся Ди.

— Ну... — Его собеседник замялся. — Я же видел художников. — И добавил, нарочито небрежно: — Я ж тебе предлагал: хочешь, присоединяйся к нашей команде. Сам на них посмотришь.

И в изумлении округлил глаза, когда Ди согласился.

**15**

Первая охота Дориана Грея на художников началась во вторник. Ди предупредил на работе, что будет отсутствовать несколько дней, а из дома постарался свалить ранним утром, чтобы поменьше слушать завывания вторничного беса донны Лючии в заколоченном гостевом флигеле. Вчера Ди попросил Настасью Филипповну напечь шесть противней ее имбирного печенья. И заодно узнал, почему она называет его "барашками".

— Так Барашковы мы, — объяснила Настасья Филипповна. — Род древний, а рецепт фирменный. То есть пращуров наших сокровенное знание, — поправилась она.

Ди подавил в себе тревогу: последнее время он все чаще замечал странные оговорки в устах личностей донны Лючии. Не хватало еще проблем с домработницей. Клинику, из которой Ди ее забрал, давно разбомбили, так что помощи со стороны ждать не приходилось. В книгах по психиатрии он не нашел ничего полезного — ну, разве что кроме очередного подтверждения давней теории: душевное здоровье врача-психиатра и его пациента, как правило, находятся практически в одинаковом состоянии, и эти люди в принципе взаимозаменяемы.

Пристально следя за тем, как перемещается Настасья Филипповна по огромной кухне, наклоняется к печи, переставляет тяжелые противни с уровня на уровень, сыплет кунжут, обтирает испачканные мукой руки, Ди узнавал в ее заученных плавных движениях явственные тени других. Танцующую легкость чернокожего Феликса, нетерпеливость Иры Эриха, ленивую отрешенность Фрумы-Дворы, аристократичное изящество Никки и степенность герра Линденманна...

Он поймал себя на том, что боится увидеть в Настасье Филипповне безумного беса — появление его в любой личности донны Лючии стало бы катастрофой... И где потом взять нового человека, способного управляться по дому и ничего при этом не помнить о каждом вчерашнем дне своей жизни?.. Ди давил разливающийся в груди холодок и заставлял себя отводить взгляд. Куда угодно, лишь бы не смотреть на ставшую столь необходимой, столь неотъемлемой частью его жизни домработницу, лишь бы не замечать признаков надвигающегося на донну Лючию безумия.

**16**

Имбирное печенье понедельничной личности донны Лючии охотники приняли на ура. Стерх прятал в уголках рта улыбку и шлепал Элли с Тотошкой по рукам, чтобы не грабастали помногу. Они расположились на верхних ступеньках станции "Коккозы", неторопливо запивая рассыпчатых "барашков" привезенным из Центральной Церкви пывом, которое охотники, не стесняясь, разбавляли водопроводной водой прямо в кружках.

Неожиданно вынырнувший из темноты подземки Федор Убейконь обнял Стерха и, кивнув остальным, протянул Ди холодную, как и в прошлую встречу, руку. Тот пожал ее, не поднимаясь с места, и даже сумел растянуть губы в ответной улыбке. Убейконь плюхнулся рядом, скрестил бесконечные ноги, закатал рукава потрепанной кожаной куртки, обнажая запястья. Ди тут же обратил внимание, как выступают на слишком бледной коже слишком синие вены.

— Как жизнь, Дориан? Я ж говорил: свидимся.

— У меня все хорошо, — вежливо отозвался Ди.

— Это хорошо, что все хорошо. — Убейконь разглядывал его с нарочитым интересом и каким-то странным блеском в светлых глазах. — Раз все хорошо, то ничего не поделаешь.

— Федька, — предостерегающе уронил Стерх.

— Что — Федька? — Убейконь улыбнулся и ему. — Все хорошо же, правда, Дориан?

— Называй его Ди.

— Добре, — согласился Убейконь покладисто. — Как скажешь.

И продолжил скользить взглядом, цепляясь за одному ему ведомые детали. На торчащих из нагрудного кармана рубашки фломастерах задержался особенно долго. Тряхнул пегими дредами, перекинул их обратно за спину. И снова принялся обегать Ди глазами. Тот, внутренне ежась, припомнил, что в таких случаях нужно говорить что-нибудь неожиданное. И потому выдал:

— А где твои "три семерки"?

Федор моргнул и предсказуемо утратил фокус. Стерх застыл с кружкой в руке. Лев поправил очки, идеально ровно сидевшие на его покрытом конопушками носу. Что делали остальные охотники, Ди узнать не успел. Потому что Убейконь, совершив пару хитрых телодвижений, жестом фокусника выудил откуда-то из-под одежды "ХаиМ" и, уставившись Ди в лицо нечитаемым взглядом, предложил ему оружие.

А другой рукой, без перчатки, — одновременно потянулся за печеньем. А Ди — потянулся за "ХаиМом". А Федор — слегка подался вбок, подцепляя "барашек" с расстеленного на ступеньках куска тонкого пластика. Ди клонился к Федору все ближе, вот уже ноздри обжег еле слышный — неуловимо знакомый — запах, пальцы — прохладный, хотя под одеждой должен бы нагреться, металл... А уши — ледяной окрик Стерха:

— Федька!

Федор снова моргнул и сел ровно. Послал Стерху ослепительную улыбку:

— Шо?

— Кончай придуриваться.

— А шо? — И невесомо погладил Ди по предплечью — той рукой, что в перчатке.

Не желая накалять обстановку, Ди сдержался, не отшатываясь назад, что непременно сделал бы, если б вовремя не заметил, как Чуча украдкой вытирает о штаны вспотевшие ладони. Как расслабляются только что напряженные плечи Стерха. Как отводит Лев встревоженный взгляд. Лишь Элли с Тотошкой продолжали сидеть, приоткрыв рты, пялились на Ди и Федора так, словно те превратились в невесть какое чудо. Даже, скорее, на Федора пялились. Нет, мальчишка опустил глаза, а вот Элли все таращится на Убейконя, и щеки ее слабо розовеют, а кончик носа забавно подрагивает.

Ди не совсем понял, что произошло, и привычно выжидал, пока ситуация прояснится. Он бегло осмотрел неожиданно увесистый пистолет, примерил на руку, заглянул в дуло, потер кончиком пальца черный ствол, пощупал жесткие кожаные ремешки, которыми Убейконь крепил "ХаиМ" к запястью.

— Он заряжен, — негромко произнес Федор, и тут воцарилась такая звенящая тишина, что все предыдущее показалось Ди шуткой.

— Шутишь? — Стерх как будто читал его мысли. — Ты пришел на охоту с заряженной пушкой?

— Не заводись, — отмахнулся Убейконь. — Я ж стрелять не буду.

— Да какого... — Стерх выругался, длинно и грязно, и начал вставать. Дернулся и Федор, однако Ди бесстрашно ухватил его за острое колено и приказал:

— Заткнитесь оба.

И чуть не фыркнул вслух, когда они синхронно повернулись к нему с одинаково оторопелыми физиономиями.

— Я подержу "ХаиМ" во время охоты. Если вы, конечно, мне доверяете.

Последнюю фразу Ди произнес мягко, почти вкрадчиво. Стерх дрогнул уголком рта и, не задумываясь, кивнул. Федор бросил на него недовольный взгляд, повел широкими плечами, сказал хрипло:

— Хрен с вами, держи.

— Ох, ни фига себе! — присвистнула Элли, хлопнув себя ладошками по бедрам.

Ди приподнял бровь, изображая недоумение.

— Да он никому свою пушку не дает. Даже посмотреть! Он такой!

Тотошка покивал, впервые на памяти Ди соглашаясь с сестрой. Рвано постриженная русая челка упала ему на глаза. Учителя в школе заставляли детей носить в волосах заколки. Надо бы подарить ему парочку, пока дурачок не испортил себе зрение. Хотя... будет продолжать охотиться под землей, оно все равно сядет.

— Помолчи, Лилипутина. — Стерх скривился.

— Почему "Лилипутина"? — решил снова вмешаться Ди.

— Потому что Лиля Путина она. И мелкая еще. — Ответил ему почему-то Лев. Стерх же сделал вид, что не расслышал вопроса.

А Элли, похоже, надулась. Демонстративно встала, стряхнула с передничка крошки. Да, на ней был передничек — поверх рабочего такого синего комбинезона с массой карманов и пристегнутых сумочек. А на передничке — кармашек один, маленький, и из него торчат головки выцветших от старости фломастеров, и пучок этот перевязан узкой черной ленточкой в оранжевую полоску.

Остальные тоже держали свои фломастеры на видных местах. Тотошка — как и Ди, в нагрудном кармане, но не рубашки, а такого же рабочего комбинезона, что и у сестры. У Льва они были зажаты клапанами-липучками, образующими сложную комбинацию на рукавах его черной куртки. Чуча — в кои-то веки сбросивший капюшон и расстегнувший на коричневом анораке короткую молнию, — подвесил фломастеры к толстой витой цепи "под золото"; связка болталась на его слишком смуглой даже для краймских каратар шее. Стерх по обыкновению катал фломастеры в руках, перекладывая из одного кулака в другой, у него появился новый их пучок, ничем не отличающийся от предыдущего. Федор заткнул свои за пояс — спереди справа.

— Ну, мы идем? — вопросила Элли пространство капризным тоном маленькой девочки. И посмотрела на Убейконя — почему-то с упреком. — Скоро налет будет.

— Сядь, — приказал тот, — не отсвечивай.

Девушка послушно плюхнулась обратно на ступеньку. Ди видел, что она старается не заплакать, и не мог определить причину этих слез.

— Между прочим, она правильно говорит, — подал голос Тотошка, и Федор медленно повернул к нему голову. — Чего ты ее вечно затыкаешь? Да я б на месте Стерха тебя...

— Рот закрой! — рявкнул Стерх. И одновременно Федор фыркнул насмешливо:

— Давай, поучи стерха летать. Крылья не коротки?

— И ты захлопнись! — Стерх по-настоящему злился, Убейконь, кажется, тоже, и Ди все так же не понимал причин.

Что между ними происходит? Люди — сложные существа. Однако спрашивать не стал — незачем. Рано или поздно все прояснится, а если нет, значит, не так уж и важно.

Через некоторое время Стерх поднялся, и примолкнувшие охотники зашевелились, убирая остатки пиршества. Несъеденное печенье Чуча отнес куда-то вниз, после чего показался на ступенях и мигнул оттуда узким лучом фонаря. Ди, решив считать это сигналом к началу, слегка изменил плотность своей кожи — совсем чуть-чуть, чтобы никто не заметил. Мало ли что на охотах случается, а лишние повреждения ему не нужны. Он не знал, чего ждать от художников — да и от охотников тоже — и потому не хотел рисковать вообще ничем.

Незадолго до этого дня Ди снял тень со станции "Сельбилляр": сколько он ни сидел в засаде, так и не заметил, чтобы наружу кто-нибудь выходил. Картина оставалась нетронутой. Решил ли художник ее забросить или сам сгинул в подземных тоннелях — Ди посчитал неразумным тратить силу на подпитку тени, без которой временно можно обойтись. Если этот конкретный художник жив, Ди его отыщет — по тому слабому, даже не запаху — еле слышной энергетической нотке, которую создатель всегда и навсегда запечатывает в своем творении.

Именно поэтому греи так любят старые человеческие вещи: в отличие от самих людей, созданные или долго используемые ими предметы не умеют лгать.

Запах художника, нарисовавшего дорогу, вымощенную желтым кирпичом, на стене дома тети Джулии и дяди Юури, больше всего напоминал цитрус. Однако, сняв верхний слой, Ди отыскал также ноты полыни и хвои. Он подумал о Стерхе, который пользовался хвойными ароматами, и в очередной раз поразился человеческой недальновидности и тупому упрямству. Научись люди чувствовать друг друга хотя бы на уровне энергетических запахов, насколько проще стало бы им выбирать в толпе "своих", насколько меньше было бы войн, насколько ярче проживались бы их несуразно короткие жизни...

Следуя за ведущим охотников Стерхом по темным лабиринтам заброшенного краймского метро, Ди ориентировался именно на запах. Он смотрел под ноги, чтобы не запнуться за камень или ржавый металл, и не сразу сообразил включить фонарик, как давно сделали все охотники. Погруженный в мысли о людях и свойственных им глупостях, он пропустил момент, когда притормозивший Убейконь позволил Элли с Тотошкой себя обогнать, прежде чем грубо схватил Ди за плечо:

— Почему ты без света? — прошипел Федор, ослепляя Ди своим налобником. И опять что-то отдаленно знакомое царапнуло ноздри... Вроде одна из личностей донны Лючии использует такой же гель для душа?

— У меня ноктолопия. — Родители хорошо подготовили Ди к подобным вопросам. — А ты меня ослепить решил? — И, отворачиваясь, медленно взялся за чужое запястье, отмечая исчезновение перчатки и ощущая выпуклые, странно широкие вены.

Пальцы Федора нехотя разжались. Он явно был удивлен: ничто во внешности Ди не предполагало большой физической силы.

— Оставь его, — посоветовал Стерх откуда-то из темноты. Все фонари погасли, лишь налобник Федора упирался лучом в земляную стену тоннеля. — Оставь, не замай.

— Ты не говорил о его... способностях. — Убейконь отступил и теперь, морщась, потирал запястье, натягивал на него потрепанный рукав.

— А ты спрашивал? — отпарировал Стерх.

— Ладно... Звиняйте. — Федор потянулся словно бы погладить, однако на этот раз Ди был начеку и успел отклониться.

— Просто не трогай меня, — буркнул он.

— Извиняюсь, — повторил Убейконь. — Я замыкающим пойду. — Это уже Стерху.

— Как хочешь, — равнодушно отозвался тот. — Ди, фонарь включи.

Ди послушно нажал кнопку над виском. Ему что с фонариком, что без фонарика — все равно. Видно неплохо, да и к тому же — вокруг никого нет, иначе охотники не вели бы себя так свободно.

Он не понимал их тактики и не был посвящен в планы. По подсчетам Ди, они петляли по тоннелям третьи сутки, периодически останавливаясь для короткого сна и отдыха. На поверхность не выходили ни разу. Но Ди предпочитал наблюдать, а не спрашивать. Если задавать чересчур много вопросов, можно в критический момент не получить ответов на действительно важные.

Отчего-то ему не очень нравилось, что Убейконь оказался сзади, но Ди полагал, что тот вряд ли позволит себе лишнее: в их маленькой группе охотников Стерх по-прежнему оставался главным. Хотя даже он, похоже, не почувствовал, когда за ними — держась на довольно приличном расстоянии — начали красться некие люди.

Ди был уверен, что преследователи вышли из боковых ответвлений главного тоннеля, по которому охотники шагали последние несколько часов. Рельсы под ногами проржавели почти насквозь, кое-где попадались большие лужи. Тонкий слух грея с легкостью ловил и далекий скрип полумертвого металла под чужими подошвами, и чавканье воды, и тихие шепотки, пролетающие от одного человека к другому.

Его очень интересовало, знает ли о преследователях Федор, не его ли это соратники, не для их ли удобства он захотел перестроить короткую цепочку охотников так, чтобы оказаться в ней последним. Ди решил, что не станет ввязываться в стычки между людьми, но в случае реальной опасности, пожалуй, вытащит отсюда Стерха. Не хотелось бы снова оставаться в одиночестве, особенно теперь, когда рушатся стены между личностями донны Лючии и, видимо, вскоре придется от нее избавляться.

Внезапно впереди негромко застрекотало. Стерх щелкнул выключателем какого-то прибора, висевшего у него на поясе. Стрекотание умолкло.

— Счетчик сработал, — прошептал он, оборачиваясь к Ди. Остальные уже прижимались к стенам тоннеля, максимально приглушив фонари и меняя размеренный шаг на осторожное скольжение. — Выключи свет. И скажи мне, если что-то почуешь.

Ди давно уже чуял погоню и только что поймал запах краски, однако ограничился еле слышным "Угу". Все-таки зря он не поинтересовался у Стерха, как относятся к художникам пуэсторианцы. То, что они когда-то кого-то поймали и расстреляли сквозь двери, использовав вместо мишени, значило мало: художников убивали все кому не лень. А вот станут ли приверженцы культа Святого Пуэсториуса вмешиваться в охоту? И если да — на чьей стороне?

После знакомства с Федором Убейконем Ди не поленился найти в домашней библиотеке литературу о пуэсторианцах. Их религия основывалась на более древних и серьезных источниках, чем он себе представлял. Поначалу основная концепция утверждала некое взаимопорождение и взаимопроникновение противоположностей.

Именно этой частью религиозно-философского учения Тиамата руководствовалась КоКо — Комиссия по Контактам, когда постепенно продавливала в правительствах разных стран разрешение на межвидовые браки и — в случае неспособности породить ГП (Годное Потомство) — усыновление человеческих детей.

Собственно годность потомства, насколько понял Ди, определялась по шкале Холмса-Бертильона-Поттера: помимо обычных антропометрических данных и анализа мутагенеза, потенциальная жизнеспособность каждого ребенка высчитывалась дедуктивным методом. К тем, кто оказывался за рамками требований к ГП, применялась ГУ — Гуманная Утилизация.

Однако шкала себя не оправдала, поскольку через несколько поколений выяснилось, что ДНК греев намного сильнее человеческой, а мутации так стремительны и агрессивны — даже в сформировавшемся организме, — что ни предсказать, ни проанализировать их толком с тогдашним уровнем знаний не представлялось возможным.

Сами же греи уверяли, что не помнят, откуда родом и как сюда попали, какая уж тут генная инженерия. Тем не менее, на сотрудничество пошли охотно, и вспышки ксенофобии никак не влияли на их отстраненно-дружелюбное отношение к хозяевам этого мира.

Греи попросту изменили свой облик еще больше, стали отличаться от людей еще меньше, притерлись еще теснее, растворились, внедрились, расселились, слились с местным населением настолько, что, когда человечество в очередной раз спохватилось, вычислить чужаков против воли последних оказалось практически невозможным.

Дориан Грей тоже верил в эту спасительную невозможность, пока не оказался по-настоящему один. И Стерх разоблачил его с такой легкостью, что становилось... ну, скажем, не по себе.

И так же не по себе ему было, когда Ди изучал "Житие и Деяния Святого Пуэсториуса".

Взяв на вооружение три основных принципа Тиамата, дистрофичный бородатый старец с изжелта-каштановой кожей, выдающей его околоэкваториальное происхождение, и круглыми, выцветшими до асфальтовой серости глазами вещал об изначальном единстве и борьбе противоположностей, о священных переходах количества в качество и об абсурдности отрицания отрицаний.

То есть не сам, понятное дело, вещал — через посредников, которые именовались апостилями, заверяя собой святую истинность Пуэсториуса как "большой печати всех пророков".

Самостоятельно старец говорить не мог и потому полученное от Тиамата божественное знание передавал апостилям мысленно. Изучив фотографии и доступные видеоматериалы, Ди без труда опознал в Святом Пуэсториусе носителя сразу нескольких совершенно разных линий. Это они, противоречивые, несводимые между собой, семенные линии греев, добавили ему лишних хромосом, выкрутили в ригидном ступоре морщинистое с рождения тело, гиперкинезом раскрасили сизые губы и по-благородному длинные ровные пальцы.

Непрерывно подергиваясь, пальцы, тем не менее, хорошо удерживали вложенный в них пистолет, и старец без промаха палил по мишеням, скрытым за тканью, деревянной панелью, каменной стеной — чем угодно, на любом расстоянии.

Блеклые глаза устало закрывались, губы безмолвно шлепали, а апостили слаженным хором провозглашали "волю его хаосейшества Тиамата".

"Да будут и дальше соединяться свои и чужие — чем чужее, тем лучше, ибо противоположности заложены самой природой и существуют лишь в паре друг с другом!"

"Да будут и дальше копиться мутации: второй принцип Тиамата вечен, и количественное изменение генетической информации в человеке рано или поздно перейдет в качественное!"

"И да поглотит свирепая Огненная Гиена тех, кто осмелится отрицать отрицание, ибо нет ни нового, ни старого, и все всегда возвращается в первоначальное состояние абсолютного небытия!"

И так далее, все в таком же духе, менялись лишь апостили и выбираемые ими слова. Ди не мог бы сказать, действительно ли Святой Пуэсториус общался со своими пророками силой мысли, или был всего-навсего одним из тех несчастных олигофренов, которые, попав однажды в лапы жадных сектантов, используются в качестве ширмы, прикрывающей банальное облапошивание доверчивой публики.

Он, кстати, нашел в газетах отголоски каких-то скандальных слухов о том, что в молодости Святой Пуэсториус жил при бродячем то ли цирке, то ли карнавале, где его выставляли за деньги.

С таким пестрым набором ДНК — вряд ли его мозг нормально функционировал. Между прочим, настоящие носители противоречащих семенных линий старались не скрещиваться между собой, а если такие греи оказывались в паре, один из них немедленно менял пол.

Ди никогда не понимал стремления людей воспроизводиться в любых ситуациях и к тому же — поддерживать жизнь в потомках, сущность которых противоречит самой природе. Все эти эксперименты по выведению идеального человека... Почему для этого им понадобились именно греи? Почему, например, не беркуты? Не те же крысы? Особенно если учесть, что при малейшей опасности люди, как и крысы, пытаются сбежать под землю, а не взмыть в небеса.

Да и вообще, Ди с уверенностью мог заявить: с тех пор как крысиное мясо вошло в состав основного рациона человека, люди значительно поумнели. Ну, если говорить о способности выживать в недружелюбной среде. Не случайно и поговорка старинная есть: "Ты — то, что ты ешь". И еще одна: "Ты — то, кто твои друзья"...

Кстати, о друзьях... Охотники уже несколько часов сидели в засаде, и все это время из тоннеля, по которому они сюда пришли, не доносилось ни звука. Видимо, преследователи тоже остановились. Каковы правила жизни людей под землей? Похоже, что и тут все сложно. Ди покрутил в руках связку фломастеров, негромко вздохнул.

Стерх уставился вопросительно. Ди мотнул головой и сунул фломастеры обратно в нагрудный карман. Они со Стерхом договорились, что в первый раз Ди не будет принимать активного участия в охоте, а только посмотрит, поучится, что к чему.

Ди и смотрел. Участие в качестве наблюдателя — этим греи занимались веками. И даже самые высокопоставленные политики и правители не представляли себе, насколько глубоко и плотно вросли в этот мир чужаки на самом-то деле. Не повернулся бы язык назвать их теперь "чужаками".

Вот один из греев и в краймской подземке очутился... Интересно все это... Когда наконец "гуманно утилизировали" общины пуэсторианцев с их дикими обычаями и маниакальной стрельбой куда ни попадя из чего попало, те, кому удалось спастись, удалились — вполне предсказуемо — под землю. В суматохе никто не понял, куда делся Святой Пуэсториус: погиб при ритуальном самосожжении очередной коммуны или заключил какую-нибудь взаимовыгодную сделку с Прокуратором...

Когда запретили художников, они тоже оказались в метро... Затем туда спустились охотники. Да и сам Ди — разве не по следу художника он появился в этих тоннелях, разве пришел бы сюда просто так — как говорится, по дружбе?.. Ему здесь явно не место. Если бы кто-то взялся за выведение идеального грея, в первую очередь нужно было бы восстановить в нем память о родине. Этот мир себя практически исчерпал.

Наверное, не стоит так глубоко погружаться в свои мысли. Стерх смотрел пристально, будто пытался их прочитать. Охотники устроились в двух узких коридорчиках и нише — неподалеку от найденной в каком-то тупичке картины.

Ди не сумел ее разглядеть. Выхватил лишь голубизну высокого неба и разлапистые зеленые листья на верхушках деревьев со странно голыми и при этом какими-то рубчатыми или, точнее, ребристыми стволами. И еще песок — вроде как прибрежный. Художник собирался изобразить реку. Или море. Или аквариум в заставленном кадками с растениями холле шикарного отеля или ресторана — Ди помнил такие: когда-то они попадались и в Тавропыле.

Как бы там ни было, это не тот, кого он ищет. Цветочный бутон в его груди чуточку дрогнул и снова застыл. Ди отметил, что из острого носика показались туго свернутые лепестки. А шипы подросли и начали твердеть. Интересно, что это за цветок, на что будет похож, когда раскроется, какого цвета...

Похоже, Ди расслабился и позволил себе излишне отвлечься. И напрасно: по человеческим обычаям, в засаде положено держать себя напряженным и собранным. Ди и Стерх заняли нишу, в то время как остальные оккупировали узкие коридорчики напротив. Ди никого не видел, а его друг явно расположился так, чтобы держать в поле зрения как можно больше. Фонарь по-прежнему светил на минимуме. Стерх практически не шевелился, хотя Ди чувствовал, что тот готов перейти к активным действиям в любой момент.

**17**

Звучит глупо, но Ди каким-то немыслимым образом ухитрился этот момент пропустить. Вот только что он поглаживал упирающуюся в живот рукоять "ХаиМа", разглядывал стену, размышляя, сколько счетчиков Гегеля всажено в эту уплотненную взрывами землю по всему Крайму, и вдруг — яркий свет бьет прямо в незащищенные глаза, Стерх выпрыгивает наружу, короткие вскрики, кто-то кого-то сбивает с ног, звуки возни, всхлипывающее дыхание, хрип и... не может быть... шипение грея!

Ди вылетел из ниши, даже не подумав, что, собственно, собирается делать. И успел в самый раз: у начатого граффити на земле корчился художник. В воздухе остро пахло свежей человеческой кровью. И стало как-то слишком много света. Оглядевшись, Ди понял почему: к небольшому пятачку перед картиной стягивалась толпа. Это преследовавшие их маленькую группу люди — и у каждого — помимо налобника — по огромному фонарю в руке.

Фокус сместился; Ди определил местоположение Стерха — пригнувшегося, медленно поводящего головой из стороны в сторону — и отступил к стене, сдергивая и роняя под ноги налобник.

На него не смотрели. Не смотрели и на художника. Все взгляды оказались прикованными к Федору. Нечитаемые — пуэсторианцев, то ли испуганные, то ли восторженные — Элли с Тотошкой, ненавидящий — Чучи, неверящий — Льва. И бесконечно презрительный — Стерха.

Убейконь облизывался, стирая с подбородка кровь обеими руками. Ди не сразу определил ее как чужую. Пуэсторианцы молчали. Свет их фонарей заливал все вокруг нестерпимым искусственным сиянием. Ди приспустил ресницы и напрягся, вжимаясь в сырую холодную стену.

Прямо перед ним красовалась незаконченная картина, блестела невысохшими красками. Действительно, берег моря. Выгнутые в сторону лазурной поверхности деревья — теперь Ди вспомнил, что они называются пальмы. Кучерявые гребешки волн, небольшое пушистое облачко в тот же немного приглушенный белый цвет. Каждая песчинка тоже сбрызнута белизной. Недоделано море. Часть волн схематично прочерчена темно-синими линиями, часть — подкрашена переходящей из тона в тон голубизной. И еще не нарисовано солнце; откуда-то же льется этот восхитительный теплый свет...

Ди едва заметно потряс головой, прогоняя наваждение. Еще немного, и он додумает это подземное граффити, допишет в картину то, чего в ней нет и не может быть!

Он перевел взгляд на художника. Мертв или вот-вот умрет: уже перестал корчиться. Поговорить не удастся, жаль... Лишь сейчас Ди заметил ребристую бледно-сиреневую палочку, торчащую из его шеи сбоку. Фломастер. Он так и не удосужился снять со своих колпачки, посмотреть, что там. Ну, ясно: иголки. И заправляют их каким-то довольно быстро действующим ядом. Должно быть, парализатором из старых военных запасов. Что ж, символично. И даже оригинально.

Непонятно только, почему грязный балахон художника потемнел спереди. И отчего у рта пузырится яркая кровь. Ди пробежал кончиком языка по пересохшим губам и поймал странно веселый взгляд Федора.

— Нравится? — негромко спросил тот, кивая в сторону картины.

Этим словом запечаталась тишина. Напряжение распирало земляные стены, залепляло уши бешеным стуком множества сердец, заставляло захлебываться адреналином. Снова дрогнул в груди нераскрытый цветок, повел зубчиками листьев. Ди усилием воли подавил в себе возбуждение, приглушил собственные чувства.

— Федор. Почему ты в крови?

Его голос увяз в затхлом воздухе подземелья. Нескладный тупичок, неизвестно зачем выдолбленный в одном из ответвлений главного тоннеля, остался в стороне от мощных воздушных потоков, свободно носящихся по метро. Отчего-то его не собирались проветривать. Зачем тогда делали?

Может, чтобы временно парковать здесь вагоны? А может, это место задел ядерный взрыв — например, его ударная волна отклонилась, смещая толщу земли в сторону... Или так не бывает? Если включить висящий на поясе Стерха прибор, проанализировать показатели, которые он считывает со счетчиков Гегеля в этом районе... Кстати, краски должны светиться сильнее в тех местах, где уровень заражения выше...

Ди припомнил читанные по ядерным испытаниям статьи — вернее, попытался припомнить. И безуспешно, потому что внутренний взор упорно заслоняли страницы учебника по радиологии, который он пролистал как-то заодно. Там был довольно большой раздел о мутациях...

Федор как раз начал отвечать, когда Ди наконец сообразил, что именно казалось ему странным и неестественным все это время, цепляло, как забытый у ногтя заусенец: не отзвук знакомой, хоть и разбавленной многими поколениями, крови, принятый им за аромат геля для душа, не ощущение толстых, необычно широких вен под пальцами, а пистолет — не просто увесистый — сделанный таким намеренно, тянущий книзу, тяжелый, слишком тяжелый, неудобный для простого человека. И это его слегка запоздалое соображение совпало с:

— Ммм... Пробую. Хочешь, Дориан?

Слева кто-то ахнул — приглушенно, будто стесняясь. Справа — тоненько всхлипнула Элли. Краем глаза Ди увидел, как она, уронив фломастеры, зажимает себе рот ладошками. И смотрит, смотрит, неотрывно смотрит на Федора.

— Сука! — Чуча метнул фломастер — кажется, зеленый — как дротик.

Убейконь отклонился, ребристая палочка, просвистев у его лица, стукнулась о картину, о нарисованный на облицовке пляжный песок и, упав наземь, откатилась к бледной руке неподвижно лежащего художника. Тонкая россыпь яда темнела, выделяясь на желтом песчаном фоне — словно кто-то, идя по берегу моря, уронил что-то маленькое, капельками. Короткую ниточку бус, например. Или, скажем, это брызнула из раны кровь.

Отвлекшись на граффити, Ди не сразу сообразил, как Элли оказалась рядом и отчего задыхается. Стерх дернулся следом, но был перехвачен Львом — в прямом смысле перехвачен, обеими руками поперек груди. Пуэсторианцы по-прежнему молчали.

Федор продолжал облизываться, проводя языком по чистым уже, растянутым в приветливой улыбке губам. Он проигнорировал выходку Чучи, не заметил бросившуюся к ним с Ди Элли, не обращал внимания на готовых к бою охотников и словно вообще не видел пуэсторианцев, которые начали многозначительно переглядываться между собой. Светлые искрящиеся весельем глаза не отрывались от лица Ди, но он видел в их глубине неуверенность и — одновременно — напористое ожидание.

— Воздержусь, Федор.

Ди не любил потомков ГП. Он ни разу не встречал их вживую, однако родители много рассказывали об их агрессивности и абсолютном неумении справляться с собой. Кровь греев, разбавленная человеческими слабостями, бунтовала, делая ее обладателей непредсказуемыми в худшем смысле этого слова, едва удерживая на грани адекватности. Недаром же все эксперименты по скрещиванию прекратили. "Отмороженный, — вспомнил Ди слова Стерха. — Совсем крышу сорвало".

Он не досадовал на себя за неспособность вовремя распознать настолько опасный экземпляр — скорее, Ди было обидно узнать правду в такой неподходящий момент. Когда перед ним стоят другие, давно и тщательно определенные, цели, да и настроения кого-то убивать совершенно нет. Но художник уже мертв, охотники обречены, а наглого полукровку, неожиданно раскрывающего его тайну и явно бросающего вызов, нельзя оставлять в живых.

Он уже собрался раздраженно зашипеть — совсем как недавно Убейконь — но услышал слабый, на самом краешке слуха, звук. Со стороны картины. Бледная, под углом вывернутая кисть шевельнулась. Длинные паукообразные пальцы нащупали зеленую палочку и, как только Федор произнес, насмешливо щурясь: "Напрасно, Дориан", — швырнули ее на голос.

Разумеется, Убейконь опять отклонился — даже не разрывая зрительного контакта с Ди. Но вот Ди пришлось его разорвать, потому что с бессмысленным, каким-то жалобным писком Элли рванулась между ними, то ли пытаясь оттолкнуть Ди, то ли — да не может такого быть! — заслоняя Убейконя от летящего фломастера.

Рефлексы сработали мгновенно. Ди, нажимающий на курок выхваченного из-за пояса "ХаиМа", машинально отметил, как легко и свободно входит опасный дротик в человеческий рот. А посланная из пистолета пуля — в голову умирающего художника.

И пуля эта — похоже, что разрывная. Прежде чем его цель, дернувшись, разлетелась в куски, Ди разглядел сломанный в переносице нос, окровавленный рот и плотные сизые бельма на обоих глазах. И еще кожу: не просто белую — выцветшую до голубоватости, кожу существа, никогда не выходившего на поверхность.

Надо же, они действительно слепые. Надо же, возможность поговорить все-таки была. Надо же, он сам ее уничтожил, позволив инстинкту грея одержать верх над логикой и рассудительностью. А вот потому что не надо связываться с людьми — они слишком быстро и незаметно влезают в душу. Переходят в категорию "своих".

Федор дернулся к пистолету, однако Ди выставил "Хохлов-энд-Москальофф" перед собой, направляя ему в лоб. Бездействовавшие до этого пуэсторианцы, беспокойно шаря глазами по подземелью, тоже повытаскивали оружие, но применять не спешили. Ди догадался, почему: их религия запрещала стрелять не через препятствие. Он читал об этом в "Житие и деяниях...":

"Чтобы безупречно поразить цель, нужно видеть лишь ее, не отвлекаясь на постороннее". "Мастерство заключается в том, чтобы безупречно поражать цель, целиком отвлекаясь на постороннее". "Виртуозность заключается в том, чтобы безупречно поражать цель, не видя ее вообще". "Правоверны лишь виртуозы". И так далее. Но стрелять в то, что видимо глазами, на самом деле запрещено.

— Я не правоверен, — зачем-то проговорил он, покачивая "ХаиМом". Да уж, обычному человеку сложно удержать такой пистолет. Но чем тяжелее оружие, тем меньше отдача. И цель поражается на ура — Ди только что успешно это продемонстрировал.

Оскалившись, Убейконь сделал шаг в сторону. Дуло переместилось за ним. Ди, не раздумывая, выстрелил бы еще, если бы не увидел, куда смотрят чужие стволы. Пуэсторианцы, не сговариваясь, приняли решение. И у чистокровного грея появились бы проблемы, попади в него сотня пуль; что уж говорить о переводке ГП. Сектанты упорны и будут гнать свою жертву до самого конца; в данном случае — до ближайшей подходящей двери, или что им там нужно для пальбы. А раз так, Ди здесь больше нечего делать.

Не отводя ни пистолета, ни глаз, Ди наклонился вбок и протянул руку. У Стерха слишком короткие волосы, потому придется браться за ворот жилетки. А лучше — сразу за горло, и сжать посильнее.

Последнее, что воспринял взглядом Ди, набрасывая на себя тень и отступая вместе с отчаянно брыкающимся и хрипящим Стерхом в тоннель: Тотошка, баюкающий на коленях тело Элли — ядовитый фломастер так и торчал у нее изо рта, видимо, наискось воткнувшись в небо; Чуча и Лев, с изумлением пялящиеся туда, где секунду назад находился их командир; Федор Убейконь, изготовившийся напасть — а может, бежать. И горящие фанатичной ненавистью глаза на бледных лицах пуэсторианцев.

**18**

О том, как он тащил Стерха по подземке, Ди предпочитал не вспоминать. Поначалу тот сопротивлялся, царапал его руку ногтями, извивался и слепо пытался за что-нибудь зацепиться. Потом затих и обмяк. Ди почти испугался: не придушил ли? — останавливался пару раз, чтобы проверить. Оказалось, нет, не придушил, сердце бьется, просто Стерх потерял сознание — должно быть, от нехватки воздуха.

Ди некогда было разбираться в его состоянии — он хотел убраться подальше от пуэсторианцев, расправляющихся сейчас с охотниками и своим бывшим главарем.

Ненависть почитателей Святого Пуэсториуса к греям — о ней ходили легенды. Ди слышал от родителей про марранов — людей, отказавшихся от привитых им с детства идеалов и официально вышедших из веры своих предков, чтобы примкнуть к иной.

В древности марраны носили какие-то шапочки из верблюжьей кожи, и это символизировало разделение их памяти на "до" и "после". С течением времени они — вне зависимости от того, от чего и в пользу чего отказались — сбились вместе и с тех пор мыкались, объявляя себя то борющимися с Буратино адептами Огненной Гиены, то единственно истинными верующими в Того-в-кого-верят, то мизомилонами — стерилизаторами всех и вся.

Еще позже, как это обычно бывает с совокупностью людей, обладающих неустойчивыми границами восприятия действительности и недействительности, они принялись разбегаться по различным идеологическим течениям, сектам и группам выходного дня, кои сами же зачастую и основывали.

К примеру, именно из марранов вышли первые Зеленые Человечки, торжественно отринувшие блага цивилизации — кроме зеленых колготок и очков в тон — и поселившиеся в чаще леса. Ну, и поклонники Святого Пуэсториуса.

В отличие от любителей зелени, ненавистников Буратино или, скажем, творчески одаренных сторонников повальной импотенции, пуэсторианцы четко знали, чего хотят. Когда первый принцип Тиамата — единство и борьба противоположностей — дал сбой на практике и закрывать на это глаза стало неприличным даже для уличных проповедников эпигенетики, Святой Пуэсториус провозгласил нашествие бесов.

Его последние апостили, Сошко и Ляжко, выступили в краймском Буратино и орадиоэфире с заявлением о важнейшем элементе божественного знания, переданного им "его хаосейшеством Тиаматом" посредством великого пророка Святого Пуэсториуса.

Знание это оставляло ощущение сляпанности на скорую руку и, по выражению папы Ди, носило на себе отпечаток неуловимого душка — словно одежда не очень аккуратного человека, воспользовавшегося общественным сортиром и при этом не сумевшего достаточно ловко избежать соприкосновения с его нечистыми стенами. Мама тогда посмеялась и сказала, что нечистые — это теперь они сами, а стены общественных сортиров — как раз самое место для откровений великих пророков.

Правда, потом всем было не до смеха. Вначале КоКо приняла свежее послание Тиамата всерьез и создала специальный научный институт по исследованию взаимосвязей между бихевиоральной психологией ГП и религиозным мировоззрением человечества.

Однако же первое — в силу своей непредсказуемости — не поддавалось никаким исследованиям, в то время как второе оказалось столь многообразным и динамичным, что все попытки подойти к предмету изучения с точки зрения дискурсивного познания в результате не познали ничего, кроме позорных провалов.

Предсказуемо, из провалов человечество выбиралось с помощью ксенофобии. Очередная ее вспышка, к несчастью, совпала с очередным банкротством Греев: родителям именно в те годы приспичило прокладывать из Керасеи в Крайм какой-то трубо-, газо-, нефте— или продуктопровод под скромным названием "Труба", для чего потребовалось сменить несколько правительств и изобрести новую религию.

Поскольку сразу на ум не пришло ничего подходящего, в качестве основной концепции папины друзья смастырили вариант банальной космогонической схемы о водоплавающем существе, в седьмой день недели — пока главный создатель отдыхает — творящем землю из горстки песка, собранного со дна Мирового Океана. Персонификацией этого креативного существа стала, естественно, обычная утка.

Кто же мог предположить, что во время шторма с грузовой флотилии Корейки в Мировой океан смоет сотни контейнеров с резиновыми уточками для ванн? И откуда греям знать о редких человеческих фобиях? Или о том, каким образом они превращаются в наиболее часто встречающиеся?

Когда разнесенные по всему свету маленькие резиновые игрушки начали выбрасываться на берег, приверженцы Уточки Седьмого Дня возрадовались, и ряды их существенно увеличились.

Но вскоре прошел слух, что эти хорошенькие птички предназначены для слежки за гражданами стран-импортеров и от души напичканы шпионскими наноштучками.

Паника умело разжигалась средствами массовой информации. Люди пытались всеми средствами избавиться от резиновой напасти, однако уточки не тонули в воде и, будучи сделаны из специальной термостойкой резины, не горели в огне. Закапывание в землю тоже ни к чему не привело: адские птицы подслушивали и передавали личные данные, даже будучи погребенными в бетонные саркофаги.

Все, чем люди занимались в ванных комнатах, немедленно попадало во Всемирную Паутину и запутывалось в ее клейких нитях навечно.

Появилась модная болезнь — анатидаефобия, боязнь утки, постоянно следящей за человеком. Миллионы страдальцев тратили миллионы на бесполезное лечение и принципиально отказывались принимать ванны. В конце концов анатидаефобная эпидемия начала сказываться на производстве сантехники. А греи, не вникая в причины всеобщей паники, бились с поставщиками-трубопрокатчиками, бесконечно повышающими цены и растягивающими сроки.

— Трубопрокат опять прокатил нас с трубами для "Трубы", — говорил папа, коротко промелькивая дома. Мама кивала и спешно упаковывала ему пирожков в электронную саморазогревающуюся корзинку. Маленький Ди сидел рядом на высоком кухонном табурете, катая из остатков пирожкового теста длинные трубочки. И жалел, что не может помочь папе: был бы взрослым, наделал бы ему сколько угодно трубок, пусть играет.

Папа тем временем доигрался до заморозки строительства. Пуэсторианцы всегда с недовольством относились к более поздним конфессиям. По их мнению, никто не имел права своим существованием бросать и малейшую тень сомнения на окончательную запечатанность всей идеи собственно пророчности, кою олицетворял собой Бессменный и Бессмертный Святой Пуэсториус.

Появление религиозного культа Уточки Седьмого Дня пуэсторианцев насторожило, уверенная поступь его шагания по миру — привела в справедливое негодование, а потенциальный размер барышей, которые сулила прокладываемая во славу Уточки "Труба", заставило ополчиться против совсем обнаглевших греев.

"Бесы! — гремели апостили Сошко и Ляжко. — Бесы проникли в святая святых нашего всего! Бесы овладели взаимопорождающими и взаимопроникающими противоположностями! Бесы захватывают коллективное сознательное!"

Так некстати — или, наоборот, кстати — возникшая глобальная анатидаефобия сыграла пуэсторианцам только на руку. Бросив все силы на распространение слухов и разжигание межвидовой розни, они всячески поддерживали леденящие душу истории многочисленных очевидцев приближающегося ксеноапокалипсиса.

Оперативно созданные Центры Разоблачения Уточек (ЦРУ) полнились закутанными в армейские одеяла фигурами, которые дрожащими голосами повествовали о том, как вот прямо сейчас, сию роковую минуту, стаи резиновых монстров вываливаются из готовых уже частей трубопровода и стремительно разбредаются по окрестностям.

А в коммерческом орадиоэфире маститые политологи и религиоведы взахлеб обсуждали возможности контрабанды ценнейшего утиного сала в обратном направлении — из Крайма в Керасею. На строящемся трубопроводе начали совершаться теракты — так особо патриотическая часть местного населения обозначала свою позицию в отношении сала.

Когда же "Трубу" окрестили "преступным салопроводом", а проповеди пуэсторианцев по страстности накала сравнялись с революционными призывами, возмущенные граждане попытались развернуть настоящую охоту на ведьм, вычищая из своих рядов тех, кто казался им греем или ГП.

Вот тогда Прокуратору пришлось вмешаться, ибо возмутились истинные греи. Утки утками, сало салом, а интересы мирового закулисья никто не отменял. Строительство трубопровода все же пришлось остановить, резиновых уточек объявить вне закона, а пуэсторианцев — разогнать и запретить. Поговаривали, что титул "Бессмертный и Бессменный" Прокуратор обрел именно в те нелегкие годы. И действительно: святые бренны, временны и тленны, государство же вечно в силу божественной воли, а воплощением оной воли и — по совместительству отражением бога на земле — является не кто иной как Прокуратор.

Охоту на греев обернули травлей пуэсторианцев. Гуманная Утилизация пуэсторианских коммун, общин и даже совхозов, где они тихо-мирно выращивали породистых рыжих крыс и душистый горошек и тренировались в стрельбе по мишеням — с глушителями, чтобы не перепугать элитных животных, — на практике вылилась в беспорядочные побоища и поджоги. Вернуть в этом хаосе хоть что-то из вложенного в экономику или религию оказалось нереально.

— Что мы — супротив утиного сала на этой несчастной земле, — вздохнул папа, отправляя Ди в лес на самообеспечение за счет Зеленых Человечков. Мама успела сунуть ребенку походную аптечку и набор оркайнских шоколадок с живительным самогоном. Аптечка в тот раз не пригодилась, а заедать кровь шоколадками в принципе оказалось вкусно.

Отчего-то Ди вспоминал этот вкус всю дорогу. Шоколад, алкоголь и кровь...

Потерявший сознание Стерх через несколько часов стал весомо оттягивать руки — вернее, давить на плечо, а до станции "Серебряные струи" было еще далеко. Периодически Ди останавливался, соотносил окружающие его стены с отпечатавшейся в памяти картой, отпивал немного воды из гуманитарной бутылки, снятой у Стерха с пояса, и пер его дальше. Он не мог сказать, день сейчас или ночь и в каком месте человеческой недели тянется это время.

Может быть, его отгулы в школе давно закончились; может быть, обеспокоенная долгим одиночеством донна Лючия ищет его по городу; может быть, небо упало на землю, расплющив и белый "Ягуар", и картину на месте дома тети Джулии и дяди Юури, — в настоящем это все не имело никакого значения. Ну, почти никакого.

Ди размеренно шагал вперед, левой рукой придерживая перекинутого через плечо Стерха, а правой сжимая "Хохлов-энд-Москальофф". Насколько он понимал пуэсторианцев, те в первую очередь должны обратить свой гнев против "бесовского отродья", долгое время делившего с ними тоннели и пищу, а потом переметнувшегося обратно к охотникам и оказавшегося нечеловеком. Поэтому Ди успеет покинуть метро до того, как, расправившись с Убейконем, сектанты начнут искать их со Стерхом. О том, что случится — уже случилось — с Тотошкой, Чучей и Львом, Ди и не думал — незачем.

Зато думал о бесах. Смешно, что Святой Пуэсториус окрестил греев этим словом. Видел бы он настоящих бесов. Например, того, что захватывал донну Лючию по вторникам.

**19**

А снаружи оказался день. Майский, почти по-летнему звонкий и теплый. Свежий воздух привел Стерха в чувство. Или, может, вода, остатки которой Ди вылил ему на голову. Каратарин застонал, облизывая растрескавшиеся губы. Ди наклонился и с любопытством наблюдал, как дрожат короткие слипшиеся ресницы, как темнеет бордовая замша, впитывая задержавшиеся капли, как приоткрываются мутные расфокусированные глаза. А потом Стерх врезал ему в челюсть.

В другой ситуации Ди непременно увернулся бы или закрылся. Но теперь его голова мотнулась в сторону, и он, выпрямившись, отскочил на пару шагов. Сильным удар не получился: Стерх все еще был слаб, да и не имел возможности замахнуться. Он сидел на земле, не разжимая кулака, и выжидающе смотрел на Ди — исподлобья, почти с ненавистью.

— Я мог бы ударить тебя в ответ, — высокомерно сказал Ди, — и убить одним этим ударом. Поэтому не стану. Но если ты сделаешь так снова, я могу не сдержаться.

Челюсть немного ныла — похоже, будет синяк. Синяк, оставленный человеком на грее. Невероятно. Впрочем, Ди еще очень молод, и кожа у него до сих пор слишком нежная.

Стерх выругался — длинно, надсадно и хрипло.

— Я твой друг, помнишь? — отозвался Ди. Процитировал.

И получил в ответ пару новых ругательств — заковыристых и очень грязных.

— Ну, хватит, Стерх. Между прочим, я спас тебе жизнь.

— Охренел? — Поднявшись на ноги, Стерх растер лицо ладонями и неловко привалился к бетонной стене — остаткам купола станции метро "Серебряные струи". — Ты нас предал. И сделал предателем меня.

— Я тебя спас, — упрямо повторил Ди, складывая на груди руки. "ХаиМ" при этом тяжело лег ему длинным дулом на плечо.

— Ты стрелял под землей. — Стерх глядел на пистолет, сведя черные брови к переносице. — Застрелил художника.

Ди промолчал. Стерх еще раз потер лицо, едва слышно застонал, покрутил головой, разминая затекшую шею.

— Вот какого ляда? Какого ляда ты все это сделал? Зачем меня сюда приволок?

— Пуэсторианцы собирались на вас напасть. — Ди старался быть мягким, потому что пока не улавливал настроения Стерха и не мог предугадать, как тот поступит дальше.

— Ты больной, Ди? Совсем придурок?

— Почему?

— Если бы пуэсторианцам было до нас дело, они бы давно нас вычистили. Или сдали патрулю.

Это заставило Ди задуматься. В частности, не приложил ли он своего друга ненароком головой о стену, пока нес. Впрочем, мысль промелькнула и исчезла, уступив место более здравой: он чего-то не понимает. Или не знает.

— Патрулю? А... а... разве пуэсторианцы выходят на поверхность?

Стерх помахал руками в поворотах, совершил несколько наклонов, попрыгал, поочередно выбрасывая ноги от коленей вперед. И ответил:

— Если б ты не был греем, получил бы сейчас по полной. Не в том смысле, что я тебя боюсь, а в том, что такая тупость должна быть хоть как-то наказана. Ты хоть понимаешь, сколько их там? Да если б они только захотели, в метро давно бы уже ни одного охотника не осталось. И ни одного художника, понял?

— Тогда... зачем они за нами шли?

— За Федькой они шли, а не за нами.

— Ты знал? Слышал?

— Что идут? Нет. Не слышал, но догадывался. Предполагал, что попрутся.

— Зачем?

Стерх опустился на корточки, а потом снова сел на землю, прислонившись к стене. Ди последовал его примеру. Камень ощутимо грел спину. Судя по положению солнца, недавно миновал полдень. Надо бы сходить на станцию, наполнить бутылку водой... Но усталость оказалась сильнее жажды, и Ди продолжал сидеть, щурясь на свет и бездумно поглаживая теплый ствол "ХаиМа".

— Он им нужен.

"Зачем?" — хотел повторить Ди, но решил, что это будет глупо. И ждал дальше.

— Воды не осталось? — поинтересовался Стерх.

— Принесу сейчас.

— Погоди, я с тобой.

Ди встал первым и протянул Стерху руку. Они спустились в прохладное метро, перешагивая через пыльный мусор на разбитых ступенях. Журчала вода, где-то мерно капало. Стерх умылся до пояса и теперь топтался на месте, обсыхая. Налобники остались возле картины, и Ди привел его к прохудившимся трубам в тоннеле, осторожно держа за пальцы, будто маленького ребенка.

— Слушай, а почему мы на станции воды не набрали? Там эти же трубы проходят.

— Тише. — Ди прислушивался, на всякий случай готовясь развернуть тень.

— Они уже тут? — прошептал Стерх, быстро натягивая жилетку на мокрое тело.

— Не знаю. Просто тише, поговорим, когда выйдем.

Они прокрались обратно, и Ди заставил Стерха отойти от станции подальше, завернуть в какой-то проулок. Возле груды разбитых контейнеров из-под гуманитарной помощи они обнаружили перевернутую скамейку — немного гнутую, но сохранившую первоначальную форму — и оседлали ее, оттащив в сторону.

— Все было бы проще, если бы я знал больше. — Ди решил сразу брать быка за рога. — К примеру, про Федора.

— Это запросто. Его отец служит в ВЛ.

— Да ладно! — вырвалось у Ди. — Высшая Лига?

Кажется, за все время знакомства со Стерхом он еще ни разу не был так потрясен. Если Убейконь-старший — и вправду один из членов Высшей Лиги — Восьмеричных Ликторов, или, как их называли в народе, Вежливых Людей, — с точки зрения закона Федор практически неуязвим.

Кровным родственникам служащих ВЛ прощалось и разрешалось все. Это условие считалось чуть ли не главным при подписании контракта, а за соблюдением его следила группа специально обученных наблюдателей.

Человек, добровольно идущий в Малый адронный коллайдер, должен быть уверен, что его родные и близкие отныне находятся на полном государственном обеспечении и до конца жизни не будут ни в чем нуждаться. Иначе на выходе получится нечто, не сумеющее вписаться в стандартную модель поведения Вежливых Людей.

Вначале Восьмеричных Ликторов использовали для охраны Прокуратора. Однако со временем их стало достаточно для выделения особой войсковой единицы. Формально Высшую Лигу включили в состав внутренних войск, но на практике Ликторы подчинялись лично Прокуратору и, соответственно, были единственными людьми, кто видел его вживую.

Работали они посменно, в отдыхе не нуждались и поэтому в свободное от охраны Прокуратора время бросались в горячие точки по всему Крайму. Вежливым Людям не требовалось оружие: адронный коллайдер перекраивал их тела на уровне элементарных частиц таким образом, что при желании Ликтор мог выпустить электрический разряд, достаточный для суточного питания электростанции среднего размера.

Пройдя сквозь МАК и получив новую, восьмеричную, структуру организма, Ликторы утрачивали память и никогда больше не встречали людей из своей прежней, доадронной, жизни. А если и встречали — те не могли бы их опознать даже под страхом смерти: коллайдер вылепливал членам Высшей Лиги абсолютно одинаковые лица.

Как сын Восьмеричного Ликтора Федор Убейконь мог себе позволить что угодно: руководить подпольными сектами, бегать по городу с настоящим боевым пистолетом модели "Хохлов-энд-Москальофф" калибра 7,77, охотиться на художников — да хоть картины рисовать! И — безнаказанно скрывать примесь греевской крови в неестественно широких венах.

Ди прикинул, сколько еще потомков ГП с родственниками в Высшей Лиге может разгуливать по улицам Тавропыля, и вывод ему не понравился.

— Ты знал, что он... — Ди не мог заставить себя назвать Убейконя греем или хотя бы переводком в черт знает каком поколении. Это было как будто бы сравнять его с собой, опуская тем самым себя на уровень существа, открыто "пробующего" человеческую кровь — не вынужденно, чтобы выжить, а просто так, для забавы.

Но Стерх понял, что он имеет в виду:

— Не знал. Федька хоть и полный псих, но раньше как-то не откусывал художникам языки.

— Он откусил ему язык? — Ди передернуло.

— Ага.

— Но зачем?

Стерх, до этого скользящий взглядом по окружающим их руинам, задумчиво посмотрел Ди в лицо.

— Наверное, затем, чтобы ты раскрылся. Ты ведь именно это и сделал. Теперь все знают, что ты грей.

— Ну и что? — Ди пожал плечами, стараясь выглядеть безразличным. — Теперь все знают, что он сам — тот еще выродок. Думаешь, пуэсторианцы, не застрелили его прямо там?

— Не знаю, — проговорил Стерх и смерил Ди взглядом. — Ты же меня вырубил, умник.

— Выстрелов не было, — признался Ди. — Но это не значит, что они не погнали его к какой-нибудь двери.

— Не значит, — согласился Стерх. — Но на твоем месте я бы на это не ставил.

— Да? — Его уверенность начинала раздражать. — Ну и почему? Пуэсторианцы всегда убивали ГП. Раньше они даже на них охотились — вот как вы на художников.

Неожиданно Стерх засмеялся, и Ди почудилось в его смехе презрение.

— Почему ты смеешься? — спросил он, тщательно давя недовольство. Стерх не должен заметить, что усталость влияет на его эмоциональное состояние. Это слабость, а люди всегда выискивают слабости друг у друга, чтобы потом использовать в своих интересах. Ди не до такой степени наивен.

— Ты все-таки наивняк, — услышал он и сбился с дыхания, на мгновение утратив нить разговора. Во рту пересохло.

— Слушай, — Стерх придвинулся ближе — так, что Ди отчетливо увидел крошечные точки зрачков в его черных глазах. — Как думаешь, что случится с пуэсторианцами, посмевшими напасть на сына Восьмеричного Ликтора, который к тому же еще и носитель образца крови Годного Потомства? Ты реально считаешь, Няша не в курсе того, что происходит в метро? Тебе кажется, эти придурки там на самообеспечении, что ли?

Ди поморщился: он очень не любил это слово. Оно заставляло всплывать в памяти вещи, о которых хотелось бы забыть. В конце концов, родители были не виноваты в том, что жить не могли без адреналина и постоянно влезали в какие-то аферы. А сам он давно не пьет человеческую кровь и вообще не охотится на людей. И не собирается. Художники не в счет. Тем более что Стерх как раз объясняет: подземная охота до сих пор ведется с ведома и разрешения правительства.

— ...я его с детства знаю, — говорил Стерх, — мы в соседних домах жили. Потом его отец пошел в Ликторы, и они переехали в центр...

— ...они, конечно, не любят греев, — говорил Стерх, — но сын Ликтора — это круто. Да они знаешь, как обрадовались, когда он к ним пришел?..

— ...а за нами шли, чтобы уломать его вернуться, — говорил Стерх. — Ждали, когда охота закончится. Им плевать, будь он хоть чистым греем, хоть трижды греем, — пока Убейконь с пуэсторианцами, их никто не тронет...

Ди выставил ладони, чтобы прервать льющийся на него поток красноречия:

— Но я сам видел, как они в него целились!

— Ай, майдан! — Стерх хлопнул себя по лбу, и Ди вспомнил, что так каратары выражают отчаяние. — Ты меня слушаешь, а? Они хотели его вернуть. Мало ли, кто куда целился! Ты вот не целился в художника, а застрелил. На хрена, кстати?

— Это рефлекс, — осторожно ответил Ди. — Я реагирую, когда нападают на наших.

Его собеседник резко помрачнел и отодвинулся:

— Наших ты бросил.

— Я не мог вытащить всех.

— Не нужно было никого вытаскивать. Кто тебя просил лезть? Мы договаривались, что ты будешь только смотреть!

Стерх психовал, и Ди нечем было его успокоить.

— На вас напали.

— Кто? — фыркнул Стерх. — Полудохлый художник?

— Он убил Элли. — Ди не хотел быть первым, кто заведет об этом речь, но Стерх лишил его выбора. — Я не собирался стрелять, Стерх, я могу извиниться за это. Но за то, что вынес тебя оттуда, — извиняться не буду. Ты мой друг, тебе угрожала опасность. Если б я мог, вытащил бы всех охотников. Но я пока не так силен.

— Кто ты такой, чтобы вмешиваться в нашу охоту?! — Стерх закричал, но тут же понизил голос. Ди сочувственно наблюдал, как он пытается совладать с собой, но по-прежнему не казался себе неправым. Греи не бросают своих, а Стерх стал для Ди куда как более своим, нежели остальные охотники. И если бы все повторилось, он снова вынес бы его из подземки. Пусть злится. Когда ты уверен в собственной правоте, что значат слова, вылетающие в запале?

Стерх давно уже спрыгнул со скамейки и теперь нарезал круги, осыпая Ди обвинениями и упреками. Тот спокойно ждал, отмечая, как кривятся сухие губы, как морщится Стерхов нос, как раздуваются ноздри. Солнце жарило все сильнее, лоб Стерха покрылся капельками пота, волосы блестели. Он проводил по голове растопыренными пальцами, сминая короткие черные пряди, и они слипались, торча забавными вихрами.

Ди вспомнил, как однажды в детстве нашел за домом молодого ежика — без шпор и с мягкими когтями. Тот так же фыркал, а потом свернулся и кололся иголками. Стерх походил на того сердитого ежа, только ругался слишком громко. Ди решил, что самое время проявить эмоцию, и поморщился.

— Что? Не нравится? — тут же отреагировал Стерх. — А мне что теперь делать? Я ей миллион раз говорил, чтоб завязывала, Федька не пара ей, да она ему на хрен не сдалась, чего бегать зря! А эта дура!.. Сколько она его доставала!.. И ты еще!.. И что теперь!

— Скажи, — негромко произнес Ди, и Стерх остановился, сжимая кулаки, набычившись, недобро щуря глаза. — Скажи, что во фломастерах?

— Помаранчевый ющ. — Кулаки разжались. — Она умерла быстро.

— Конечно, — подтвердил Ди. — Помаранчевый ющ действует быстро. Но тогда почему не умер художник?

— Художник? — У Стерха забавно приоткрылся рот.

— Так уже бывало раньше? — Ди не давал собеседнику опомниться. — Чтобы они умирали не сразу? Бывало?

— Вроде нет. — Стерх наморщил лоб и запустил руку в волосы. — Ну... мы их не сразу убивали. Но в этот раз... да, он как-то долго...

— Зачем Убейконь откусил ему язык?

— Так я ж тебе сказал: он псих. Я и Лильке объяснял... Поцеловал он его, короче. Художника этого. Он и раньше так делал. Ну, кроме языка...

— До того как в него фломастер попал?

— После...

— Вот как? И яд на Федора не подействовал...

— И что? — Стерх опять сердился. — Значит, ющ на греев не действует. Он же грей?

— Нет, он помесь, — возразил Ди. — Даже не помесь — переводок, выродок, ГП фиг знает в каком поколении. Ты знаком с ним с детства и ничего не замечал. Это, мой друг, говорит о том, насколько мало в нем от греев.

— Знаешь что, Дориан? Ты так быстро оттуда свалил, опасаясь за мою драгоценную жизнь, что, вообще-то, теперь неизвестно, что там с Федькой. Может, ющ и подействовал. И вообще: ты бы лучше о себе подумал!

Нечасто Стерх называл его полным именем. Напрягшись, Ди тоже покинул скамейку, встал так, чтобы солнце било собеседнику в глаза.

— Ну и что ты имеешь в виду?

— А то, — Стерх щурился, — что тебе теперь лучше из Резервации вообще не высовываться. Убейконь на тебя донесет, а мои ребята — никогда не простят.

Ди изобразил на лице недоумение.

— Ты не зарегистрирован, Ди. Ты выходишь из Резервации и свободно ездишь по городу. Ты используешь тень. И ты забрал у Федьки "ХаиМ". Я бы тебя не выдал, но Убейконь, если он жив, не оставит это просто так, он упорный. И еще — ты вмешался в охоту.

— И все это — вместо благодарности? — спросил Ди холодно. Усталость рушила в нем последние заслоны, пробивала в показной невозмутимости хорошо видимые бреши.

— Мне не за что тебя благодарить. Ты влез не в свое дело.

— Да ну? Скажи еще, ты с самого начала все это не планировал.

— Что "все это" я не планировал? — уточнил Стерх хриплым голосом.

— Все, Стерх, все. Использовать меня в охоте. Не будь я греем, ты б меня не обхаживал.

— Я тебя, значит, обхаживал? — опять уточнил Стерх. Он догадался передвинуться, и теперь солнце светило им обоим слева.

Ди презрительно фыркнул, понимая уже, что стоит остановиться, не усугублять, не доводить до конца, и все такое прочее. И так же понимая, что не остановится.

Вопреки его ожиданиям, Стерх не впал в бешенство и не выхватил какое-нибудь оружие — что-то огнестрельное, например: не с фломастерами же нападать на грея — а сдержанно попросил:

— Отдай мне "ХаиМ".

И даже протянул руку. Как будто на самом деле верил, что Ди послушается. Как будто до сих пор считал себя вправе приказывать и манипулировать.

Ди покачал головой. Возникло иррациональное желание спрятать пистолет за спину. Как будто Стерх мог попытаться отобрать его силой.

На него вдруг накатило непривычное чувство нереальности происходящего. Он, вооруженный чужим коллекционным пистолетом, противостоит обычному человеку, своему другу, единственному, кому он небезразличен. За спиной — пустой темный дом с сумасшедшей прислугой. Впереди — что-то такое, чего потом уже не исправить. И ощущение — словно он, физически полноценный взрослый грей, слепо скользит вниз по льду, петляя на виражах...

Рука Стерха с широкой ладонью и коричневатыми бугорками мозолей у основания каждого пальца замерла в воздухе, ожидая. Можно сдаться, признать чужую правоту и раскаяться в том, что делал, повинуясь собственной сути. Перешагнуть через эту самую суть ради слабого, недолговечного существа, в нужный момент ставшего для тебя соломинкой в темном водовороте. Не вытащившей, но позволившей удержаться на плаву еще немного.

А потом — лед.

Стерх сжал побелевшие от гнева губы и опустил руку. Спрятал в кармане штанов неприметного цвета хаки. И внезапно Ди, забыв о пистолете, всем телом подался вперед, словно желая ухватиться за Стерха. Тот отшатнулся, и в его слегка раскосых глазах полыхнуло. Ди никогда раньше не видел такого огня — черного в черном. Это и есть та самая ненависть?

— Не подходи. — Стерх демонстративно сплюнул, повернулся спиной и зашагал прочь, в сторону станции, обратно в метро, где его наверняка ждали.

Ди мог бы его окликнуть, попытаться рассказать, объяснить. Но не двинулся с места.

**20**

Пятница. Донна Лючия в мужских шортах и майке-борцовке лупит баскетбольным мячом по бетону за гаражами. Землю потряхивает от далеких взрывов. Каратарские джума-масджиды полны народу с ультразвуковыми радиомаячками в молитвенных ковриках, тюбетейках, халатах. Пир для штурмовиков и бомбардировщиков.

Ди, не менее часа отмокавший под горячим душем, вышел на кухню босиком, в расшитом цветками и бабочками пижамном комбинезоне, намереваясь сразу после ужина отправиться в кровать.

Феликс примостился у стола, задумчиво перебирая что-то на круглом подносе. Рядом лежала кучка коричневых плоских зерен.

— Доброго вечера, сэр! — Он сполз с табурета и неуклюже поклонился, поправляя голубенький фартук. Ди с удивлением опознал кокетливые оборки и рюши: этот, с позволения сказать, предмет одежды он мельком видел на обложке журнала "Озорные хозяйки дома", который Никки как-то пыталось спрятать под скатертью. А потом — множество раз — на самом Никки.

— Здравствуйте, Феликс. — Ди влез на высокий табурет, подцепил накрахмаленный уголок льняной салфетки, втянул носом пьянящий аромат жареного мяса. Котлеты. Что бы Феликс ни напихал в фарш, пахло крышесносно, как выражались старшеклассники в школе. И свежий салат, густо посыпанный толченой дубовой корой.

Как же все-таки хорошо принимать пищу дома, подбирая кусочки серебряной вилкой с фарфоровой тарелки, а не грязными пальцами с куска подозрительного пластика! Пора перестать закрывать глаза на очевидное: Ди всего-навсего боялся самостоятельной жизни, потому и убегал из дома. Послезавтра он велит герру Линденманну съездить в город за лампочками и провести внеочередную генеральную уборку. Скоро каникулы, будет отпуск на все лето, полная свобода, никаких ограничений. Можно и не возвращаться на эту дурацкую работу.

Да, он лишился родителей, да, стал последним из Греев, ну и что? Ди жив-здоров, никому ничего не должен и будет наслаждаться жизнью по полной. Кто сказал, что одиночество — не благо? Свобода и безопасность — вот и все, что имеет значение. А они возможны именно в одиночестве. Никаких охотников, художников и их безумных картин. Люди живут недолго, война кончится, нужно лишь запастись терпением. Просто жить, спокойно и тихо. Несколько поколений — и все изменится, от нынешних знакомцев Ди и памяти не останется.

Холодный бутон в его груди шевельнулся, выгибая и снова сворачивая стебель. Расправленные листья легонько царапались зубчатыми краями. Кончики лепестков окрасились в нежный дым. В целом, будь растение реальным, Ди сказал бы, что это роза, роза необычных оттенков. Пепел и аметист. Вот люди, к примеру, в какие только цвета несчастные цветочки не перекрашивают. Зачем-то.

Короче, к черту людишек с их непонятными мотивами и проблемами, мелкими дрязгами и противоречивыми поступками! Нормальному грею следует держаться от них подальше. Он не пуэсторианец, чтобы купиться на байки о красоте всеобщего смешения.

Тут бы в том смешении, что под боком происходит, разобраться.

— Что вы делаете, Феликс? — со вздохом обратился Ди к донне Лючии. Хотя и так было ясно.

— Перебираю чечевицу, сэр, — отрапортовала пятничная личность басом. — На завтра.

Приплыли. Феликс в фартуке Никки, перебирающий чечевицу для Фрумы-Дворы. Ди, конечно, был в курсе, что личности донны Лючии каким-то образом общаются между собой. Влюбленность воскресного герра Линденманна в приходящего по средам андрогина уже не вызывала удивления. Зато сама донна Лючия вызывала немалое беспокойство — и довольно давно.

Напрасно Ди так долго пренебрегал своими домашними обязанностями, слишком увлекся тем, что происходит снаружи... Вот папа и мама ни за что бы такого не допустили.

— Вас кто-то попросил это сделать, Феликс? — Ди облизал зубчики вилки, смутно сожалея, что нельзя поступить так же и с тарелкой, и теперь мелкими глотками смаковал подсоленную воду.

— Да, сэр. Та женщина, сэр. Насти.

— Насти? — Ди не помнил значения этого слова, но совершенно точно знал, что в каких-то древних языках оно употреблялось как ругательство. Nasty. Не похоже на Феликса — инвективить, к тому же в адрес женщины.

— Женщина-дровосек, сэр.

Ди опустил граненый стакан на столешницу прямо-таки с неприличным стуком. И даже не извинился: изумление выбило из него правила человеческого этикета.

— Что?

Видимо, личности донны Лючии не просто смешивались, во всех смыслах этого слова. Как бы не оказалось, что каждая из них параллельно еще и сходит с ума — по отдельности, по-своему.

— Ну как же, сэр. — Феликс отставил поднос, воздел к Ди бесхитростный взор: — Ваша садовница. У нее топор и газонокосилка.

Ди сглотнул и откашлялся.

— Вы говорите о Настасье Филипповне?

— Да, сэр! — обрадовался Феликс. — У нее такое трудное имя. Сэр.

— А она... гм... не пояснила, для чего ей чечевица?

— Пояснила, сэр. Сказала, что религия запрещает другой даме... как же это было?.. обращаться с просьбами к постороннему мужчине, сэр.

— Ах вот оно что, — протянул Ди. Хорошо, что он покончил с ужином. Иначе от таких новостей мог бы пропасть аппетит. — И как давно... вернее — почему же Настасья Филипповна не обращалась к вам за чечевицей раньше?

— Полагаю, потому что раньше они не были знакомы с той дамой. Или ей не нужна была чечевица, сэр.

— Ясно.

Ясно было лишь, что Настасья Филипповна начала общаться с Фрумой-Дворой относительно недавно. То есть безумие прогрессирует. Некоторое время Ди следил за тем, как пятничная личность донны Лючии сортирует зерно, и вдруг сообразил, что они сидят почти в полной темноте.

— Феликс, вам хорошо видно?

Пальцы застыли в воздухе. Донна Лючия напряглась и, кажется, перестала дышать. Ди смотрел на происходящее с каким-то вялым интересом, хотя раньше непременно бы уже попытался взять контроль над ситуацией. Действительно, что такое слабая пожилая женщина по сравнению с двумя бандами вооруженных фанатиков в подземном тоннеле...

— Н-н-нх-ха... — Домработница с натужным стоном выдохнула через рот и запрокинула голову. Вплетенные в афрокосички ракушки нестройно щелкнули друг о друга. Ди впервые задумался: а кто их, собственно, плетет и расплетает? Ведь афрокосички тоже появились не так давно... Кстати, та еще морока, даже Никки никогда так не мучало свои платиновые парики...

— Феликсу плохо видно.

Ди подобрался на сиденье: этот голос не был ему знаком.

— Феликс устал.

Светлеющее в сумраке горло ходило ходуном, выталкивая слова:

— Они все устали... так устали, что стали... стали усталее стали... и перестали... встали... встали...

Донна Лючия стекла с табурета, задев рукой кучку отбракованной чечевицы. Зерна посыпались с негромким шорохом, прошуршали по полу в разные стороны, и снова все стихло. Только тяжело дышала донна Лючия. Спина ее теперь была неестественно выпрямлена, голова склонена набок, глаза закрыты.

— Феликс? — осторожно попробовал Ди через четверть часа. За это время он переместился к выходу, уплотнил кожу, прислонился к косяку. Утомленность и сон исчезли, Ди чувствовал себя свежим и бодрым. И еще — непривычно легким внутри. Как будто избавился от чего-то весомого и ненужного. Нет, не так: переставшего быть нужным.

— Die Wahrheit ist wie ein Gewitter, — отозвалась домработница хрипло. И, прокашлявшись, добавила: — Es kommt zu dir, du kannst es hören.

"Истина — словно гроза. Она идет к тебе, ты ее слышишь".

— Герр Линденманн?

— Здравствуйте, мистер Грей.

Ди автоматически кивнул.

— Как ваши дела, мистер Грей?

— Неплохо. — Ди ощутил на губах кривую улыбку. — Неплохо для пятницы, герр Линденманн.

— Эм-м... Я не вовремя?

— Я всегда рад вас видеть.

— Прошу прощения. — Воскресная личность донны Лючии вытянула руки по швам, пристукнула каблуками. И, выдержав паузу, робко спросила: — Сейчас ночь?

— Можете вытащить свечи, — снисходительно отозвался Ди. Любопытство разгоралось в нем все сильнее. — Я знаю, где вы их прячете.

Герр Линденманн вслепую зашарил за печью, что-то бормоча себе под нос. Ди напряг слух — ему показалось, что голос разделился на два, — но герр Линденманн захлопнул рот и, нащупав столешницу, установил два подсвечника: свой, самодельный, с замусоленным огарком свечи, и тот, странный, с множеством чашечек и при этом плоский — Ди называл его не иначе как "канделябр".

— Откуда это у вас, герр Линденманн?

— Менора? О, мистер Грей, это принесла та ленивая фрау, которая всегда хотела субботу.

— По-вашему, Фрума-Двора ленива?

— Она отказывалась работать, — отрезал герр Линденманн, переставляя собранную со стола посуду в раковину. Ди настаивал, чтобы родительский фарфор не смели загружать в моечную машину.

— Религиозные убеждения, герр Линденманн, не всегда позволяют нам выбирать.

— Есть хорошее средство от убеждений и выбора. Труд. Он освобождает. Arbeit macht frei.

— Wahrheit macht frei, — бездумно поправил Ди. — Истина освобождает. Не труд.

И услышал, как бьется старинный фарфор о белый мраморный пол его кухни.

— Ох! Ну я же говорило не пользоваться этими тарелками! — Никки падает на колени, ломает над осколками руки. — Я же специально, специально купило черный антикварный серви-из!

Впервые за этот вечер голубенький фартук с оборками и рюшами прекрасно смотрится на донне Лючии.

— Ах, ну какие вы все неуклюжие! Ну, не трогали бы ничего, раз ничего не уме-е-ете!

— И тебе доброго здравия. — Ди издает нервный смешок. Он не уверен, кого желал бы увидеть, но, узнав андрогина, испытывает облегчение.

— Ой, ну здрасьте вам! Здрасьте и спокойной ночи! Идите уже, мне тут убраться нужно и успеть позаниматься собой, между про-очим.

Но Ди уже поднимается по лестнице. Усталость душит его изнутри и снаружи, и ему кажется: не доползет до постели, свалится прямо здесь или у входа в спальню, на пороге. Вот положит на него голову и вырубится, наконец.

У него, однако, хватает сил дернуть с кровати тонкое летнее покрывало и, падая, завернуться, словно в кокон. Ди засыпает ровно в тот момент, когда его щека вжимается в пахнущую колкой свежестью подушку, и не слышит, как шепотом выпевает над погибшим фарфором чужой, незнакомый голос, не имеющий ничего общего ни с герром Линденманном, ни с Никки:

Die Wahrheit ist ein Chor aus Wind...

Kein Engel kommt um euch zu rächen...

Diese Tage eure letzten sind...

Wie Stäbchen wird es euch zerbrechen...

"Истина — это хор ветра... Ни один ангел не придет за вас отомстить... Это последние ваши дни... Словно прутья, вас сломает..."

**21**

В этот раз Ди продержался до середины лета. Привел в порядок дом, и газоны, и гаражи, и даже садик, в котором обнаружились позабытые еще мамой клумбы. На них, конечно, не росло ничего, кроме нагло колосящихся сорняков, однако Ди подрядил на задачу донну Лючию, и оказалось, что Настасья Филипповна Барашкова — дровосек, садовница и повелительница имбирного печенья — умеет неплохо сажать цветы.

Ничего, что она периодически превращалась то в чернокожего баскетболиста Феликса, то в Иру Эриха, растерянно оглядывающего свои лишенные "кильтыка" бедра, и забывала о том, что делает. Рано или поздно — как правило, в течение часа — понедельничная личность донны Лючии возвращалась и вновь натягивала садовые перчатки.

Опасаясь внезапного появления беса, Ди старался пореже оставлять домработницу одну. Но безымянный приходил строго по вторникам и целые сутки выл и ругался в заколоченном гостевом флигеле. Его речь становилась все осмысленнее и уже не сводилась к набившему оскомину перечислению всевозможных благ, обещаемых за освобождение. Ди использовал беруши и запирался в библиотеке: здесь не было окон, и ненавистный голос не тревожил его сознания.

И все-таки он переоценил свои силы.

Тоска по родителям постепенно утрачивала резкость. Холодный ком в груди рассосался окончательно, оставив за собой невидимый след ожога и спящую пепельную розу в аметистовых листьях. Нет, нельзя сказать, что тоска ушла — она впиталась в кости, растворилась в крови, проникла в каждую клетку, осела в ДНК.

Ди говорил себе с усмешкой, что, подобно Восьмеричному Ликтору, прошел коллайдер, перестроивший все частицы его тела. Просто коллайдер с ним приключился не адронный, а "андронный", сделал из грея нечто, больше напоминающее человека. Это ведь людям, с их несуразно короткими жизнями, свойственно чахнуть по тем, кого ни за что не вернуть.

Тоска осталась. Надела маску, превратилась в сожаление, в бесконечную светлую грусть, а освобожденное ею место — в памяти ли, в разуме ли, в неясном ли желании по-взрослому расправляться с проблемами — заполнялось кручиной иного рода. И диковинный цветочный бутон все чаще поднимал остроносую головку. Будто ждал чего-то. К чему-то принюхивался, недовольный.

И Ди словно дремал вместе с этим бутоном. Плавал в полусне и не мог по-настоящему пробудиться.

Поначалу он лгал себе, размышляя, каким именно образом монотонность размеренного существования вынуждает бездействовать мозг, доставляя столько неудобств. Беспокойный поверхностный сон на измятых подушках, вялый аппетит, невозможность подолгу сосредоточиться, допустим, на содержании книги — все это раздражало. Поиски причины — обстоятельные, взвешенные, беспристрастные — приводили к одному и тому же: нет, не каждодневная рутина засасывала Ди, растворяя его покой.

Анализируя свои ощущения, он подставлял вместо привычной обыденности поочередно: усталость, лень, разочарование, скуку — и получал такой же результат: не то. И подсознательно оттягивал момент, когда вынужден будет признаться: он снова тоскует — на этот раз не по родителям.

Убедившись же, что ноющая боль где-то глубоко внутри — словно давняя незаживающая рана — не исчезает, Ди собрался с духом и заново погрузился в пересмотр недавних событий.

Тавропыль — человеческий город, названный в честь полумифических животных, с хвостом, рогами и копытами, город, более чем на две трети лежащий в руинах и, тем не менее, активно кишащий жителями, не вызывал ничего, кроме равнодушного непонимания.

При жизни родителей Ди выбирался туда нечасто — если не считать школы, в которой сначала немного поучился, а позже — переждав несколько поколений — работал. Как по Ди, он мог бы прожить всю жизнь, не выходя из Резервации, так ни разу и не увидев раскопанные древние городища, которые традиционно заселялись беженцами, и не побывав в лавках и забегаловках Центральной Церкви. Запросто, без возражений, без трудностей, без проблем. Просто жить, спокойно и тихо...

И да, если бы не погибли родители, Ди никогда не попал бы в метро. Откуда, похоже, и начались его трудности. И заодно — непривычные внутренние противоречия. Разбирая пошагово свои действия, он по-прежнему не видел, в чем виноват. С какой стати охотники должны счесть его предателем; отчего один из поведенческих паттернов грея — защищать своих — вошел в противоречие с основным человеческим инстинктом — спастись; почему его поступки вызвали раздражение и злость?..

Когда эти мысли заполняли голову, Ди хотелось биться ею о стену. Мало того что непонятно было, где искать ответы на мучающие его вопросы, Ди еще и оказывался лицом к лицу с неоспоримым фактом, от которого так тщательно отворачивался: он скучает по Стерху.

**22**

За эти два месяца ничего в Резервации не изменилось. Ди стянул с волос резинку, с наслаждением подставил лицо теплому ветру. "Ягуар" мягко покачивался на ходу, давя заросшие травами кочки, тень смягчала удары по днищу, приглушала скрежет царапающих корпус листьев и ветвей. Тетя Джулия и дядя Юури покинули эти места не так давно, а дорога, утратив поддержку греев, начала рассыпаться. Еще немного, и никто не сможет сказать, что здесь вообще кто-то жил.

Кажется, во время предыдущей своей поездки сюда Ди думал о том же самом и практически теми же словами. Но ведь ему все равно: одиночество так прочно прилипло к коже, поселилось в костях — отдирать теперь было бы больно. Или нет? Ди смирился, научился быть последним из Греев — и даже, вероятно, последним из греев Крайма — принял в себя прохладную серую меланхолию, выработал достаточно противоядия, чтобы поселившаяся внутри горечь перестала отравлять.

И спокойно носит в груди драгоценную пепельную розу. Нежный бутон, аметистовые листья, красный с зеленым стебель. И рубиновые шипы. Очень красиво. Все у Ди хорошо, и ничего ему не нужно.

Вот он вышел из дома, завел "Ягуар" и теперь едет к воронке на месте дома тети Джулии и дяди Юури. Хочет посмотреть разок на картину, так смутившую его разум, на привет из давнего прошлого, из сказки, которую когда-то читали ему родители, перелистывая раскрашенную рисунками и буквами бумагу.

Человеческие выдумки для детей и забытые легенды греев. Смесь, взбудоражившая неопытное сознание. А Ди теперь — взрослый и больше не верит в глупые выдумки.

**23**

Но оказалось — верит. Не в выдумки — тому, что видит собственными глазами. Черные фигурки на желтом кирпиче обрели и объем, и ослепительно резкую ясность, и тщательно выписанные веки, ресницы, зрачки.

Соломенное чучело в коричневом кафтане с островерхим капюшоном повесило свой колокольчик на шею, а в руке держит нечто, похожее на вязальную спицу. Кончик спицы выпачкан темным, на изъеденную временем дорогу накапало, и капли эти — как будто короткая нитка бус. Или россыпь упавшего с дротика яда.

Лев поднялся на задние лапы, изогнулся, словно танцуя. Грива его разметана невидимым ветром, а прочерченные на грозно нахмуренной морде очки больше не кажутся забавными. Нижняя половина тела объята многоголовым прозрачным пламенем, языки тянутся, лижут темно-рыжую шерсть, прожигают дыры в хищной, натренированной плоти. Он горит, горит заживо и — не замечает.

А вот девочки нет. На кирпичах — полустертая тень, блеклые точки на месте цветной деревянной дудочки, схематичные ручки горестно заломлены, схематичные ножки — скрючены. И сидящая рядом собачка треплет проклепанный ошейник, разгрызает дубленую кожу белоснежными, покрытыми розоватой пеной зубами.

Но металлическая фигура — Дровосек, вот как он называется! — все такая же, отливает строгими бликами в лучах солнца и отсветах янтарных, аметистовых и изумрудных городских шпилей, рвущих переломанный аксонометрией горизонт. Только топор его теперь не опущен — закинут на плечо, длинные пальцы любовно обнимают рукоять. А в мощном корпусе — чуть ниже шарнирного локтя — вмятина, сквозь которую виднеется алое сердце.

Несколько часов простоял Дориан Грей перед накренившимся обломком стены, несколько часов продышал нарисованной хвоей и сыростью. Не запомнил, в какой именно момент подкосились у него дрожащие ноги, заставляя упасть на колени. Теплая желтизна кирпичей уняла его боль, убаюкала измученный тоскливыми мыслями разум.

Он как будто очнулся из кошмарного сна. Сна, где имело значение незначительное и ненужное. Смерть родителей, донна Лючия, ярость Стерха, послушность чужого "ХаиМа" — бред, осколки, лишние, оставшиеся после починки, детали. Настоящее в настоящем — эта картина. А по-настоящему нужное — пишущий ее художник. Тот, кто выходит из-под земли на станции "Сельбилляр" и, не боясь жгучего краймского солнца, окунает пальцы в зараженную радиацией краску.

**24**

Без него — Ди никогда не станет снова живым.

С ним — вернется туда, откуда пришли его предки.

И оставит. Свое. Одиночество. Здесь.

Пепельная роза в аметистовых листьях согласно покачивает бутоном. Лепестки так и рвутся наружу — к ярким краскам, к картине! — но не в силах разорвать крепко пеленающий их кокон.

Эта роза, когда раскроется, будет пахнуть цитрусом, полынью и хвоей.

**25**

Кое-что изменилось в городе. Ди понял это после первой же ночи, когда, окутанный тенью, кружил по расходящимся от Центральной Церкви дорогам, сканируя темноту полуприкрытыми глазами. Ему уже приходилось бывать в Тавропыле во время комендантского часа, поэтому он сразу отметил разницу.

Увеличение патрульных групп и непривычное количество боеприпасов, усугубляющих и без того знаменитую неповоротливость краймских военных. Крадущиеся вдоль полуразрушенных строений силуэты в неприметной мешковатой одежде и черные с оранжевым ленточки на связках фломастеров в их руках. Вежливые Люди, неспешно прохаживающиеся по разбитым тротуарам, щурящиеся — или прицеливающиеся во все подряд — под очками ночного видения.

Все они словно бы охотились друг на друга, и без подсказки извне Ди ни за что бы не разобрался в хитросплетениях очередных человеческих интриг. Пришлось опять чинить орадио — оно всегда отказывалось работать после трех-четырехнедельного застоя.

Новостей оказалось много.

Во-первых, Западно-Американские Демократии обнародовали новый список общечеловеческих ценностей и признаков гуманитарных катастроф. В списке ценностей особо и чрезвычайно обстоятельно подчеркнули нефть и нефтепродукты. А из признаков торжественно исключили нашествие саранчи (Ди не знал даже, что она где-то еще осталась), обосновав это тем, что саранча — все-таки не гуманитарна и поэтому не может служить причиной гуманитарных катастроф.

Во-вторых, премьер-эмир Соединенных Штатов Аравии короновал трех принцев и выделил им подчиненные территории. Соответственно, количество штатов увеличилось на три. Это сначала.

Вслед за коронацией премьер-эмир — буквально в тот же день — обвинил четверых других принцев в государственной измене и — после красочно обставленной казни — поделил их земли между соседями. Таким образом, общее количество штатов все же сократилось ровно на единицу.

Ди хихикнул, узнавая руку развлекающихся греев. Стало быть, он не один в этом мире, не "последний из греев", просто остальные действительно по какой-то причине покинули Крайм, только и всего!

В-третьих, некое Общество защиты прав потребителей закончило составление реестра пригодных для жизни квадратов — разграфив, как понял Ди, всю оставшуюся поверхность планеты воображаемыми линиями. На правах потребителей, которых защищало, Общество потребовало всемирного отката закона о частной собственности к тому времени, когда потребители сами решали, где устанавливать границы областей потребления и кто при этом подлежит истреблению.

В-четвертых, из-за железных занавесок, прикрывающих Великую Славянскую стену от природного мусора и радиоактивной пыли, под звуки боевых баянов вышли стаи опоенных водкой бронированных медведей...

На этом Ди переключился на местную волну. В конце концов, никто не гарантирует, что и новости, подобно бомбежкам, не запрограммированы древними компьютерами и не имитируют давно исчезнувшую с Большой земли жизнь.

Другое дело — Тавропыль и вообще Крайм. Они словно застыли в вечности. Стерх, например, рассказывал, что каратары до сих пор отмечают какие-то доисторические события вроде Праздника прародителя плугов или Свадьбы утиных перьев. Кстати, об утках-то и заговорило орадио, когда Ди, покрутив ручку настройки, остановил его на тавропыльской частоте.

"Сало в опасности!" — прохрипел диктор.

Ди удивленно покосился на орадиоприемник.

Диктор откашлялся, стукнул зубами о стекло и смачно глотнул пару раз, явно отпивая что-то, а затем застрекотал о салоотдаче уток, салопроизводительности древних утиных ферм и салоемкости производства в условиях современной пищевой промышленности.

Не обошлось и без яростной рекламы синтетического утиного пуха — "для ваших перин, автомобильных подушек безопасности, памперсов и прокладок!". Представив себе автомобильные подушки памперсов и прокладок, Ди рассмеялся.

Но посерьезнел, заслышав тему грядущего выпуска орадиопередачи "Потужнi дебати": "Голова художника. Новое или хорошо забытое и еще лучше вспомненное старое?". Он даже остановился, припарковавшись у какого-то допотопного плаката "Торговые ряды Центральной Церкви" на окраине города. Фон плакату составлял выцветший на солнце герб: утка, пикирующая на беркута, клюющего спящего медведя. Ди сделал зарубку на память: посмотреть когда-нибудь историю этой загадочной символики.

Теперь он выезжал из дома сразу после вечерней бомбежки и полночи колесил по округе, анализируя изменения. Под лобовым стеклом каталась связка Стерховых фломастеров. Насколько Ди понял из орадиопередачи, награда за голову художника составляла сотни тысяч еврупиев — довольно приличная сумма для отрезанного от остального мира острова, живущего гуманитарной помощью и — как поговаривали по тому же орадио — контрабандой.

Да, охота из полулегального занятия снова стала абсолютно законным бизнесом, охотники превратились в "наших славных соколов, орлиными взорами высматривающих" свои жертвы, а Стерха и ему подобных наверняка вот-вот запишут в национальные герои. Осталось лишь вытащить из-под земли пуэсторианцев и объявить Федора Убейконя Пресветлым Патриархом и новым мессией. И да, непременно воскресить Святого Пуэсториуса, вернув ему присвоенный Прокуратором Наталко титул Бессменного и Бессмертного.

Что же случилось? Что должно случиться, чтобы чокнутым охотникам с ядовитыми дротиками снова разрешили в открытую убивать? Что-то со стороны художников, иначе — зачем, почему? Вряд ли есть другие причины.

Ди опять навесил тень на станцию "Сельбилляр". Картина больше не менялась, но вырезанную под землей дверь явно открывали. Оставляя тот самый запах. Цитрус, полынь и хвоя. Ди провел несколько дней в прозрачном плексигласовом кубе — не отлучаясь, практически не шевелясь, в полудреме, плотно закутанный в тень... Однако ничего не произошло. Никто не вышел с той стороны, не поднялся по разбитой лестнице, не нарушил сложную систему паутинных ловушек, прилаженную Ди по краям уже начинающей зарастать сорняками воронки.

Умирающий от недосыпа, голодный и злой Ди покинул станцию, решив выследить художника как-нибудь по-другому. Он мог бы выломать дверь, проникнуть в лабиринты подземных тоннелей, но опасался его спугнуть.

Видящий художник способен в любой момент покинуть метро, уйти куда угодно. Пусть лучше чувствует себя в безопасности на территории Резервации, пусть возвращается к незаконченному граффити. Рано или поздно Ди все равно его поймает: иначе прекрасная пепельная роза так и останется томящимся в путах бутоном.

Положив за правило наведываться к картине раз в два-три дня, Ди катался ночами по Тавропылю, а днем, открыто зевая, наблюдал за донной Лючией. Обычно ему удавалось урвать пару часов сна сразу после обеда: когда Настасья Филипповна пекла имбирное печенье, стригла газоны или обрубала своим огромным топором лишние ветки деревьев; когда Никки запиралось во флигеле, тщательно готовясь к выезду в город за покупками; когда Ира Эрих, спрятав чугунок с остатками рагу обратно в печь, усаживался на крыльцо, медитативно грызя морковку или штопая серые гетры; когда Феликс ставил удар, швыряя баскетбольный мяч в корзину на заднем дворе; или когда герр Линденманн, перемыв на всякий случай всю попавшуюся под руку посуду, включая одноразовую, принимался убираться по дому.

Занимаясь наиболее привычными — а может, самыми любимыми? — делами, личностям донны Лючии удавалось задерживаться в ее теле подолгу, не переключаясь с одной на другую. Что же касается остального времени — Ди так и не смог обнаружить ни принципа, по которому они внезапно менялись, ни привязки, которую можно было бы почитать хоть каким-то правдоподобным триггером. Только несчастная Фрума-Двора совсем перестала появляться, да вторники неизменно оккупировались бесом.

Он почти перестал ругаться и выть, начал отвечать на вопросы. Правда, ответы бывали путаны и туманны и не всегда соответствовали тому, о чем его спрашивал Ди.

— Так что же случилось с Фрумой-Дворой? — допытывался он, поставив стул на две задние ножки и виртуозно на нем раскачиваясь.

Солнце пробивало листья деревьев, вырисовывая по траве слабые расплывчатые тени. На веранде гостевого флигеля пахло древесной пылью и отчего-то — яблоками. По ту сторону забитого досками окна громко дышала донна Лючия. И отвечала неприятным скрипучим голосом:

— Труд освобождает ангелов от истины. А истина — от труда.

— Герр Линденманн говорил что-то в этом роде, — осторожно вентилировал Ди. — А он сейчас где?

— Хр-р-р, — отвечал бес, царапая когтями по чему-то твердому — должно быть, по подоконнику. — Темно.

— Вел бы себя прилично, и не было бы темно, — бормотал Ди, с громким стуком впечатывая стул четырьмя ножками в пол. Ему до смерти надоело каждую неделю заколачивать окна и двери, а потом отдирать все обратно. — Что с вами происходит? Что вы все как с цепи сорвались? Почему являетесь без очереди?

Бес хохотал, знакомо подвывая и чавкая слюной. И принимался петь на разных языках, срываясь в невнятные беседы с самим собой, множеством голосов. Ди уходил.

Однако его разговоры со вторничной личностью донны Лючии становились все осмысленнее и длиннее.

Именно от беса Ди узнал о том, как благосклонно принимает Никки ухаживания герра Линденманна. Скабрезно похрюкивая и перемежая рассказ грязными намеками, безымянный цитировал их неравные словесные дуэли, плавно превращающиеся в любовное воркование. Андрогин был опытнее в пикировании, но так же — и в искусстве обольщения; герр Линденманн буквально терял голову и, как понял Ди, совершал некоторые безумства.

Чего, например, стоили его внеурочные походы на пруд в западной части леса, потому что "душечке Никки" время от времени приспичивало совершать "целе-е-ебные обертывания с утиным жи-иром и све-еженькой кровью".

Заставая донну Лючию с ног до головы обвалянной в утином пуху и затянутой в целомудренно непрозрачную пищевую пленку, Ди заставлял себя не улыбаться и учтиво интересовался, как проходит "питание кожи".

Ничего, что через пару минут ту же донну Лючию можно было застать в ванной, где она, отчаянно матеря "клятых ниггероненавистников" рокочущим баритоном, счищала с себя отвратительно воняющую субстанцию скребками для крупного рогатого скота. Скребки покупались Никки в антикварных лавках Гали и красиво развешивались по стенам — "для оживления интерьера".

Поначалу Ди не особо беспокоился насчет охотничьих вылазок герра Линденманна, но вскоре осознал опасную невозможность предугадать, как поведет себя, к примеру, строгая Настасья Филипповна, оказавшись ночью на берегу незнакомого пруда, облаченная в мужские болотные сапоги и в окружении мертвых птиц вперемешку с грязными теннисными мячами.

Не испугается ли, не обнаружив при себе любимого топора, не заблудится ли в лесу, найдет ли дорогу обратно к дому?

За мужчин он не волновался, за Никки — тоже: на первый взгляд хрупкий и бестолковый андрогин на самом деле обладал железными нервами и не менее железной логикой.

В общем, поразмыслив, Ди решил почаще составлять герру Линденманну компанию в охоте. Стрелять в уток теннисными мячиками из рогатки все же лучше, чем охотиться на слепых художников при помощи отравленных фломастеров. Ди раздраженно передергивал плечами, отгоняя мысли о Стерхе и творящемся нынче в городе беспределе, и с твердой решимостью запахивал камуфляжный плащ.

Пепельная роза то расправляла, то сворачивала аметистовые листья, шипастый стебель вздрагивал, обозначая нетерпение. Ди прислушивался к себе и мысленно уговаривал цветок подождать еще немного, позволить ему настроиться, определиться с направлением поисков. В городе неспокойно, нужно иметь ясную голову и быть предельно осторожным.

И все более-менее обходилось, пока однажды — в понедельник вечером — отправившийся вслед за герром Линденманном Ди не обнаружил по дороге к пруду нечто. Это нечто разорвало его с таким трудом собранную реальность на части, расшвыряло осколки по сторонам, превратило только что казавшуюся осмысленной действительность в беспорядочную кучку обломков. В утратившие всякую форму и полезность кусочки фарфора на мраморном полу.

Люди не менее хрупки, чем старинные фарфоровые тарелки. И внезапное чересчур близкое их знакомство с миной Куйбиды-Дещицы неизбежно приводит к обрывкам горелого мяса, пронзенного острыми, ярко белеющими — или, наоборот, хорошенько закопченными — занозами костей.

Ди, оглушенный запахом подгнивающей крови, определил увиденное как останки по меньшей мере трех человек. Вернее, Зеленых Человечков — об этом красноречиво свидетельствовали крошечные лоскутки ткани на обожженных придорожных кустах. И еще оправа — смятая, перекрученная, с трогательно уцелевшим зеленым стеклышком. Кстати, Ди всегда хотелось узнать, где одичавшие люди добывают цветное стекло.

"Куйбида-Дещица" не взрывается, как положено уважающему себя фугасу. Разлетевшись с относительно негромким хлопком, она тут же принимается неприлично шипеть и посвистывать, выпуская разъедающий плоть газ — так, чтобы у раненых не оставалось ни единого шанса выжить.

Аккуратно, выверяя каждый шаг, Ди отошел в сторону и опустился на землю, обхватив себя руками. Закатное солнце отстреливало от выглядывающего из травы куска металла какими-то злыми, ослепительно резкими линиями. Ди не сразу припомнил, что это называется лучами. Ничего в них резкого или злого — обычные отблески от искусственной гладкой поверхности. Сделанной руками человека. Фугас, отменивший в этом мире сразу троих, разодравший их на безобразные ошметки тухнущей плоти. Зачем так жестоко и некрасиво люди обрывают жизни себе подобных?

"Соберись, — приказал он себе. — Люди всегда убивали друг друга. Ты сильнее, умнее и опытнее. Ты переживешь их всех, потому что ты грей".

Однако то, с какой легкостью кто-то проник в Резервацию и поставил запрещенную к применению на острове мину, пугало. Да и на кого ее тут ставить? Зеленые Человечки никого не интересовали, а о Греях никто не знал. Ну, до недавнего времени. Ди почувствовал, как страх и растерянность в нем заливаются волной самого настоящего гнева. Он, кажется, никогда в жизни не испытывал подобной ярости. Стерх!

Полчаса ушло на то, чтобы замедлить дыхание и сердце, заставить руки перестать так постыдно трястись. Ди терял над собой контроль. Тень выметывалась наружу, носясь вокруг клокочущими, словно пламя, языками, стелясь по испуганно корчащейся траве, ластясь к хозяину, облизывая его внезапно посеревшую кожу. Окажись сейчас рядом его вероломный друг, грей разобрал бы его на атомы.

Не в буквальном, конечно, смысле. Просто сломал бы шею. Или, высосав теплую кровь, растоптал бы тело ногами. Или медленно выдавил бы черные, похожие на переспевшие вишни, глаза. Вонзил бы в нежно расползающийся от прикосновений мозг скрюченные бледные пальцы с тщательно подпиленными ногтями.

Ди издал громкий стон и отчаянно замотал головой. Тень улеглась, смолкла, втянувшись обратно в стремительно светлеющее тело. Не хватало еще уподобиться людям и начать убивать, подчиняя свой рассудок по-глупому разрушительным эмоциям. К тому же... он ведь не может быть уверен, что это — дело рук Стерха, правда? Мало ли кто сюда забрел.

Да, люди боятся глухого запущенного леса, страшатся мутантов, радиации, оживших аномалий и прочей ерунды. Но люди — они ведь не все одинаковые. Вдруг кто-то из них решил поохотиться в заповедных местах? Ди уже настолько успокоился, что даже фыркнул от этой мысли. Разумеется. Поохотиться. С миной Куйбиды-Дещицы, ага. На тропинке, столь явно вытоптанной человеческими ногами. И как это герру Линденманну удалось проскочить?

Вспомнив о донне Лючии, Ди окончательно пришел в себя и, бросив последний — равнодушный — взгляд на место трагедии, торопливо зашагал дальше, к пруду. Солнце к тому времени уже исчезло за верхушками деревьев, воздух заметно остыл, а Тавропыль затрясся от вечерней бомбардировки. Ди шел быстро, не забывая, однако, проверять, куда ставит ногу, и внимательно скользя взглядом по окружающим тропинку зарослям. Он не ощущал чужого человеческого присутствия — лишь разбрызганная мертвая кровь позади и герр Линденманн впереди. Хотя... это, похоже, не он.

Донна Лючия плакала над убитыми утками. Тонко и жалобно всхлипывала, по-женски утирая слезы тыльными сторонами пальцев. Немного опешив, Ди приблизился, наклонился, тронул вздрагивающее плечо. И по скорбному взгляду узнал в запрокинутом к нему мокром лице Фруму-Двору.

— Чтобы есть, нужно добывать пищу, — мягко сказал Ди. И протянул ей носовой платок.

Но субботняя личность донны Лючии не обратила внимания на идеально накрахмаленный батист.

— Я не успела. — Всхлип. — Не успела. — Всхлип. — Не успела зажечь све-ечи!

Ди опешил сильнее. Разумеется, он не так уж силен в человеческих эмоциях и мотивах, часто ошибается, попадая в молоко, однако...

— Да ведь сегодня не суб... — И осекся, вовремя сообразив, что, пожалуй, с Фрумой-Дворой справиться будет проще.

Ровно в полночь это расстроенное тело захватит вторничный бес, а еще нужно успеть добраться до дома и заколотить в гостевом флигеле все входы-выходы. Будь на ее месте сейчас Настасья Филипповна или кто-нибудь из мужчин, они, во-первых, принялись бы дотошно выспрашивать, почему плащ Ди испачкан в крови, а во-вторых — ни за что не оставили бы добытых уток.

— Идемте, — велел он, подавая Фруме-Дворе руку. — Я отведу вас домой.

— А как же мальчик? — воскликнула она, послушно поднимаясь и с изумлением оглядывая свои фиолетовые сапоги.

— Какой еще мальчик? — не понял Ди.

— Ну, мальчик же! Адом. Рыженький. Красный. Красный, как корова. — Фрума-Двора прикрыла глаза и закачалась туда-сюда, что-то бормоча. Как понял Ди — на евраите, языке древней Евраравии. И раздраженно отмел вставшую перед внутренним взором картинку из какой-то старой религиозной энциклопедии: "Элазар бен Аарон сжигает первую рыжую корову". Адом, да. Там еще было что-то о прикосновении к мертвому.

— Фрума-Двора!

Качание остановилось. Глаза открылись.

— Мы идем домой. Постарайтесь держать себя в руках.

"И поживее шевелить ногами" — это Ди добавил мысленно. Бедная женщина и так не поспевала за его широким шагом.

Может быть, идея задержать ее в этом теле хотя бы до дома не так уж хороша... Раньше субботняя личность донны Лючии вела себя более адекватно. С другой стороны, раньше и Ди... и все остальные... кто населял это слабое человеческое тело... Все равно оно скоро окончательно испортится и придется тащить его в лес. Может быть... Ди снова отогнал лезущие в голову неприятные картины. Из-за пережитого потрясения сознание принялось играть с ним в нелогичные, подпитанные эмоциями, игры. Ничего, он и это переживет. Нужно упокоиться и как следует отдохнуть.

**26**

Прямо от ворот Ди отправил донну Лючию во флигель, велев никуда не выходить: близилась полночь, а еще необходимо было заколотить окна и двери, чтобы вторничная личность не сумела выбраться наружу.

Ди ворвался в дом, поспешно сдирая плащ. Наклонился расшнуровать отцовские берцы. И замер — ледяным холодом завилось по позвоночнику ощущение чужого присутствия, задевая, цепляя каждый мгновенно натянувшийся нерв. Отзываясь, вздрогнула нераскрытая пепельная роза.

Безостановочно шевеля кончиками пальцев по непромокаемым клапанам, скрывающим узлы шнуровки, Ди вспоминал, где находится ближайшее к входной двери оружие и предметы, которые годятся в качестве такового, прикидывал, что и как будет делать, когда обнаружит непрошеного гостя.

Не бывало еще, чтобы кто-то вторгся в дом грея. Как ему удалось проникнуть сквозь тень, как вообще сумел обнаружить он это место? Ди уже знал, где именно находится угроза — в кухне, прячется справа от деревянного косяка, украшенного затейливой резьбой. Родители любили такие вот образцы кустарного производства и народного промысла... Что бы они сделали на его месте, как поступили бы, с чего бы начали?

Разогнувшись — не будет он снимать обувь, ясно же, — Ди сделал шаг и услышал:

— Ты на прицеле.

Шепот, исходящий из человеческого рта. Каменный пол, шуршащий под человеческими ногами. Ноги обуты в тяжелые солдатские ботинки. А сверху — конечно, обмотки. И кожаную куртку Ди тоже узнал. И перчатку с обрезанными пальцами. Вспомнил некстати, что такие называются митенками. Но сейчас в этой руке не коллекционный "Хохлов-энд-Москальофф", а нечто менее пафосное. Менее эффектное и менее эффективное.

Можно ли серьезно ранить грея выстрелом из пистолета? Вряд ли. А вот человеческая шея весьма хрупка и с готовностью ломается под пальцами. Ди тяжелым взглядом уставился на исцарапанный кадык. Шрамы у него там, что ли?

Федор щурился — значит, в темноте видит не так уж хорошо. Но Ди не намерен зажигать сегодня свет. Пусть Убейконю помогает луна. Или не помогает. Какая разница. Ди все равно победит: это его дом, его земля, его правила.

— Мой "ХаиМ", — обозначил Убейконь свою цель. — Быстро.

Ди легонько пожал плечами, с удовлетворением замечая, как тут же напряглась рука Федора, держащая пистолет. Боится. Правильно делает.

— Ну?

— Во-первых, здравствуй. — Ди постарался, чтобы его голос звучал абсолютно невозмутимо. Он бы даже зевнул, но не был уверен, как на это среагирует оппонент.

— Привет. — Федор, кажется, не удивился. Не сработало. Жаль.

— Во-вторых, как ты сюда попал? Впрочем, неважно. Может быть, хочешь чаю?

— Думаешь, я идиот?

— Думаю, ты сегодня не очень вежлив. Плохое настроение?

В ответ щелкнул предохранитель. А говорил, на прицеле. Нервничает. Как бы и вправду не выстрелил. Хотя вдруг пистолет и не заряжен... Ладно, это ерунда. Ди успеет и набросить тень, и отклониться от пули.

— Шучу, успокойся. Разумеется, я отдам тебе "ХаиМ", он у меня в машине. Он же твой, и я брал его на временное хранение. Правда, мы не успели договориться о возврате. Федор, я немного удивлен... тем, что ты нашел мой дом. Тут же не осталось никаких указателей.

— Мне не нужны указатели.

— Конечно, — легко согласился Ди. — А как ты прошел через тень?

— Есть способ. — Убейконь попытался улыбнуться: ощерился, быстро облизав бледные губы.

— Да-да. — Ди все-таки зевнул.

— Не веришь?

— Не верю.

— Но я же тут.

Ди промолчал, зная, что тот все равно расскажет — не удержит в себе, похвастается.

Маячки в Резервации не работали. Из всех личностей донны Лючии в городе бывало только Никки; для этой цели Ди специально отремонтировал вишневый "Тяпнирог".

Пожилая женщина в шикарном платиновом парике и экзотичной дорогой одежде, изображающая мальчика, изображающего девочку, могла бы привлечь внимание где угодно — кроме антикварных лавок Гали: там лишь такие полоумные собиратели древностей и тусили. А больше Никки никуда и не ездило; все остальное из необходимого закупал Ди.

Рухляди вроде "Тяпнирога", что папа когда-то подарил любимому сыну в качестве первого автомобиля, по Тавропылю каталось полным-полно; несмотря на бомбежки, город латал разбитые дороги и пытался жить независимой жизнью.

Да, у Федора были возможности и за Ди последить, и "Тяпнирог" с Никки вычислить, и незаметно пробраться за ним, ротозеем платиновым, до самого дома... где в тени специально для донны Лючии оставлена щель... Но все это чересчур сложно. Скорее всего, Убейконь изучил старинные карты, определил Резервацию и просто шатался по ней, пока не почувствовал рядом его, Дориана. Как один грей всегда, всегда чувствует другого. Особенно если ищет. И если тот, кого ищут, забывает осматриваться.

— Ладно. — Убейконь опустил пистолет. — Я не собирался стрелять, не обижайся, Дориан.

— Я не обижаюсь. — Интересно, он в курсе, что из этой пукалки нельзя застрелить такого, как Ди? — Федор. Сколько в тебе крови греев?

— Хочешь знать, да? — Тот усмехнулся и, не спуская напряженного взора с Ди, присел на краешек дивана. — Не так много, как хотелось бы... У тебя тупая домработница. — Пистолет скользнул за пояс, сверху опустилась кожаная пола куртки. — И парик у нее уродский.

— Афро?

— Платиновый.

Значит, через тень его невольно провело Никки. Нужно будет закрыть брешь. Запретить донне Лючии покидать Резервацию. А герру Линденманну — учитывая все события сегодняшнего дня — охотиться. Придется обойтись без утиных грудок. И заменить сало магазинным эрзацем. Ди протяжно вздохнул.

Федор истолковал его вздох по-своему.

— Дориан, ну, извини. Трошки глупая шутка вышла. Ты на меня мой же "ХаиМ" в метро наставлял, я и то не обиделся. Хочешь, кстати, подарю его тебе?

Ди мог бы побиться об заклад, что никакая это не шутка: не зная, как встретит грей незваного гостя, Убейконь действительно хотел стрелять. То ли не догадывался о том, что огнестрельное оружие не сможет причинить Ди вреда, то ли попугать решил.

— Ну так что? Берешь подарок? У тебя день народження когда? Вот, пусть будет. Сколько тебе стукнет-то?

"Неуклюжая попытка выяснить возраст, — отметил про себя Ди. — Хотя... может, он и вправду до наглости прям, а я цепляюсь за каждое необдуманное слово. И вот как понять?"

— Я не отмечаю дни рождения.

— Что, совсем? — удивился Убейконь. Вроде бы искренне удивился.

Ди пожал плечами. Он более-менее расслабился и считал, что вполне контролирует и ситуацию, и себя. Пересек комнату, взялся за спинку массивного кресла, одним рывком переместил его к дивану, установив ровно напротив собеседника. Тот уважительно качнул головой. Да-да, это кресло именно такое тяжелое, каким выглядит. Имей в виду. Так что не вздумай... учудить чего-нибудь.

— Я, вообще-то, не собирался... — У Федора дернулась щека. — Ну, приходить вот так... Короче, не хотел потихоньку влезать, пока тебя нет. Думал, ты дома. Бомбежка же была. Комендантский час, опять же.

— Он на Резервацию не распространяется, — напомнил Ди.

Убейконь кивнул и полез вдруг за пазуху. У Ди ни единый мускул не дрогнул: что бы там сейчас ни показалось на свет, человеку ни за что не справиться с греем. Федор вытащил из-под одежды мягко шуршащую старинную папку. Ломкий коричневый картон защищался полупрозрачной пластиковой обложкой голубоватого оттенка, едва уловимого в темноте.

— Включи свет, — хрипло попросил Убейконь.

— Зачем? — Ди позволил левому уголку своего рта насмешливо изогнуться. — Мне он не нужен.

— Как знаешь.

Протягивая Ди папку, Федор не удержался и нервно облизал губы. Волнуется. Это потому что мы добрались до истинной цели твоего визита, да? Давай, давай поглядим.

Немногочисленные страницы едва не рассыпались в руках. Действительно, очень старая бумага, древесная. Отпечатана на электрических принтерах, а несколько запаянных в допотопный ламинат листков написаны от руки. Вернее, нарисованы. Графики, таблицы, формулы... Пробежав глазами пяток страниц, Ди захлопнул папку, глубоко вздохнул, снова открыл и принялся читать с самого начала.

Через пару минут он позабыл о присутствии гостя. Еще через пару — обо всем на свете. В голове воцарилась непривычная четкость, и Ди казалось, он ясно слышит тихие, сухие щелчки, с которыми недостающие детали встают на свои места — надежно и безупречно, так, что складывающаяся картина будет непоколебимой и прочной.

Дольше всего Ди задержался на "спектрально-временном анализе волновых полей и пространственных искажений". Это была, по сути, докладная записка, краткая выжимка из отчета, но Ди умел заглядывать за слова. Трехстраничный набор букв внес в картину недостающие штрихи, придал ей глубины и объема, раскрасил детали в необходимые цвета. И — главное — наконец-то определил его, Ди, место в этом чужом и чуждом мире, мире, который никак не хотел становиться своим.

По мнению населявших его людей, при совокупности некоего ряда условий "половозрелая особь грея предпочтительно мужского пола", находясь на "поверхности преломления гравитационных волн" у границы "сред с существенно разной плотностью", выступает в роли своеобразного магнита, притягивая на себя определенное явление и открывая в "пространственно-временном континууме решение типа проходимой крысовины".

Губы его дрогнули в едва заметной улыбке. "Крысовина". Все-таки люди мало отличаются от крыс. То же умение приспосабливаться — не до такой степени отточенное, как у греев, но все же, — та же жажда плодиться и размножаться, та же смекалка, те же стаи, та же склонность к жесткой внутривидовой иерархии. И это стремление в случае опасности прятаться под землей... Вот и возможность прикоснуться к чужому миру, пусть и теоретическая, для них — всего лишь способ влезть в новую дыру, расширить ареал обитания, понагрызть больше лабиринтов и нор.

Ди перечел докладную записку, смакуя каждый образ, в который привычно перекладывал для себя человеческие слова.

Резонанс — о да, он приводит не только к обрушению мостов под пятками идиотов, прыгающих со свинцовыми грузилами в руках и животным куражом в звенящих пустотой головах. Интерференция объединяет вселенные и миры, а правильно ухваченная резонансная частота раскрывает проходы именно туда, куда неосознанно рвется душа... И сердце... И все еще помнящая кровь...

Волны — не обязательно черная вода Понтового моря, с готовностью смыкающаяся над потными макушками вдоволь наскакавшихся патриотов умирающего полуострова. Превратив его в остров, славные герои-Прыгуны обеспечили последнего из Греев идеальной точкой на поверхности преломления волн. Волн не водных — гравитационных.

Греи — вовсе не наивные до глуповатости чужаки, вывалившиеся к людям из случайного "межмирового проходимого тоннеля". Нет никаких таких "случайностей", попросту не бывает. Зато бывает квантовая когерентность. И добротность собственно того, что местные жители называют Вселенной. Как колебательной системы.

Без разницы, сколь далеко разнесены в пространстве и времени источники колебаний: при квантовой взаимозависимости дальнодействие не имеет границ. Так же, как не имеет границ сила грея, направленная на созидание не тени, а, например, выхода...

Будучи той самой "особью", Ди вполне обладал способностью замкнуть на себя приемный контур — при условии правильной настройки всего остального. И, в отличие от своих сородичей, оказался в нужном месте в нужное время. Теперь дело за нужным художником.

Ученые авторы разномастных, разноязыких анализов и отчетов совершенно верно определили часть параметров настройки, качественно описали характер деформации структуры пространства, вычислили необходимость присутствия грея. И даже догадались о том, что не имеет значения, где именно на Земле должно состояться это присутствие: был бы окруженный соленой водой участок суши или, на худой конец, горная вершина, вознесшаяся достаточно высоко.

Однако им неоткуда было узнать, что ничего не будет без картины. Блекло-желтый цвет кирпича, зелень сумрачной хвои, прозрачная голубизна небес. А еще — обломанные шпили: янтарь, аметист, изумруд. Вот теперь Ди стало ясно: таким набором цветов закодирована спектральная картина того самого резонанса.

Неподвижная для глаза человека разноцветная плоскость в восприятии грея обретает объем, масштабируется до гравитационных частот, оживает в приемном контуре. И остается его замкнуть, выпустить наружу энергию тени, откупорить картину взглядом и шагнуть в образовавшийся проем.

Крысовина. Лишь те, кто подобны крысам, и могли его так назвать.

Ди фыркнул. И услышал какой-то шорох. Он совсем забыл о владельце этих в высшей степени познавательных документов. Федор сидел, наклонившись вперед, свесив перевитые венами кисти с острых коленей.

— Где ты это взял?

Убейконь поднял голову, глянул устало.

— Купил.

— У кого? Где?

— В разных местах. Долго собирал.

— Это все, что есть?

Прочитанного хватало, но дотошность Ди не раз служила ему хорошую службу.

— Ну, в лабораториях еще было. Но разбомбили, до того как вывезли оборудование и архивы. Там все сгорело. — И добавил, подумав: — Не веришь мне, спроси у Стерха. Мы туда вместе ходили.

— Стерх видел эти бумаги?

— Конечно. Он же учился и вообще рубит в этих делах. Я, прежде чем платить, каждую бумажонку ему показывал.

— А ты? — зачем-то спросил Ди. — Ты учился?

— А я в санаториях и больницах жил, там особо не поучишься. Порок сердца у меня, врожденный. Был.

Ди сочувственно хмыкнул. Люди не умели самостоятельно выправлять в себе дефекты внутренних органов. Только в других людях, хирургическим путем. И то — далеко не все.

— Мой отец пошел в Вежливые Люди, — продолжал Федор, разглядывая ведущий в кухню дверной проем, — чтобы заработать на операцию. Теперь я здоров. Даже больше, чем здоров: он дал согласие на генную терапию. Ты ведь не думаешь, что я родился таким?

— Каким? — на всякий случай уточнил Ди.

— Немножечко греем, — пропищал Убейконь, явно кого-то пародируя. — Немножечко негодным, негодненьким. К строевой службе, работе в госконторах, донорству, воспроизведению потомства без спецразрешения и прочее ми-ми-ми. — И уже нормальным голосом: — Ты ж не зарегистрирован, поэтому не знаешь, небось.

— С чего ты взял, что я не зарегистрирован?

— Да брось, Дориан... Я думал, я один такой остался... Из наших.

— Генотерапия не делает тебя греем, — высокомерно заметил Ди. Он до сих пор не понимал, зачем Федор влез к нему в дом и с какой целью делился информацией.

— Она сделала меня нечеловеком. И до сих пор делает. Я... в общем, продолжаю меняться. И поэтому пришел к тебе. Ты... ну... мог бы мне помочь...

— Я? — удивился Ди. — Чем? Вернее, в чем?

— Ты же читал бумаги. Это подлинники.

— Я понял. И что?

— Ну, Стерх говорит, там не все. Есть еще какие-то условия, их не успели изучить. Ты наверняка знаешь, что нужно, чтобы открыть крысовину. Расскажи мне.

— Федор. — Ди вылез из кресла и осторожно потянулся, стараясь не показывать собственную усталость: мало ли что у этого психа на уме на самом-то деле. — Ты ставишь вокруг моего дома мины, после чего влезаешь в окно, угрожаешь мне оружием и просишь тебе помочь. И почему мне кажется это нелогичным?

— Какие мины? И я не угрожал, это была шутка. Согласен, неудачная. Но я ведь уже извинился. И "ХаиМ" я тебе действительно дарю... Э-э... так что за мины? Я ничего нигде не ставил.

— "Куйбида-Дещица". — Ди внимательно следил за лицом собеседника. — На ней подорвались Зеленые Человечки.

У Федора загорелись глаза, он дернулся, почти вскочил с дивана. И тут же повел плечами, заставляя себя расслабиться, опустил веки, пытаясь спрятать интерес. Ди усмехнулся — про себя, разумеется.

— Брешешь! Настоящая "Куйбида-Дещица"? Ты сам видел? Погоди... У вас тут Зеленые Человечки живут?

Стало быть, Стерх ему не рассказывал.

— Живут, куда им деться.

— Я думал, их давно съели! — ляпнул Убейконь.

— Мы не едим людей, вообще-то. Только в самых крайних случаях. И только кровь. А ты?

— Что — я?

— Ты откусил художнику язык. Зачем?

— А, это. — Федор запахнул полы куртки, преувеличенно небрежно откинулся на спинку дивана, распростер по ней руки. Полы опять разошлись, показалась заткнутая за пояс связка фломастеров. — Да я случайно, если честно. Кровь пробовал.

— В смысле?

— В прямом. Искал таких, как я. Или ты.

— Кусая художников за языки?

— Та не кусаю я их! Так, слизистую чуть-чуть царапаю. Она такая мяконькая, под зубы легко лягает.

— После ядовитого дротика?

— Ну и что? На греев помаранчевый ющ не действует.

— Так и подождал бы, пока подействует или нет. — Ди еле удержался, чтобы не фыркнуть презрительно. Более дурацкого способа проверять кровь художников на чужую ДНК он не мог себе вообразить.

Зато Федор фыркнул: не презрительно, а как-то весело:

— А может, мне целоваться с ними нравится! И вообще, я нетерпеливый. Зачем ждать, ежли можно сразу все узнать?

— Ну и что ты узнал? — Ди легким изгибом брови обозначил недоверчивость.

— Ты видел подземные граффити, Дориан? Ты их... чувствуешь?

— В каком смысле?

Ди еще не решил, стоит ли хоть немного открываться Федору. Ясно, что выпускать его из Резервации нельзя: он знает, где находится дом, и в любой момент растреплет кому угодно... С другой стороны, насколько безопасно оставлять его в живых? И насколько долго будет длиться это самое безопасно? Вроде бы Убейконю и вправду незачем ставить мины на тропинках... А если у него есть еще какая-нибудь информация... полезная... или просто к сведенью...

— В том самом, Дориан, в том самом смысле. Про это я Стерху не говорил, но вот, говорю тебе. Когда смотришь на картины под землей, они как будто выпрыгивают прямо на тебя и всасывают внутрь. Раньше я не замечал, а потом вдруг начал. Как включилось что-то. Это все оно... последствия терапии. Я превращаюсь в грея. И хочу отсюда уйти.

— Федор, ты... пьян? — со слабой надеждой поинтересовался Ди. — Во-первых, человек не может превратиться в грея, даже переводок. Наши ДНК встраиваются друг в друга, и больше ничего не происходит.

— Я не переводок! — с жаром возразил Убейконь. — Это была экспериментальная терапия, они и сами не знали, что так будет. Я реально в грея превращаюсь. Если хочешь знать, я до войны раз в три дня обследование проходил и анализы сдавал. У меня уже тогда все менялось, просто медленно. А сейчас стало быстрее. Наверное, радиация подземная влияет.

— Во-вторых... — Ди гнул свое, как делал, выговаривая провинившимся или не приготовившим домашнее задание ученикам: внешне не обращая внимания на возражения, но на самом деле фиксируя каждое слово, полученное в ответ, каждый взмах ресниц, каждое движение зрачка, каждый вдох и выдох. — Во-вторых, для того чтобы отсюда, как ты выражаешься, уйти, ты мог добыть золотой билет. Полагаю, сыну Восьмеричного Ликтора достаточно озвучить свое желание, а затем купить шоколадку "Чарли". Паромы ходили вплоть до недавнего времени. Почему ты остался, если хочешь уйти?

— Да я не про это! Мне не на Большую землю надо!

Не в силах усидеть на месте, Федор все-таки встал и принялся ходить по комнате, тряся дредами и размахивая бледными кистями. Ди отодвинул с его пути ненужное кресло, отошел к стене, заложил руки за спину.

— Слушай, Дориан. Если б я с самого начала знал, что ты грей, я бы пришел к тебе еще тогда. У меня есть знакомые... с доступами. Я видел списки греев Крайма — и тех, кто не зарегистрирован — и там нет никакого Дориана. И не было никогда. Последними уехали Джулия и Юури. Они вышли из Резервации, и в их показаниях написано, что там никого не осталось. Это твои родители?

— Нет, — ровно отозвался Ди. — Мои родители погибли.

Остановившись, Федор резко развернулся к нему всем корпусом. На лице его читалось такое удивление, что Ди насторожился. Впрочем, удивление тут же сменилось непонятным... как будто... он что, злится?

— Ну и какого майдана ты меня псаками кормишь? Я же вижу, что ты здесь давно и один, а греи всегда живут семьями или парами. Может, расскажешь, почему остался ты, а, Дориан? И на кого охотишься под землей?

— Это не псаки. Если ты ехал сюда за донной Лючией, значит, видел воронку на северной трассе? Как от пятитонки Батона-Януковского, но более вытянутой формы? Мои родители попали под обстрел.

— И где они? — Убейконь смотрел исподлобья. — У вас тут лаборатория?

— Что? О чем ты вообще?

— О том, что я говорю с тобой всерьез, а ты мне голову морочишь. Не хочешь о родителях рассказывать, не надо. Только я в курсе, что грея нельзя убить какой-то там пятитонкой. Или их сверху напалмом полили?

— Федор. — Ди прислонился к стене, напряженно скрещивая руки. Что он несет, этот придурковатый переводок? Но осознание правоты собеседника уже разливалось холодом в груди, вымораживало сердце предчувствием. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Да, я раньше жил с родителями. Но они погибли, когда в их машину попал фугас. Джулия и Юури — мои дальние родственники, они купили золотые билеты на черном рынке и эвакуировались на Большую землю. Говорят, их паром затонул. Возможно, они добрались до берега, я не знаю. И, сказать по правде, мне это не очень интересно. Они мне не семья, а собственную пару мне искать рано. Я остался, потому что... просто остался, и все. Ваша война когда-нибудь кончится. Я могу подождать.

— Ты идиот? — процедил Убейконь, щурясь. — Или считаешь идиотом меня? Грея нельзя убить фугасом. Он восстановится, даже если в живых останется одна клетка, даже половинка клетки. Ты был на месте взрыва? Тела своих родителей видел? Хоть что-нибудь видел там, кроме ямы? Ты вообще много знаешь о своих?

Ди потер лоб. Ему нужно остаться в одиночестве и все обдумать. Но разговор, похоже, лишь начинается. Ладно, о родителях он поразмыслит позже. Сейчас нужно выяснить про мины. И настоящую цель визита Убейконя. Который, кстати, не затыкается ни на секунду.

— ...и боятся вернуться на свет. Солнце их, видите ли, ослепляет, вот и ползут обратно в метро. Нет чтобы подождать, это же временная слепота. Да что там, нет, ты бы видел этих уродов, они не хотят ничего менять и при этом вечно стонут о глобальных гонениях и выходе на поверхность! А тут эти, ничуть не лучше, все рвались на Большую землю, но ни хрена не сделали для того, чтобы туда попасть. А я хочу оказаться подальше отсюда и ничего этого больше не видеть. Неужели вам тут не надоело? Ваш эксперимент все равно провалился, можно спокойно уничтожить результат; я так и не врубился, зачем вам все эти игры. Надеюсь врубиться, когда полностью стану греем. Или ты расскажешь? Дориан?

— Да-да... Какой эксперимент?

— Люди, Дориан, люди, которых вы так опрометчиво понаделали. И чего вам спокойно здесь не жилось?

— Мы понаделали людей? — растерялся Ди. Он уже уяснил, что Федор не лжет или, по крайней мере, искренне верит в свои слова.

Но тогда получалось, что лгали родители. Или, скажем так: о многом умалчивали. Недоговаривали. Почему? Считали, что рано? Воспитывали сына для каких-то особых целей? И... они живы? Они его просто бросили? А память услужливо подсовывала разрозненные картинки, и те связывались между собой, образуя вполне себе правдоподобную панораму. И такую... многоговорящую, что ли. Как этот переводок, что пришел к нему за какой-то помощью. Когда помощь нужна самому Ди, хоть и непонятно пока, какая.

Надо же, он всегда считал греев образцом благожелательности и, читая про эксперименты по скрещиванию, изумлялся и завидовал их доброте и терпению. А оказывается, это всего лишь чьи-то очередные игры. Вот как его родители развлекались, строя новые государства, другие греи... понаделали когда-то людей, смешав свой генетический материал с... чем-то, и снова забавлялись, участвуя в человеческих "исследованиях" с ГП. А теперь один из потомков Годного Потомства утверждает, что превращается в чистого грея.

"Не сейчас, это тоже не сейчас", — решил Ди, чувствуя, как его мозг буквально вскипает. И бесцеремонно оборвал Убейконя, повествующего, кажется, о быте и нравах пуэсторианцев... да, точно. Предсказуемо, они все еще мечтают о былой славе. И возвели последних апостилей — Сошко и Ляжко — в ранг "святых страстнотерпивцев". И ожидают теперь не более не менее чем мессию Оона — какого-то всадника на белой шестипалой крысе.

— Шестилапой? — зачем-то переспросил он.

— Да, щас, — ухмыльнулся Федор. — Шестипалой, крысе-прародителе человечества. А у Оона этого — желтые глаза и серебряная голова. Так вот, на "Сельбилляр" счетчиков Гегеля нет, потому что там недострой, и они туда ножками ходят.

— Минуточку. Разве люди не считают, что произошли от обезьян?

— Люди еще считают, что их боги создали их из грязи. Ты вроде учитель? Не знаешь, что грызуны генетически к людям ближе всего?

— Извини, я потерял нить. — Ди снова потер лоб, уже не тая усталости. Крысы. Ну да. Тут нечему удивляться. — У меня был тяжелый день. Так зачем пуэсторианцы ходят на "Сельбилляр"?

— Ну, договор-то надо исполнять. Если б они за счетчиками не следили, их бы армейские кормить перестали, из-под земли выкурили бы и перебили. А если б позволили художниками обнаглеть — пожаловались бы охотники, тем же армейским. У армейских старые планы, а не нормальные карты, поэтому они думают, что счетчики есть везде. Ну, пуэсторианцы и делают вид, что везде проверяют. На самом деле счетчики успели поставить только на самых глубоких станциях, а остальное так в планах и осталось. Врубаешься?

Ди не очень врубался, но сообразил, что вот сейчас Убейконь, помимо прочего, подтверждает и слова Стерха о том, что пуэсторианцы контролируются Прокуратором Наталко, и собственные подозрения Ди о связях охотников с военными.

— А охотники? — Что может быть логичнее вопроса в лоб? — Охотники тоже работают на правительство?

— Та не. — Федор поскучнел. — Это так, самодеятельность. До последнего указа Няши, конечно. Сейчас-то — опять заработали. Про "новый долг каждого свидомого гражданина" слышал? Ну вот. У художников второй закон Тиамата сработал, расплодились немеряно, от красок ихних счетчики глючат, а охотников щас — с гулькин нос. Поэтому указом провели набор и призывников Стерху, кстати, отдали. Он у них теперича за начальника, называется — GetMan [2], шестерка, поди-подай-принеси. Ну да по-нашему все равно гетман, то бишь главный.

— А ты? У пуэсторианцев?

— А я нынче сам по себе, Дориан. Вернее, я с тобой. Колеса-то блокирующие я перестал хавать, толку от них ноль, только крыша ехала. Я ведь почему к тебе и пришел: помогу тебе крысовину открыть, а ты возьмешь меня с собой.

— Куда? — Поворот разговора показался Ди неожиданным, но истинную цель Убейконя он опознать сумел. Все предыдущее было об этом, о "возьмешь меня с собой", просто Федор подводил собеседника к сути с разных сторон — вероятно, в попытках не быть слишком уж явным.

— Ну к себе, туда, откуда вы пришли. Ты ведь к Стерху за этим и прибился? Тебе что-то нужно от художников. Я тебе помогу это найти, а ты поможешь мне отсюда убраться. Лады?

— Ты не грей, — отчеканил Ди. — Даже если все, что ты говоришь, правда, я не знаю, как открывать эту твою крысовину. И ты не можешь мне помочь ничего найти, потому что я ничего не ищу.

Федор с шумом выдохнул и что-то пробормотал себе под нос.

— Не хочешь, значит, по-хорошему? Ладно. Включи-ка свет.

— Зачем? — Ди следил, как Убейконь стаскивает с плеч кожаную куртку; как швыряет ее на диван, поверх пистолета, скомкав и раздраженно; как шагает к выходу из гостиной, в сторону выключателя, на ходу расстегивая сиреневую в мелкую желтоватую крапинку рубашку, одновременно выдирая ее полы из-под ремня, не обращая внимания на стукнувшую о мрамор связку фломастеров.

— Я тебе покажу.

Рубашка полетела вслед за курткой, рукава мазнули по полу, один свесился с края дивана, собираясь по мраморной плите томной гармошкой. Стальная гнутая пуговка на манжете коротко блеснула в свете луны. Луны? Луны?! Ди с ужасом вспомнил о незапертой донне Лючии.

— Федор! Федор, погоди.

Убейконь нашарил выключатель, ударил пальцами, электрический свет облил его голый торс.

— Смотри. Я всего девять дней таблетки не ел.

Его кожа — молочно-белая, стремительно серела, темнея прямо на глазах. Ди, бросившийся вперед, успел подумать, что она наверняка еще и уплотняется, становясь холодной на ощупь, — совсем как у настоящего грея. И, как у настоящего грея, отступали, вглубь уходили чересчур выпуклые для человека синие вены. И запах — тот самый, что тогда, под землей, Ди принял за гель для душа — запах очистившейся от химикатов греевой крови.

А потом хрястнуло кухонное стекло, рамы, ломаясь, влетели в комнату вместе со скорчившейся в прыжке фигурой. Знакомый надрывный рев разорвал уши. Греи быстры, но оказалось, что овладевший человеческим телом бес умеет двигаться чуточку быстрее.

Федор охнул, когда лезвие топора с хрустом, так похожим на фарфоровый или стеклянный, прорубило ему грудную клетку. В белоснежных, покрытых розоватой пеной осколках Ди отчетливо видел алое — продолжающее сокращаться, заставляющее толчками выплескиваться ту самую кровь. Кровь, так и не ставшую окончательно... своей.

От удара Ди вторничная личность донны Лючии впечаталась в дальнюю стену. Мраморная крошка, выбитая отброшенным в другую сторону топором, смешалась с осколками стекла, деревянными щепками, немедленно окрасилась красным. Генная терапия перестроила человеческое тело, но у его хозяина не было времени научиться им пользоваться. И поэтому Убейконь перестал дышать еще до того, как поверхность кровавых луж на полу обзавелась характерной синеватой пленкой, напоминая Ди одновременно грозовую тучу и почему-то ртуть — какую закладывали в старинные градусники.

Никки однажды разбило такой и долго ахало, всплескивая руками, и тщательно подпиленные обломки ногтей переливались перламутровым маникюром... Сейчас ногти домработницы не были обломаны — в этот вторник бесу не пришлось царапать подоконники. Он беспрепятственно вышел из гостевого флигеля, подхватив по дороге любимый атрибут Настасьи Филипповны Барашковой, садовницы и дровосека.

А у Дровосека на картине возле станции "Сельбилляр" корпус так же переливался металлом под солнцем, как обнаженная серая кожа мертвого Федора — в свете электрических ламп.

Может, зря Ди впустил в себя тоску, позволил ей поселиться внутри, смирился, вернувшись к искусственному освещению? Может, стоило остаться при свечных огарках герра Линденманна и Фрумы-Дворы? Тогда выключатель сработал бы вхолостую, бес не увидел бы нужный силуэт, не посмел бы бить стекла в господском доме. Хотя нет, темнота этому существу не помеха.

Аметистовые листья колыхнулись.

А еще Дровосеку на картине пририсовали такое же алое сердце, и оно так же виднелось сквозь вмятину на корпусе, как вот сейчас — это, только что застывшее, переставшее трепетать.

Бес шевельнулся, и Ди попятился, машинально отмечая, как прилипают к полу подошвы отцовских берцев. Он ступает по крови практически грея. Покупая эти ботинки, папа вряд ли рассчитывал на такие для них приключения. А на что он вообще рассчитывал, бросая своего мало приспособленного к жизни ребенка одного на этом истерзанном ядерными распадами острове? Ясно же, что Ди вряд ли осмелился бы его покинуть, когда пришло бы время искать себе пару. Он совсем недавно всерьез верил, что остался последним греем на Земле.

И никто не способен предсказывать будущее, никто не мог бы заранее знать, что Федор Убейконь принесет ему ключ к легендарной загадке. Принесет и на блюдечке с голубой каемочкой отдаст. В картонной папочке, на которой теперь остывают брызги его видоизменившейся крови.

А у Чучела на картине кончик спицы ронял на дорогу похожие капли.

И, возможно, вот прямо сейчас неизвестный художник растушевывает по желтым кирпичам новую тень: у нее не будет ни бликов, ни отсветов, даже сердце потухнет, словно подернувшись золой. Выпадет из шарнирных металлических пальцев грозный топор.

Пепельный бутон слепо склонил острую головку — недоумевая, прислушиваясь.

Будто во сне, не сводя с возящейся на полу домработницы глаз, Ди сделал еще несколько шагов и подобрал орудие убийства. От удара — или от хватки вторничной личности донны Лючии — изогнутое топорище треснуло по всей длине. Не рубить больше Настасье Филипповне сучья. И, пожалуй, этим женским рукам ничего больше не рубить. Он об этом позаботится.

— Как твое имя, бес? — заняв собственные руки, Ди странным образом ощутил прилив уверенности в своих силах и правоте. В конце концов это его дом, он тут хозяин, а от человеческих трупов избавляться очень легко.

Донна Лючия всхлипнула и наконец села, держась за разбитую голову. Стена украсилась клюквенного цвета пятном, запутавшимся в неряшливой сетке трещин.

"И штукатурить придется", — подумал Ди с неудовольствием. Он ненавидел вносить изменения в дом. Каждый раз чувствовал себя так, словно предает память о родителях. Однако теперь выходило, что это они его предали. А память — всего лишь плод его неверного восприятия действительности. Ну что ж, впредь Дориан Грей будет умнее.

— Я с тобой разговариваю. — Держа топор, он подошел к домработнице почти вплотную. Легонько пнул вытянутую ногу в замшевом ботиночке на плоской каучуковой подошве — это вам не болотные сапоги, в которых удобно подкрадываться лишь по воде. — Как тебя зовут?

— Seelenzorn...

О как! Любовь герра Линденманна к древнему восточноверхегерманландскому заразна. Зиленцорн, "ярость души", — чертовски пафосное имя. Впрочем, чего ожидать от черта. Имя прекрасно будет смотреться на могильном памятнике. Жаль, что памятника не случится. Кстати, как и могилы. Ди уже решил свалить оба трупа — Федора и донны Лючии — на дно утиного пруда.

— Зачем ты его убил? Отвечай.

Донна Лючия уселась ровнее, подтянула колени к груди. Перепачканные высохшей тиной охотничьи штаны герра Линденманна плохо впитывали кровь, и она цвела по камуфляжу жирными иссиня-багровыми пятнами. Похоже, Федору действительно оставалось совсем немного до того, чтобы считать себя греем вполне обоснованно.

— Geh zum Teufel! — пискнула вторничная личность донны Лючии лукавым голоском расшалившейся маленькой девочки.

— Aber Mensch!— автоматически среагировал Ди. Не то чтобы его часто посылали к черту, да еще на давно вымершем языке, но школьные привычки время от времени давали о себе знать.

— Leck mich am Arsch! [3]

А вот этот рык он слышал чуть ли не каждый вторник. Вдруг с бесом удастся договориться? Раз уж он назвал свое имя... Ди не верил в человеческие страшилки о потусторонних сущностях и мистических связях подчинения. То, что одна из личностей донны Лючии избрала быть "посланцем ада" и обладала невероятной физической силой, не делало домработницу чем-то сверхъестественным. Особенно в плане интеллекта.

— Зиленцорн, я выполнил твою просьбу и не стал тебя запирать. Почему ты убил моего гостя?

— Asche zu Asche und Staub zu Staub.

"Пепел к пеплу и прах к праху". Очень объясняюще.

Бес хихикнул, утерся сползшим набок париком Феликса и отшвырнул его прочь. Вплетенные в африканские косички ракушки негодующе щелкнули. А еще у донны Лючии на шее красовался шелковый платочек всех цветов радуги, который Ди самолично покупал в Гале по просьбе Никки. И под штанами герра Линденманна наверняка прятались серые гетры Иры Эриха. Или кильтык. На красных и синих клетках кровь грея не была бы так заметна.

Кровь Федора. Если бы эта безумная баба его не зарубила, Ди мог бы стать не один. И, возможно, и вправду открыл бы крысовину. И они бы ушли с этой чужой опостылевшей земли, где родители с такой легкостью лгут беззаветно любящим их детям...

За мыслями Ди упустил момент, когда бес вскочил и во мгновение ока оказался рядом с Федором. Наклонился, облизываясь, к запрокинутому белому лицу. Отчего-то Ди подумал, что тот собирается пробовать кровь, но вторничная личность донны Лючии, раздвинув подкрашенные блеском морщинистые губы, с отвратительным хлюпаньем впилась в мертвый рот.

Кому-то могло показаться, что это страстный поцелуй, но Ди хорошо помнил о поцелуях, которые тот рот дарил умирающим художникам. "Кровь за кровь, — пришло ему в голову. — Кровь за кровь".

Огибая лужи, Ди прошел к дивану и вынул из-под кожаной куртки Убейконя пистолет. Банальный "Глюк". Хоть и заряжен разрывными. Неужели наивный Федор намеревался его этим убить? Смешно.

Тем временем Зиленцорн оторвался от трупа и, снова облизнувшись, начал приближаться, медленно разводя руки. Хочет обнять?

— Что? — Ди подобрался, готовясь дать отпор. Не скрываясь, клацнул предохранителем. — Heraus damit!

Бес причмокнул, сыто щуря глаза:

— Эта кровь хорош-ша. А твоя? Du riechst so gut...

— Geh zum Teufel! [4] — огрызнулся Ди. У него заломило в висках. Усталость снова давала о себе знать. На дворе глубокая ночь, а он еще не ложился. И не ужинал. А еще придется избавляться от трупов и проводить в доме генеральную уборку. Черт бы побрал все на свете!

Желудок скрутило голодным спазмом. Бес визгливо хохотнул и сплюнул, поймав кровавый комок ладошкой:

— На!

Ди смотрел на что-то крошечное, плоское, полупрозрачное... вымазанное синеющей на воздухе кровью грея... что-то ужасно знакомое... Радиомаячок!

Федор и те, кто намеревался получать отсюда сигнал, не знали, что в Резервации такие штуки не работают: папа с мамой понатыкали по всей территории уйму глушителей.

Федор мертв, а те, кто намеревался получать отсюда сигнал, ждут за границей Резервации... до сих пор ждут... или нет?

Ди подавил в себе желание заметаться по дому, в отчаянии заламывая руки. Затем — желание побросать самое необходимое в рюкзак и кинуться в лес. И после этого — желание выйти из Резервации с базукой наперевес. Спокойнее. Вдох-выдох. Его никто не нашел, и существует возможность оставить, как говаривал папа, данную ситуацию без изменений. Кроме того, не факт, что маячок включен и уже должен передавать сигнал. Писка не слышно.

А ведь Стерх предупреждал, что Убейконь непременно донесет. Тогда эта папка — фальшивка? Нет, документы настоящие. Значит, приманка... И откуда только донна Лючия узнала? Такой радиомаячок не виден человеческому глазу, да и Федор прятал его во рту. И был прав: слизистая такая мягкая, так легко поддается, в нее так просто что-нибудь вогнать.

— Откуда... — начал было Ди, протягивая руку, и осекся: бес сжал маячок в кулаке. Что он собирается делать?

— Стена-а... — стонала донна Лючия. — Ис-стина-а... — Лицо ее исказилось, голова запрокинулась, из горла вырвался вой, перешедший в животное рычание.

Ди отступил на несколько шагов, разглядывая вытянувшуюся струной домработницу. Та резким кивком опустила голову, встала на цыпочки, завела выпрямленные руки за спину и начала сгибаться, будто кто-то медленно вздергивал ее вверх за запястья. Жидкий пучок волос, залитый то ли контрабандным лаком, то ли сахарной водой и неровно примятый париком, развалился, часть прядей свесилась, окончательно закрывая лицо. По телу донны Лючии пробежала крупная дрожь. Раздался придушенный писк. Короткий натужный кашель. И наконец — невнятный всхлип. И шепот:

— Nimm mir das Licht... Nimm mir das Licht...

Забрать у тебя свет? Да пожалуйста! Ди легонько тюкнул обухом топора по висящей над головой люстре и отскочил от водопадом брызнувших стекол. Все равно она заляпана кровью, не отмывать же. Проще купить новую.

Полная луна глядела в обнаженный провал окна, и усыпанные стеклянной пылью лужи на полу отливали тусклым серебром. Глаза выпрямившейся во весь рост донны Лючии непривычно светились зеленоватым светом. Ди вздохнул и прислушался к ворчащему желудку. Что за дурацкая ночь, ни поспать, ни поесть. Но кто ему мешает-то? Хуже все равно уже не будет. По крайней мере до утра в Резервацию точно никто не сунется. А он здесь хозяин.

Ди плотнее закрутил вокруг дома тень, помассировал ноющие от усталости плечи. Пора уже расставить все по местам. С этой мыслью он, обогнув застывшего соляным столбом беса, прошагал в кухню, пристроил топор на стол и дернул на себя дверцу плазменной печи. Внутри обнаружилась кастрюлька борща, в котором плавали разваренные крысиные лапки. Стало быть, до того как герр Линденманн отправился на охоту, приходила Настасья Филипповна. Вот и отлично.

Ди наскоро сполоснул руки и, не заботясь о грязной одежде, слипшихся волосах или чистой тарелке, принялся черпать ложкой прямо из кастрюли. Через дверной проем домработница, не двигаясь, следила за ним из комнаты настороженным взглядом. Ди хмыкнул и сосредоточился на борще. Пусть делает что хочет, а лично он сейчас доест и отправится спать. Может быть, без обязательного вечернего душа. Кухонные часы показывали четверть четвертого.

Ровно в три тридцать Ди поднялся по лестнице, направляясь в спальню. На верхней ступеньке помедлил, вздохнул, оборачиваясь. Донна Лючия так и стояла, пялясь в сторону кухни. Лунный свет обрисовывал ее профиль каким-то потусторонним сиянием.

— Прибери здесь, Зиленцорн. Или уступи кому-нибудь, если сам не умеешь или не хочешь. Рекомендую Эриха. Тело завернешь во что-нибудь, чтобы удобно было нести. Не забудь починить окно. И потом можешь тоже отдохнуть. Меня ни в коем случае не будить. Спокойной ночи.

Прежде чем бухнуться в постель, Ди заставил себя сходить в душ, где ожесточенно растер мочалкой все тело, трижды промыл волосы и отскоблил руки одним из скребков Феликса. Грязную одежду и отцовские берцы он безжалостно затолкал в мусорный мешок. Топор положил на тумбочку возле кровати. Напоследок прислушался: внизу гудел пылесос, прерываемый топотом и руганью Эриха. Кажется, ему кто-то отвечал, но Ди, не желающий больше ни во что вникать, завернулся в покрывало и накрыл голову подушкой. Без него разберутся.

**27**

Федор Убейконь, лишившийся почти-греевой крови, стал предсказуемо легким. Ира Эрих туго завернул его в биоразлагаемую пленку и обмотал экологичными веревками, приделав даже удобную ручку сбоку. Ди нес тело, а сменивший Эриха герр Линденманн вышагивал следом — к утиному пруду, доставившему ему столько приятных минут.

— Это ваша последняя охота, — сообщил Ди на выходе из калитки. — Нужно переждать, не выходить из дома какое-то время.

Герр Линденманн хмуро кивнул и поправил висящую на плече авоську с теннисными мячиками. Он не догадывался о том, что это еще и его последний день на земле: труп донны Лючии Ди намеревался упокоить в той же воде.

Затем он возьмет радиомаячок, который домработница положила на кухонный стол — в черное блюдце из сервиза с иероглифами Атлантиды Восходящего Солнца, — выйдет за границу Резервации и посмотрит, кого или что притянет сигнал.

На всякий случай Ди вооружится "Глюком": судя по состоянию ствола, из него много стреляли, так что все наверняка спишется на Федора.

— Хорошо бы это тоже убрать, — заметил Ди, когда они приблизились к месту взрыва "Куйбиды-Дещицы". Герр Линденманн сморщил нос: люди не любят запах тухлого человеческого мяса.

— Можно просто сжечь кустарник, — пожалел его Ди.

— Мистер Грей, это он ставил тут мины? — спросил герр Линденманн, указывая на труп Федора.

— Не думаю. Но мы должны узнать, кто это делает. И принять меры, чтобы такого больше не повторилось.

— Узнаем. Примем, — заверил герр Линденманн.

Ди покосился на него с подозрением. Как-то чересчур гладко все идет, учитывая, что бес практически читал его мысли этой ночью. Но Ди все равно быстрее. И справится. Жил же он раньше без домработницы.

Остановились они недалеко от пруда. Ди вытряхивал сосновые иголки из мокасин, обещая себе купить новые берцы, а герр Линденманн расправлял резиновый жгут на рогатке. Разделенные на пробор и густо смазанные гелем волосы блестели на солнце, полуседой хвостик, который герр Линденманн, как обычно, прятал под воротом, украшала затейливая махровая резинка — выбор Никки, не иначе.

От уток, над которыми в прошлый раз рыдала Фрума-Двора и которых пришлось так и бросить на берегу, не осталось и следа. Ни единого перышка. Впрочем, герр Линденманн не успел их разделать. Значит, сожрали Зеленые Человечки. Ди не раз замечал, что они не гнушаются падалью, — видимо, считают дохлятину дарами природы.

А живые птицы прятались от послеполуденного зноя под ветвями раскидистых ив, обрамляющих пруд. Герр Линденманн хотел задействовать охотничий рожок, однако Ди ему не позволил: мало ли кто тут сейчас бродит. С "Куйбидой-Дещицей" наперевес. Он тщательно принюхивался и держал наготове тень, но вокруг было пустынно и тихо.

До тех пор, конечно, пока утки не учуяли приманку — мелко рубленное крысиное мясо вперемешку с вареными утиными же яйцами. Азартно перекрякиваясь и хлопая крыльями, птицы слетелись к рассыпанному по берегу корму. Герр Линденманн не менее азартно пулял из рогатки теннисными мячами. Утки вспархивали на каждое попадание, но тут же опускались обратно, не в силах отказаться от лакомства.

Наконец они наелись так, что не могли больше взлетать, и заковыляли к деревьям, оставив на истоптанной траве несколько десятков своих товарок.

— В бочке засолим, — отозвался герр Линденманн на вопросительный взгляд Ди. — И подушек пуховых наделаем. Я как раз на-аволочку вышива-аю.

На последней фразе голос его изменился, разом став высоким и томным.

— Никки? — Ди испытующе уставился герру Линденманну в глаза. — Это ты?

— Мистер Грей, с вашего позволения я не дам своей девочке пачкать руки.

Баритон вернулся. Ди пожал плечами и отступил. Пусть развлекается напоследок. Некоторое время он наблюдал, как герр Линденманн сортирует трупики, по какому-то одному ему известному принципу отбирая те, что пойдут на засолку. Быстро заскучав, Ди решил еще раз обойти пруд по периметру — за охотой они могли не заметить чужого, а воздух так густо пропах крысиным мясом и вареными утиными яйцами, что человеческая кровь — тем более под неповрежденной кожей — в нем могла запросто потеряться.

Воскресная личность донны Лючии мурлыкала себе под нос, ощипывая и разделывая уток, укладывая тушки, пух и перья в лыковые корзинки, которые вытащила из близлежащих кустов. Пока Ди проверял окрестности, герр Линденманн нашел здоровенный дрын и соорудил нечто вроде коромысла. Потом он повесит на него корзинки аккуратным рядком, чтобы удобнее было нести. Хотя... не успеет, пожалуй.

Verschmolzen so zu einer Masse...

So ist es mir nur allzurecht...

Ich bin ein schönes Zweigeschlecht...

Zwei Seelen unter meiner Brust...

Zwei Geschlechter eine Lust...

"Мы слились в единое целое... Меня это вполне устраивает... Я прекрасное двуполое создание... Две души в моей груди ... Два пола, одно желание..."

Ди поперхнулся слюной — на другой стороне пруда он набрал малины и теперь отправлял в рот по ягодке, дожидаясь, когда герр Линденманн закончит работать. Проще всего будет сломать ему шею, а потом утопить оба тела, привязав к ним что-нибудь тяжелое. Он уже присмотрел пару подходящих валунов — их веса должно хватить, чтобы трупы не всплыли. А если и всплывут — невелика беда, заодно уток накормят. Что-то подсказывало Ди, что он не станет ходить сюда на охоту.

Не фонтан, конечно, снова оставаться в одиночестве, да и по донне Лючии и ее личностям он, несомненно, будет скучать. Однако это не смертельно: Ди удалось в общем без особых потерь пережить мнимую гибель родителей. И даже их предательство. И конец дружбы со Стерхом. И то, что каратарин посчитал предательством спасение своей жизни. Плевать. Ди неприхотлив и имеет терпение. А запасов в доме хватит на много лет. И пусть хоть кто-нибудь попробует сунуться — он сам понаставит в округе мин. В папиных коллекциях не только "Куйбида-Дещица" найдется...

Zwitter, Zwitter...

— напевал меж тем герр Линденманн. —

Ich bin so verliebt...

"Гермафродит, гермафродит... Я так влюблен..."

Ну и чушь! Ди зашвырнул в рот последние ягодки и, поплевав на ладони, обтер руки о траву. Пора. Однако далеко же у герра Линденманна с Никки зашла любовь, коль они избрали слиться в одно существо. Хотя, учитывая обстоятельства, может, это и было самым разумным выходом. Вот если бы все личности донны Лючии объединились в единое целое, неплохой получился бы результат. Кроме беса, разумеется.

— Мистер Грей. — Герр Линденманн обернулся, не вставая с корточек. Перед ним лежала распоротая утка, с армейского ножа быстро капала кровь.

— Что? — Ди прицеливался, с какой стороны лучше напасть, чтобы поменьше возиться. Вдруг бес успеет вернуться в это тело, а он довольно силен и быстр.

— Лишь истина освобождает, мистер Грей. Вы же сами сказали: Wahrheit macht frei. — Глаза его хитро блеснули, утратив привычное для герра Линденманна сосредоточенное выражение. Черты лица на секунду заострились, а затем словно потекли, оформляясь во что-то новое. — Du kannst es hören... [5]

Он лизнул окровавленное лезвие и выпрямился во весь рост, медленно проводя языком по губам. Они вдруг стали непривычно тонкими — совсем не как у донны Лючии, да и все лицо изменилось, превратившись в хищную похотливую маску неопределенного пола. Глаза пожелтели и приобрели миндалевидный разрез, выстреливая уголками к вискам. Брови переломились ровно посередине, подбородок закруглился, а кожа туго натянулась, лишившись неровностей и морщин. Перед Ди стоял совершенно незнакомый человек. С армейским ножом в руке.

— Ich werde immer bei dir sein... — И голос был незнакомый, низкий и гулкий, как будто говоривший вещал из колодца, и слова он растягивал, смакуя каждый звук грубого древнего языка — так, что вместо ожидаемого лая выходило утробное рычание.

"Я всегда буду с тобой". Какое, однако, самонадеянное заявление! Ди ни на секунду не сомневался, что способен одолеть любое человеческое тело. Пусть и такое... странное. Донна Лючия раздалась в плечах и казалась существенно выше. Радужный платочек на мощной шее смотрелся дико, а мешковатые брезентовые штаны теперь туго облегали мускулистые бедра — явно не женские.

— Кто ты?

— Зиленцорн, — рыкнула донна Лючия.

— Ты выглядишь по-другому.

— Ist kein Licht am Horizont...

"На горизонте нет света". Как мелодично — наверное, тоже из репертуара герра Линденманна. Но совсем некстати. Ди задрал голову к небу.

— Часов пять пополудни, вообще-то. Солнце еще на небе.

— Die Wahrheit ist wie ein Gewitter, es kommt zu dir, du kannst es hören... [6]

— Это я уже слышал, — отмахнулся Ди. — От герра Линденманна. Кстати, где он? И где все остальные? Что ты с ними сделал? И говори уже нормально.

— Ira fulva leonis, — прохрипел Зиленцорн, и Ди, автоматически перекладывая его рык в понятные образы, удивился. Во-первых, это был другой язык — древнепатрицианский, совсем уж древний. Во-вторых, "ярость рыжая льва" — это что еще такое, что должно означать?

Он открыл рот, чтобы переспросить, но тут же его захлопнул: справа в кустах зашебуршало. Пригнувшись, Ди бесшумно переступил по траве, выждал и метнулся на звук. Из зарослей ломанулась темная фигура, норовя ускользнуть в противоположную сторону, однако донна Лючия, проявив недюжинную сноровку, цапнула фигуру за шкирку и выставила перед собой, ухитряясь держать на весу.

Ди, ожидавший увидеть в худшем случае Зеленого Человечка, опешил. В воздухе, схваченный крепкой рукой Зиленцорна, болтался рыжеволосый охотник Лев.

— Так, — пробормотал Ди. — Так... Придержи его, я сейчас.

И нырнул в кусты.

И сразу вынырнул: в них ничего не оказалось. Будем надеяться, что единственная единица боеприпаса поблизости — круглая мина, которую судорожно сжимает незадачливый соратник Стерха. Хорошо бы он ее и дальше не ронял: отсюда не видать, в каком состоянии накольник у этой штуки.

— Поставь его.

Зиленцорн послушно опустил руку, продолжая держать Льва за шиворот грязнющего бежевого свитера. Не по сезону наряд. И явно мал... Пара секунд недоуменного разглядывания, и Ди опознал вещицу. Он и предположить не мог, из каких побуждений охотник напялил на себя одежду покойной Элли.

— Так, ладно. Теперь ты. Что ты здесь делаешь? Хотя и так ясно что. Тогда другой вопрос: как попал в Резервацию? Хотя нет, это тоже ясно... Какого хрена?!

От его крика проснулись осоловевшие от еды утки, закрякали суматошно и возмущенно.

— Gusch! [7] — рявкнул Зиленцорн.

Все смолкло.

— Итак, — медленно сказал Ди, — Лев... За что ты хочешь меня убить?

Тот бросил за Зиленцорна затравленный взгляд, помотал головой:

— Не тебя. Федьку.

— Вон твой Федька, — Ди кивнул на запеленутый в пленку труп. — Без тебя обошлись. А это, — он указал на мину в руках Льва, — ты для меня приготовил?

— Нет! — Голова снова затряслась, рыжие взлохмаченные кудри запрыгали вокруг исхудавшего лица. — Я Федьку... Федьку. — Губы мальчишки дергались, по щекам горохом катились слезы. Стекла очков перепачканы... Интересно, насколько хорошо он без них видит... И почему они в какой-то детской оправе?

Ди внутренне скривился. Взрослый же парень, а раскис, как пойманный за кражей мела школьник.

— С чего ты взял, что он здесь? Зиленцорн, отпусти его.

— Я... шел... шел за ним... следил, потом... потом потерял.

Вот, значит, как. Ну, это хорошо, что потерял. А то бы жахнула "Куйбида-Дещица" прямо во дворе, костей бы не собрали.

— А здесь что делал?

— Ис... искал. Тут... тропки.

— Идиот. По-твоему, их Убейконь твой протоптал, что ли? Давно тут шляешься?

— Д... нет.

— Где еще минировал?

Лев пожал плечами и уставился в землю.

— Я тебя на части разложу сейчас, без всяких мин, сука. Где ставил, говори, ну!

— У воронки, — прошептал тот. — Где метро брошенное.

Какой прыткий. Сволочь.

Ди это и вслух повторил. На что Лев вскинулся весь, очками и веснушками засверкал:

— Ты ничего не знаешь! Ты вообще не человек!

— Я ваших детей в школе учу, если что. — Ди обидно засмеялся, дразня мальчишку.

Охотник закусил губу, прижал мину к груди покрепче. Кстати, это не "Куйбида-Дещица", а что-то сильно на нее похожее.

— Полегче с этой штукой, колпачок сорвешь.

Лев испуганно передвинул пальцы. Показался характерный рисунок: силуэт древней Евраравии, перечеркнутый загогулиной с двумя палками. В народе эту противопехотку называли "Европотрошок" — за фугасную силу, с которой она разрывала человека, практически выворачивая его наизнанку. И еще потому что, согласно учебникам истории, именно эти мины использовала ЗАД в последней Евраравийской войне.

— Где оружие взял? — строго спросил Ди. Его тошнило от изобретательности, с которой люди уничтожали себе подобных.

Поглядывая на замершего со скучающим видом Зиленцорна, поправляя одной рукой очки и часто сглатывая слюну, Лев принялся рассказывать. Оружие он украл со склада. Да-да, у охотников теперь был собственный склад, на станции метро "Коккозы". Зал перегородили специальными стенами, вдоль которых расставили ящики с наклейками "гуманитарная помощь".

Гетман Стерх закрепил за каждым отрядом отдельную секцию, а в ночной караул ставил парами — двух человек хватало, потому что все тоннели охранялись многолюдно и круглосуточно. Лев дождался своего наряда, договорился с напарником спать по очереди и перерезал ему горло во сне.

На этом месте Ди вскинул руку, приказывая ему заткнуться. Он поверить не мог, что этот интеллигентного вида задохлик в забавных очочках хладнокровно зарезал одного из своих друзей только для того, чтобы украсть парочку мин. Кстати, сколько? И все-таки — зачем?

Оказалось, всего шесть: больше унести не мог. Пять сложил в старенький школьный рюкзачок, одну — тяжеленную "Куйбиду-Дещицу" — нес в руках. Она и разорвалась на тропинке возле утиного пруда. Ну как зачем? Федору отомстить хотел.

— И за что же? — Ди все не мог понять, как могло это тщедушное убожество даже помыслить справиться с Убейконем, и что вообще их связывало.

Лев долго молчал и отворачивался, перебирая пальцами по металлическому боку "Европотрошка", но шевельнулся Зиленцорн — угрожающе, и мальчишка не выдержал:

— А если скажу, отпустите?

— Говори, — уронил Ди, дивясь его наивности.

— Из-за него Элли умерла, Тотошка свихнулся. А этот гад с пуэсторианцами ушел. Стерх сказал, он к художникам переметнулся.

— Чего-о? К художникам?

— Да он это так сказал — ну, чтобы обратно его не принимать. Я за Федькой следил, а он в город вышел, и за какой-то теткой стремной ходил, и в ЦЦ ее пас. Там народу много, я маячок на него навесил. Приехал потом сюда, а тут сигнала нет... Я заблудился. И Федьку потерял.

— А ходил за ним зачем? Не проще подстрелить было?

— Я стреляю плохо, — признался Лев, — из-за зрения. Я и учился на минера. А ющ на Убейконя не действует. Стерх сказал, из-за таблеток, у него со здоровьем что-то... Федька вон художников целовал, подстреленных, и хоть бы хны. Отморозок.

Он поежился.

— Ладно. Остальные мины где?

Охотник неопределенно дернул угловатым плечом.

— Ну? — прикрикнул Ди. И брови сдвинул, изображая гнев.

Лев в очередной раз стрельнул глазами в сторону сверлящего его взглядом Зиленцорна и нехотя ответил:

— Одну тут ставил, одну — на дороге, у въезда. А про одну говорил уже — где станция, "Сельбилляр" называется. Две в рюкзаке вон там, за деревом.

— Эта последняя? Давай сюда.

— Не дам, — насупился тот.

— Давай быстро, кому сказал!

— Не подходи! — Лев перехватил мину поудобнее, и что-то тихо щелкнуло.

— Стоять! — заорал Ди, видя, как метнулся к охотнику Зиленцорн. Мальчишка в ужасе взвизгнул и разжал пальцы, отшатываясь от протянутой руки, оскальзываясь на истоптанной траве.

Прежде чем бес схватил Льва за шиворот, Ди, выпустив тень, вцепился Зиленцорну в предплечье и резко дернул на себя. Хруст человеческих костей совпал с шипением газа. Густо запахло шоколадом. Ди уплотнил тень и неодобрительно цокнул языком, мельком подумав о том, как ненавидит модификации фугасов, заправленных горючей фосфорорганикой. Какой смысл в газе при такой силе взрыва?

Бес упрямо и молча выдирался из его хватки. За границей окутавшей их греевой тени охотник вскинул руки над головой, изогнулся, словно танцуя. Рыжие кудри разметаны невидимым ветром, а очки, криво сидящие на покрытом конопушками носу, больше не кажутся забавными. Лев горел, горел заживо, но не успел этого осознать, потому что в следующую секунду взрыв разнес его в клочья.

**28**

— Я думал, после "Европотрошка" что-то остается. — Ди оглядывал остатки почерневшей травы вокруг. В Резервации не все вело себя правильно. Да и вообще: это ж ЗАДовская гуманитарная помощь, большая часть боеприпасов в таких ящиках либо сто лет назад списана, либо изначально сделана в Псевдокорейке.

Донна Лючия, вернув себе привычные черты, сидела на земле, с отрешенным видом баюкая сломанную правую руку. Подивившись собственному безрассудству, с которым он кинулся спасать приговоренного уже к смерти беса, Ди решил оставить пока все как есть. Прикончить домработницу несложно и всегда успеется. А пока — пусть поживет, раз так получилось.

Он уже оттащил труп Федора к реке, привязал к нему камень и с удовлетворением понаблюдал, как, булькая, погружается обернутое биоразлагаемой пленкой тело. Воздух тревожил водную гладь еще некоторое время, и любопытная утка плюхнулась в пруд, подплыла ближе, разглядывая пузырьки. Но, покосившись на Ди, изменила траекторию. А после и вовсе скрылась под ивовыми ветками.

После Льва собирать было нечего, да и солнце клонилось к закату. Ди проголодался и немного устал.

— Завтра придется и тут жечь кусты. Зиленцорн?

Донна Лючия не отозвалась. Она вся как-то потухла и сникла, потеряла веселую резинку для волос, полуседые неровные пряди окончательно распались и безжизненно легли по лопаткам.

— Извини, что сломал тебе руку, — сказал Ди. — Я не хотел.

— Это тело слишком изношено. — Бес поднял голову, ухмыльнулся, натягивая на бледное лицо донны Лючии свое, раскосое. — И попортилось.

— Я наложу тебе шины. Пошли домой. Уток сам понесу.

Зиленцорн хотел что-то ответить, но закашлялся, надсадно и длинно. Ди, доупаковывающий корзинки, забеспокоился. Похоже, бес успел вдохнуть вышедшего из мины газа, и теперь неизвестно, выживет ли вообще. Кстати, на разделанные тушки тоже небось попало, придется чем-нибудь обработать. А еще, наверное, и мяса прилетело... львиного. Он чуть не засмеялся, но вовремя одернул себя. Нельзя жалеть дураков. А дураков злых — тем более.

— Идти можешь?

Бес кивнул, попытался встать, придерживая руку, и повалился обратно на траву. Его зрачки сузились в едва заметные точки и застыли, ни на что не реагируя. Ди рылся в памяти, выуживая старинные учебники по медицине. На губах Зиленцорна копилась слюна, а дыхание стало хриплым и редким.

Кончилось тем, что Ди, нацепив на спину рюкзачок покойного Льва с минами, взвалил на одно плечо коромысло с корзинками, на другое — беса и спешно помчался домой. Если успеет допереть Зиленцорна до аптечки, прежде чем тот полностью утратит контроль над своим телом, надежда есть.

**29**

Он успел даже содрать с донны Лючии одежду и уложить ее в широченную кровать посреди родительской спальни. Поражаясь собственной черствости — совсем недавно Ди избегал сюда входить, дабы не терзаться лишний раз тоской по папе и маме, — он отметил прогрессирующий паралич мышц и вкатил домработнице убойную дозу атропина.

Следующие несколько дней пришлось колоть ей чуть ли не все содержимое домашней аптечки, которая, между прочим, занимала своими стеллажами и морозильниками аж две комнаты. И это не считая лаборатории, где мама составляла препараты и сушила какую-то флору. Ди все собирался поизучать коллекции химикатов и медикаментов в доме, но все откладывал. А вот и случай хороший представился.

Заодно удалось разобрать часть родительских шкафов. Донна Лючия исправно ходила под себя и, пока Ди не догадался приспособить ей вазу, формой похожую на больничную утку, перепортила все мамины шикарные простыни. Он и не думал их стирать — просто жег каждое утро на заднем дворе.

Приняв решение оставить домработницу в живых — пусть и на время, Ди делал все, что было рекомендовано медицинскими учебниками и энциклопедиями, чтобы вернуть ей здоровье и силу. Он даже в Буратино залез, но, впрочем, не нашел там ничего полезного.

С тех пор как краймчане гордо изолировали свою сеть от Всемирной Паутины, у них так и не нашлось времени и средств на сколь какое-нибудь ее развитие. Ну, если не считать развитием автоматическое обновление. Раз в сутки содержимое каждого сайта немного изменялось, создавая видимость активности.

Ди, потративший как-то довольно много времени на анализ, определил некоторые закономерности этого развития. К примеру, если на сайте фигурировало что-нибудь черное, оно на некоторое время становилось белым, круглое — мягким, кузнечики заменялись крокодилами, снег — ватой, и так далее.

Основной принцип обновлений был прост: между предыдущим и последующим вариантом должна существовать какая-то связь. Суть связи значения не имела: антонимичная, синонимичная, ассоциативная, ситуационная, по первой букве, по последней букве, по третьей с конца...

Ди поначалу удивлялся, но затем понял гениальность буратинного принципа: дерево не умирает никогда. Если время от времени пошевеливать мертвое, оно перестает казаться таковым. А поскольку любое движение — прогресс, можно с гордостью вещать о развитии краймского Буратино, чем, собственно, частенько занималось орадио.

По чьей-то странной прихоти острый носик веселого чернявенького мальчика, подвешенного за веревочки в левом верхнем углу, становился длиннее во время загрузки того или иного сайта. Ди иногда казалось, что это не просто совпадение.

Паралич гортани не позволял донне Лючии говорить. Хищное желтоглазое лицо застыло гипсовой маской, вокруг тонкогубого рта образовались ссадины от бесконечного вытирания слюны и синяки от трубок для кормления. Ди опасался пролежней и потому переворачивал домработницу на матрасе каждые несколько часов.

Шуршали под простынями кухонные столовые клеенки — он не нашел ничего более подходящего. Бес чуть слышно хрипел и пытался брыкаться, однако мог пошевелить всего лишь пальцами рук. Правая покоилась в шинах и была надежно залита гипсом, на котором Ди, припомнив своих школьников, написал парочку грязных ругательств.

Он впервые в жизни ухаживал за лежачим больным и, в общем-то, по праву гордился собой. В родительской библиотеке пылилась целая куча книг и рукописей на давно забытых языках. Ди перетаскал кое-что в спальню и читал донне Лючии вслух, по выражению глаз определяя, нравится ей или нет.

Вскоре бес сообразил передавать свои пожелания взмахами ресниц и движениями пальцев, и на тумбочке возле кровати образовалась любопытная подборка литературы. Монографии по математической и ядерной физике перемежались учебниками по теории цвета и формы в живописи. А из-под огромных иллюстрированных альбомов по истории разных стран и народов выпадали сборники всяческих мифов и трактаты признанных и непризнанных ученых.

Кроме того, через пару недель Ди и Зиленцорн принялись разговаривать: первый водил короткой учительской указкой по домашнему детскому плакатику с алфавитом, а второй опускал веки на нужных буквах. Послания беса не отличались разнообразием, а зачастую — и смыслом:

"Истина в стене".

"Хочу писать".

"Брось камень на дорогу".

"Задвинь шторы".

"Утку".

"Ищи сокола среди кротов".

И часто повторяющееся: "Несвоевременность — тяжкий грех".

— Что ты имеешь в виду? — спрашивал Ди. И получал в ответ либо издевательское: "Что имею, то и введу" — либо что-нибудь, на зубах уже навязшее, про стену и истину, еще и на древнем восточноверхнегерманландском.

Когда примерно через месяц после той жуткой ночи донна Лючия начала самостоятельно глотать и садиться в постели, Ди получил возможность спокойно отлучаться из дома. И сразу поехал к воронке на месте дома тети Джулии и дяди Юури, сунув в бардачок "Ягуара" федоровский "Глюк" и бросив связку Стерховых фломастеров под лобовое стекло.

Привычно загнал машину в рощицу неподалеку, окружил тенью и осторожно двинулся вперед, огибая поросшие буйной зеленью тропки и стараясь не выходить на открытые места. На первый взгляд ничего не изменилось, однако Ди уже по опыту знал, что первому взгляду доверять нельзя. Подбираясь к воронке, он шумно споткнулся о булыжник и некоторое время стоял, напряженно прислушиваясь. К Резервации и к себе.

Пепельная роза спала. В лесу же царило обычное для конца лета чириканье и щелканье птиц. Куковала кукушка. Ди отсчитал двадцать мелодичных вскриков, подобрал тот самый булыжник и, нервно оглаживая его пальцами, прокрался дальше. Подошвы коричневых мокасин скользили по траве — он так и не купил новые берцы, да и в город ни разу не выезжал, боялся оставить донну Лючию одну в беспомощном состоянии.

С перепугу даже прикатил в спальню кислородный баллон из лаборатории и изучил способы проведения экстренной трахеотомии, но ни то ни другое не пригодилось. Через неделю баллон перекочевал обратно, а Ди, пролиставший десяток атласов по человеческой анатомии и учебников по военной хирургии, при необходимости или желании мог бы, наверное, поработать в больнице врачом. Если в Крайме, конечно, сохранились больницы.

Орадио в автомобиле вещало о новом урезании пайков для "незащищенных слоев населения" и дополнительных обязанностях для "защищенных", что бы это ни значило. Ди так и не удосужился получше разобраться в иерархии современного общества, его вполне устраивала жизнь по схеме "работа — дом"... И почему родители так поступили? Разве он был им плохим сыном? Или, наоборот, настолько хорошим, что они до сих пор где-то ожидают от него каких-то поступков? Решительных действий?

Да пожалуйста! Собрав всю свою решительность, Ди выцарапался из зарослей можжевельника и направился к стене. Он бы использовал тень, если б в один из прошлых своих визитов к картине не выяснил, что формирование ее возле воронки требует неимоверного количества энергии. Ди слыхал от родителей об аномальных местах, где магнитные или еще какие-то поля мешали нормальному функционированию тени. Может, здесь как раз такое место? Тогда выпускать тень не рекомендуется — "во избежание быстрого истощения организма".

Он и не выпускал. Просто помедлил, осмотрелся и прошел к остаткам стены. Растяжку Ди заметил издалека — но лишь потому что специально искал. Рыжий Лев пристроил мину под самой картиной — там, откуда начинала виться нарисованная дорога. И так виртуозно пристроил, паразит, будто всю жизнь только этим и занимался. Хотя, да, он как раз признался, что выучился на минера... А орадио нынче вовсю зазывало народ в лагеря по тренировке охотников.

И это странно. Люди ведь не плодятся с такой скоростью. Откуда же взялись несусветные орды художников, о которых кричат в эфире? Если верить орадио, Тавропыль должен быть расписан светящимися красками сверху донизу. Завтра нужно бы съездить в город, разведать обстановку, оценить ситуацию собственными глазами.

Памятуя о том, с какой скоростью он настраивается на эту картину — или, напротив, картина на него, — Ди избегал смотреть на нее прямо. Скользя глазами по торчащим из стены обломкам кирпичей, он оглядел граффити боковым зрением и нашел ровно то, что ожидал.

Тень Дровосека растушевана по желтым кирпичам; у нее больше нет ни бликов, ни отсветов; алое сердце потухло, словно подернувшись золой. Выпал из шарнирных металлических пальцев топор, перестал выглядеть грозным. Рукоять его расколота надвое, а из трещины вырастает симпатичный душистый горошек.

Ди знакома эта трещина: точно такая же — на топоре Настасьи Филипповны, который уже месяц валяется в его спальне, на тумбочке возле кровати. И никто не видел поврежденного топорища, никто, кроме него и вторничной личности донны Лючии. Откуда бы знать об этой трещине художнику? И обо всем остальном — откуда?

Даже греи не могут предсказывать будущее, не умеют просчитывать поступки отдельных людей. Ну, кроме действий жадных правительственных кабинетов или взбудораженных лозунгами толп. И то — не всегда уверены в результате.

Он бы сказал, что это граффити — дело рук поселившегося в теле донны Лючии беса, если бы не ощущал иных энергетических нот и запахов, не улавливал нечто, заставлявшее его сердце пропускать удары, а кровь — закипать предчувствием. Все закончится, весь этот долгий и темный бред, все станет другим, лучше, — когда он отыщет художника.

Встрепенулась в груди невидимая роза, тряхнула листьями, соглашаясь, и снова гибко свернулась в клубок, задремала. Ди подумал о греющихся на солнце змеях, которых иногда замечал в самых глухих частях Резервации. Они так же расслабленно лежали и тоже выглядели мирно. Но окрепший цветок все чаще ощущался им как нечто опасное, чужеродное, затаившееся до срока. И эти шипы, которыми аметистовый стебель все больнее покалывает сердце... Кто ответит — зачем? Ди лишь догадывается, что дело в художнике, в картине...

Откровения Федора, принесенные им бумаги, родительские оговорки и недомолвки, собственные догадки и мысли — они сложились и тоже образовали свое полотно, не граффити — скорее, мозаику, и родившийся из кусочков рисунок проступал все яснее и четче. Но вот незадача: "Европотрошок" обезвредить нельзя. Сорванный колпачок, тронутый накольник — и конец.

Ди прищурился, разглядывая тонкие струны, паутиной пронизывающие травяные стебли у основания стены. Лев постарался на славу. Наверное, хорошо учился в своем лагере...

Да ведь и Ди — способный ученик. Ему, например, известно, что художники любят повторять свои картины, а кроме того — рисуют и на заказ. А еще — он прислушивается к чужим словам, пусть это всего лишь горячечный бред онемевшей домработницы, покалеченной нервно-паралитическим газом с запахом шоколада и одержимой бесом с невероятным именем Зиленцорн.

"Брось камень на дорогу". Воистину — камень. Воистину — на дорогу.

Еще чуточку решительности — и Ди швырнул нагревшийся в руке булыжник, целясь в дорогу, вымощенную желтым кирпичом, в самое ее начало. И одновременно — с огромным усилием — выпустил плотную тень.

Взрыв вырвал землю из-под ног. Проклятые мокасины снова заскользили, Ди замахал руками, пытаясь удержаться на ногах, не нарушая при этом структуру тени. И понял вдруг, находясь в облаке медленно оседающей ядовитой пыли, что никакое это не аномальное место: всю энергию вытягивало граффити. Не стало картины, исчезло и чудовищное напряжение, с которым приходилось формировать нужную тень.

"Картина-вампир, — думал он, ожидая, пока рассеется сладкий газ, закачанный в "Европотрошок" добрыми жителями ЗАД. — Картина-выход. Нельзя будет выпустить тень, когда откроется крысовина, нечем будет ее подпитывать. Значит, нужно подготовить место... Защищенное место, где художник примется за работу". А в том, что он непременно примется, Ди ни капельки не сомневался. Иначе — зачем он вообще нужен, остроглазый сокол среди бельмастых кротов?

**30**

Донна Лючия действовала Ди на нервы. Она ковыляла по дому, подволакивая то одну то другую ногу, и ухитрялась испортить все, к чему прикасалась. Или даже не прикасалась.

— Ты неспособен работать, — однажды не выдержал Ди, в очередной раз вляпавшись в мыльную лужу на полу. — Позови кого-нибудь другого.

Желтые миндалевидные глаза уставились на него с любопытством и каким-то подспудным ожиданием. Так смотрели школьники, попав в зоопарке к клеткам с обезьянами: что-то те выкинут?

— Зиленцорн, — Ди не терял терпения и надежды достучаться. — Я тебя прошу. Ты бьешь антикварную посуду, ты сжег в печи чугунок, ты совершенно не способен варить борщи и пылесосить, не говоря уже о плетении корзин или, там, тушении утиных грудок. Причем ты все умеешь, нужно только уступить это тело другим. И да, — он кинул взгляд на торчащий из кармашка блокнотик, — может быть, тогда к тебе вернется речь. Мне надоело разбирать твои каракули. Отдохни, Зиленцорн. Хотя бы неделю.

"Sie waren sprachlos", — накарябал тот в ответ, и Ди, разочарованно вздохнув, отправился заводить машину. "Потеряли они дар речи", как же! Он просто упрямится, непонятно зачем, и не хочет объяснить причину. Дом опять приходит в запустение — как уже было сразу после гибели родителей.

"Псевдогибели", — напомнил себе Ди, не замечая, как презрительно кривится его рот.

Но когда папа с мамой исчезли, Ди был подавлен, растерян, испуган, наконец. Сейчас все по-другому. Но оказалось вдруг, что он как-то утратил способность заниматься рутиной, что ли. Вот, к примеру, чистоту поддерживать — сложная, не по силам задача.

Поглощенный изучением документов из папки Федора и перебором научной литературы Ди целыми днями пропадал в домашней библиотеке. Делая вынужденные перерывы на еду или работу по дому, он не переставал мысленно анализировать чужие теории, подгоняя их под собственные наблюдения и выводы.

Концентрация поглощала все ресурсы, на остальное внимания не хватало. Ди забывал последовательность нужных действий, упускал мелкие детали и зачастую не мог припомнить элементарные вещи: чем моют полы или куда бросать ключи от машины, чтобы не терялись.

Вторничная личность донны Лючии воспринимала лишь прямые указания, причем исполнение каждого неизбежно превращалось в долгую драму и не могло похвастать удовлетворительным результатом.

А Ди и стряпня толком не давалась. Раньше хозяйством занималась мама, потом — шесть вменяемых личностей донны Лючии. Папа ввернул бы, что шесть — намного лучше семи, ибо четные числа сбалансированы и удобны.

"Сбалансированы и удобны", — повторил Ди вслух. Совсем как мальчики, маленькие и не очень, которым с детства вдалбливают в головы, что главное — держаться дома, во всем слушаться родителей, быть настоящим греем... Похоже, что-то из этого у Ди не получилось. А если подумать... ничего и не получалось никогда... словно постоянно чего-то не хватало... Почему так?

Усаживаясь за руль, Ди вспомнил, как приставал с этим вопросом ко взрослым: почему у него не выходит то или иное? Папа в ответ корчил рожи, провозглашая уборку-стирку-готовку "немужицкими делами". Мама смеялась и трепала сына по голове, подсовывая очередную книжку. Тетя Джулия во время своих редких визитов осуждающе поджимала губы... А дядя Юури, кстати, однажды потихоньку спросил, не собираются ли родители обучать своего единственного отпрыска самостоятельности...

Так за каким же хреном они все его бросили — вот такого, вот так, одного, в пустом и темном доме?! Ди ударил ладонями по рулевому колесу и, спохватившись, прислушался к отозвавшемуся "Ягуару". Все в порядке.

Но не годится себя распускать. Если уж на то пошло, он сам сделал свой дом темным. И — ненадолго. Жизнь давно устаканилась, у него есть донна Лючия, она скоро поправится и снова приступит к работе. А если не поправится — что ж, Ди очень постарается найти новую домработницу. И запретит ей покидать Резервацию, и сам будет привозить из города все, что понадобится. Или обустроит дом таким образом, чтобы ничего не понадобилось.

Вот, допустим, недавно в доме пропало электричество. Ди нашел нужные рубильники, переключился на ближайшую тавропыльскую подстанцию, а потом, убедившись, что кабели мертвы по всей территории Резервации, вытащил из кладовок и собрал — по папиным схемам — солнечные генераторы. Теперь у него в любом случае будет свет, даже если обесточатся электросети всего Крайма.

Ди умен, практичен и самостоятелен, что бы там себе ни думал дядя Юури. Вот сейчас, например, поедет и купит себе уже новые берцы.

**31**

И действительно поехал, и купил, и возвращался в Резервацию, когда в двигателе нехорошо застучало. Автомобили у греев ломались редко, и в прежние времена, если что-то серьезно барахлило, папа самолично отправлялся в автомастерскую на восточной окраине Тавропыля. Хозяином ее был стодвадцатилетний дед Димоний, полуслепой и глухой, определявший, однако, любую проблему на ощупь и безошибочно указывавший своим правнукам, где и что делать.

И дед Димоний, и его многочисленные отпрыски привыкли и к разукрашенной рыжими пятнами родительской "Корове", и к белоснежному "Ягуару" Ди, и к двигателю от суперкара, искусно упрятанному под дребезжащий капот "Тяпнирога". Последний раз Ди наведывался в мастерскую после того, как искал Стерха и машину засыпало во время бомбежки.

Он направился на восток и проехал пару километров, после чего двигатель грохотнул и смолк. Машина прокатилась немного по инерции, остановилась, и Ди показалось, что вместе с ней замерло и его сердце.

Добраться до дома — не проблема, но не бросать же "Ягуар" посреди дороги. Как назло, в этой части города — ни одного подходящего места для парковки, а окутывать машину тенью на открытом людном пространстве — опасно. Ди мог бы дотолкать "Ягуар" до Резервации, но тогда у него не хватило бы энергии на поддерживание тени. Он слишком молод и не обладает достаточной силой.

Зато обладает деньгами, а теперь еще — как ни странно — и связями. Не снимая тени, Ди вручную развернул машину в нужную сторону. Если поднапрячься, во владениях Кочубея он окажется до вечерней бомбежки. Хотя стоит учесть, что уже недели две как авианалеты сбились с расписания и Тавропыль трясет в любое время дня и ночи. Надо бы наладить орадио, но совершенно ни на что нет времени. И спросить не у кого.

Вот если бы Стерх не посчитал спасение его жизни предательством... Впрочем, неизвестно, как бы складывалась их дружба теперь, когда он официальный GetMan, гроза всех неверных, неподчиняющихся и несогласных.

Одно радует: насколько Ди успел изучить Стерха, тот держал данное слово и потому вряд ли рассказал своему дядьке о том, что Ди — не человек. Ведь в противном случае в Резервацию наведался бы не только Федор Убейконь и глупый охотник Лев.

Самое неприятное, что может произойти: машину не починят, а самого Ди попытаются сдать властям или выгонят. Но подобный вариант виделся маловероятным. Если выдать себя, например, за эксцентричного сынка высокопоставленной военной шишки, Кочубей вряд ли откажется от такого выгодного клиента, будь он хоть трижды в ссоре с его племянником.

**32**

— Хо-хо, сынку! Я-то сразу понял, шо ты непрост! Бачьте, яка красава у него! — Кочубей "Ягуару" обрадовался как родному, а на владельца почти и внимания не обратил. Ди расслабился и, объяснив проблему, попросил разрешения подождать в мастерской.

— Та ты шо! — возопил Кочубей, тряся пузом и выкатывая водянистые глаза. — Это ж довго! Я тобi зараз iншу тачку дам, покатайся до завтра.

— Не надо другую, я подожду.

— Да ты здоров ли, сынку? Мабуть, водички? Чи тогось... покрепче?

Ди не мог сообразить, издевается тот или всерьез озабочен его благополучием. Кочубей тем временем проводил его в "контору", как гордо обозвал пару заваленных рухлядью комнаток, и исчез, пробормотав что-то насчет диагностики.

— Здоровеньки булы! — расположившийся на ободранном топчане бородатый мужик салютнул Ди бутылкой с водой. — Давно не видались.

Ардаган, хозяин пивного бара и другой дядька Стерха.

— Шо не заходишь-то? Со Стерхом поцапался?

Пораженный его проницательностью Ди не нашелся, что ответить.

— Не журысь, он завсегда со всеми лается. Помиритесь. Пить хочешь? — И, не дожидаясь ответа, привстал, выуживая из недр замызганного холодильника бутылку.

Ди открутил пробку, сделал глоток, подтянул ногой стул.

— Как тя кличут-то, запамятовал.

— Дориан. И мы со Стерхом не цапались.

— Ага.

— Как идут дела в вашем баре? — вежливо спросил Ди.

— Дела, як сажа бела, — отозвался Ардаган. — Вишь вот, туточки штаны просиживаю.

Ди не очень понял, что тот имеет в виду, но на всякий случай изобразил на лице сочувствие.

— Гикнулся наш бар, — пояснил Ардаган равнодушным голосом и поскреб спутанную бороду.

— Эм... Примите мои соболезнования, я вам очень сочувствую... Бомба?

— Ни. Землетрясение. Та пожар.

— Землетрясение? — удивился Ди. — Когда оно было? Где?

Ардаган смотрел недоуменно.

— Да ты, сынку, бухаешь без просыпу? — пробасил от двери Кочубей. — А по кралечке твоей не скажешь. Поршень у ней стучит, зараз поправим.

Недовольный тем, что Кочубей отзывается о "Ягуаре" в женском роде, Ди резко возразил:

— С чего вы взяли, что я пью?

— Га? А пыво?

— Не будет больше пыва, — вставил Ардаган, поднимаясь с топчана. — Одна пацюча сеча, моча крысиная.

Они оказались рядом, давая Ди возможность убедиться воочию: действительно очень похожи, действительно братья, просто Кочубей бреется, красится хной и весит раза в два больше Ардагана.

— Шо? — подмигнул догадливый Ардаган. — Близнюки мы, однояйцевые.

— Сам ти однояйцевi! — возмутился Кочубей. — А у мене усi яйки на мiсцi.

Ардаган хохотнул, протискиваясь мимо него к окну, заклеенному крест-накрест полуоторванными бумажными полосками:

— Брюхо подбери. Чи яйки мешают?

— Нэ чыпай мэнэ! — Кочубей погрозил брату пальцем. — А ты, сынку, — обратился он к Ди, — посиди туточки, а хошь — погуляй.

Ди молча покивал, желая, чтобы тот поскорее убрался и починил уже этот самый "поршень".

— Так ты справди не видчув землетруса? — Ардаган пристроился на подоконнике и щурил глаза, опушенные угольного цвета ресницами.

— Когда это было?

— Та... две недели трясет уже.

— Я думал, это налеты.

— Тю! Ты живешь-то где?

— Ближе к северу.

— И шо, там бомблять за iншим розкладом?

— Да нет. — Ди спешно придумывал, как бы половчее вывернуться. — Бомбят как везде, в то же время. А я болел, две недели как раз, в жару лежал. Думал, мерещится.

— Ага. — Ардаган отвел глаза. Он явно не верил Ди, но, похоже, не слишком-то интересовался правдой. Нужно бы сменить тему разговора или, например, выйти, попросить Кочубея заодно наладить в машине орадио, однако на Ди навалилась какая-то странная апатия, не хотелось вставать с колченогого стула.

Он бросил взгляд на желтые кленовые листья, маячившие в мутном стекле за спиной бородатого Ардагана, и подумал о вымощенной таким же желтым кирпичом дороге. Картины больше нет, ее создателя он до сих пор не нашел. Да и не искал толком, если честно. Все теорию изучал... Недаром роза начала колоться чаще... Может, воспользоваться случаем и попробовать вернуться к охотникам? Дядьки Стерха наверняка знают, где его найти.

Попросить прощения, раскаяться, осознать. Кажется, в таких случаях принято что-нибудь дарить. Что могло бы понравиться ершистому каратарину?..

— Що будеш робити?

— В смысле? — насторожился Ди. Он что, мысли читает?

— Та это... В смысле, коли мы плывем.

— Куда?

— Туда, — в тон ответил Ардаган и махнул рукой: — Та не говори, я ж понимаю: таэмнисть. Менi байдуже.

Ди хотел возразить, что нет никакой секретности, он просто не в курсе, о чем речь, но, поймав скучающий взгляд Ардагана, понял, что тот, во-первых, не поверит ничему, что бы он ни сказал, а во-вторых, ему действительно плевать. И поэтому промолчал.

А вскоре и Кочубей заглянул в "контору", поманил Ди грязной рукой.

— Я тоби, сынку, орадио налаштував, — сообщил он, пересчитывая купюры. — Слухай уважно, а на Ардагана не серчай: горе у него. И зброю в машине не тримай, при себе носи.

Ди запоздало выругал себя за то, что опрометчиво оставил "зброю" — пистолет и фломастеры — в "Ягуаре".

— Стерху привет, — напоследок сказал Кочубей, и ничего не оставалось, как снова согласиться и даже улыбку прощальную из себя выжать.

Откатив от мастерской на более-менее приличное расстояние, Ди свернул в какой-то закоулок, набросил на машину тень и врубил орадио.

"...на гiляку! — звонко провозгласила дикторша. — Поэтому мы призываем всех свидомых граждан не отделять головы от тела. Вознаграждение за неповрежденного малювальника составляет тридцать три тысячи еврупиев"...

Не удержавшись, Ди присвистнул. Цены существенно упали. В прошлый период официальной охоты на художников за голову каждого давали как бы не триста, а то и четыреста тысяч. И называли их не малювальниками, а "азомками", сократив Прокураторское "адепты згубного образотворчого мистецтва"[8]. Вероятно, слово это вышло из употребления. Интересно, Стерх по-прежнему величает добычу по-простецки — художниками?..

"...наш гетман! — отозвалось орадио все тем же жизнерадостным сопрано. — И этот рекорд не побит!"

Речь, по-видимому, шла о количестве добытых Стерхом голов.

Всю дорогу Ди слушал призывы "до гуманних вбивств малювальникiв", причем под "гуманными убийствами" подразумевались исключительно такие способы уничтожения несчастных художников, при которых голова оставалась при теле, чтобы оное можно было вздернуть на суку ближайшего к "пункту прийому" дерева.

Он и "гиляки" эти видел: проезжая мимо ЦЦ, где на ветках давно высохшего от старости бука болтались разлагающиеся трупы. "Staub zu Staub", — вспомнил Ди. Прах к праху, очень кстати.

А орадио все вещало об "антихудожественных операциях", то и дело сбиваясь на коварных малювальников, "до основания разрушивших основы Крайма". Последнее звучало знакомо, однако раньше речь обычно шла об "основах мистецтва" и "архитектуре нашей великой Матерьщины". Что-то сильно изменилось в этом мире за прошедшие месяцы — пока Ди сидел дома, нянча вторничную личность донны Лючии, а затем изучая трактаты по физике, генетике и астрономии.

Когда он въезжал в гараж, оставив позади содрогающийся то ли от бомбежки, то ли от землетрясения город, началась знакомая уже орадиопередача — "Потужнi дебати". Тема выпуска звучала как "Подрывание основ". Ди предположил, что ведущие будут обсуждать пагубную роль "образотворчого мистецтва", но ошибся. И долго сидел в машине, переваривая услышанное.

Художники, конечно, не расплодились, а просто вышли из-под земли на поверхность. Вот так, сразу, всем кагалом, спасаясь от затопившей их подземелья воды. И оказалось, что за прошедшие со времен С.Никакиса годы они так сильно изрыли своими тоннелями Крайм, что — по мнению властей — остров сдвинулся с места и теперь свободно дрейфует в Понтовом море, устремляясь на юг.

Краймские ученые, кто бы они ни были, уже рассчитали траекторию дрейфа: с тех пор как Евраравия разошлась с Афромерикой, основные морские и океанические течения направлялись исключительно к югу, через Море Крови, сквозь Плачущие Ворота, в Арийский океан и дальше — к Антарктике. Туда теперь и плывет наш славный Крайм, лишившийся своих основ, — их, словно крысы, подкопали "ослепшие от собственной злобы малювальники".

Ди только головой крутил, фильтруя тонны истерично нагнетаемого пафоса. Не успело остыть море, вскипевшее после обрушения Прыгунами Моста Свободы, а кто-то уже затеял новую игру, мастерски подогревая оголодавшие, отчаявшиеся толпы. Смешно и страшно.

Смешно наблюдать, как потомки крыс, облагороженных генетическим материалом греев, травят тех единственных, в ком осталась искра созидания. И страшно не успеть отыскать среди намеченных жертв того самого, зрячего, видящего, "сокола среди кротов".

А славный Крайм, прорезанный тоннелями, расшатанный бомбежками и оторванный от Большой земли, похоже, и в самом деле сдвинулся с места и плывет теперь к холодным берегам Антарктики. И может быть, доплывет, если не потонет по дороге. Не зря по орадио помянули присной памяти Атлантиду Восходящего Солнца.

Когда эта маленькая, но, опять же, гордая страна проиграла судебный спор за право использовать в своем древнем самоназвании название известной корпорации по производству пальчиковых батареек, ее жители единогласно приняли решение совершить ритуальное самоутопление. Они вскопали острова, все еще остававшиеся на поверхности, заложили в шахты плазменную взрывчатку и, распевая гимны во славу великой империи, опустились вместе с расколовшейся землей на самое дно океана.

Как бы достопочтенные обитатели Крайма не решили последовать их примеру. Лучше сгореть в плазменном взрыве или утонуть в теплом океане, чем замерзнуть на Южном полюсе... По крайней мере, в программе "Потужнi дебати" активно намекалось на возможность такого исхода событий.

Ди следовало бы поторопиться с поиском художника. Да и если Крайм удалится на большое расстояние от своего обычного местоположения, открыть крысовину будет крайне затруднительно. По крайней мере, все расчеты на это указывают... Или нет? Или, наоборот, чем больше соленой воды вокруг, тем идеальнее идеальное место?..

В растрепанных мыслях Ди покинул гараж и отправился посмотреть, что успела попортить донна Лючия за время отсутствия хозяина.

**33**

Однако донны Лючии дома не оказалось. Ди проверил и заброшенный ими гостевой флигель: пусто. И сообразил наконец, что все это время не видел в гараже вишневого "Тяпнирога". Ну да, сидел, слушал орадио, пялился на пол. И не вспомнил, что на том месте машина должна стоять. Водить которую из всех личностей домработницы умеет лишь Никки.

Согласно настенному календарю, сегодня четверг, день Иры Эриха. Отметив непривычную чистоту и аккуратно сервированный стол, Ди заглянул в печь и обнаружил там утятницу, полную фирменного "ирландского рагу по скотскому рецепту". Сожженный Зиленцорном чугунок вычищен и служит теперь горшком для неизвестно откуда взявшегося душистого горошка, на подоконнике в гостиной. Какая идиллия! Отрадно, что донна Лючия приходит в себя. Впрочем, вряд ли это теперь имеет значение.

И все же Ди соскучился по когда-то нелюбимому рагу Иры Эриха, по стуку баскетбольного мяча Феликса, по кунжутным семечкам на "барашках" Настасьи Филипповны, даже по субботним свечам Фрумы-Дворы. И ему было любопытно, как называет себя двуполое существо, объединившее герра Линденманна и Никки.

Покончив с ужином, Ди несколько часов провел в библиотеке, размышляя над своими выводами. Он решил использовать дом. Привезти художника сюда, позволить ему расписать стену в самой большой комнате. Ди уже содрал с нее старинные шелковые обои, тщательно прошкурил и загрунтовал. Одну из смежных комнат превратил в гостевую спальню, из другой вынес всю мебель, предположив, что там удобнее будет изготавливать и смешивать краски.

Вишневый "Тяпнирог" донны Лючии вкатился в гараж далеко за полночь. Ди поднял голову от наколенного монитора, от которого пытался добиться вменяемой карты мира. Буратино упорно сопротивлялся, щербато улыбаясь и подсовывая ему атласы местных дорог и спутниковые снимки двухсотлетней давности. Пора делать перерыв.

Когда донна Лючия ввалилась в кухню, он медитировал перед распахнутым шкафчиком, устало делая выбор между чаем одним, чаем другим и чаем сто двадцать пятым. Только Никки могло бы разобраться в этой феерии разномастных коробочек и баночек, им же, кстати, и притащенных из Гали. Голос Никки Ди и услышал, вслед за нетвердым стуком каблуков:

— Прр-ривет!

И тут же, без паузы, герр Линденманн пророкотал тягучим баритоном:

— Ос-стор-рожно...

Донна Лючия была пьяна. Нет, не так: она надралась в стельку. Как сапожник, или кто там занимается стельками. Ди захлопнул шкафчик и отошел к стене, не очень понимая, как реагировать. По запаху он мог бы сказать, что в домработнице плескалось много литров забегалочного пыва, разбавленного чем-то покрепче — вероятно, дешевой водкой. Каким образом донне Лючии удалось доехать до дома без происшествий, оставалось загадкой.

— Пр-рошу пр-рощ-щения. — Герр Линденманн икнул и обрушился на ближайший табурет.

— Все кру-у-ужится, — капризно протянуло Никки, пытаясь нахлобучить платиновый парик обратно на голову.

— Зиленцорн? — попробовал Ди.

Оставив парик, донна Лючия с трудом сфокусировала на Ди мутный взгляд.

— Бедняжка, — всхлипнуло Никки.

— Он скучает, — подтвердил герр Линденманн. Из кармана расписанных восточными огурцами галифе показался знакомый носовой платок — белый в коричневую клетку. Донна Лючия оглушительно высморкалась и снова икнула. — П-пардон.

— Что это с вами? — Ди окончательно растерялся.

— Мы напились! — гордо заявило Никки, взмахнув рукой, и от этого нехитрого движения чуть не свалилось с табурета.

— Аккуратнее, милая, — мурлыкнул герр Линденманн. И зевнул так, что щелкнули челюсти. — Пардон. П-пож-жалуй, нам пора.

— Стоять! — отмер наконец Ди. — Сиди здесь.

В аптечных комнатах он быстро отыскал коробку здоровенных шприцов и нужные ампулы. Через час мокрая, бледная, взъерошенная донна Лючия сидела на том же табурете, виновато ворочая покрасневшими белками из-за края гигантской чашки с синтетическим молоком. У домработницы подергивались пальцы и уши, чернели подглазья и синели искусанные губы, но в целом Ди нашел ее состояние удовлетворительным для проведения немедленного допроса.

— Ну и? — озвучил он наболевшее, прихлебывая кофе, сварить который, кстати, заставил донну Лючию: по большому счету чтобы определить границы остаточной дезориентации.

— Простите нас? — пролепетало Никки.

— Где остальные? — спросил Ди, игнорируя глупую просьбу. — Зиленцорн, например?

Донна Лючия откашлялась и неожиданно продекламировала, почти пропела:

— Ich hab den Kopf ihm abgehackt!

Ди поперхнулся кофе.

— Что значит "отрубил ему голову"? Зиленцорну?

— Герр Линденманн шутит! — воскликнуло Никки. И прошипело, закатывая глаза: — Enttäusch mich nicht! [9]

— Да прекратите уже, — не выдержал Ди. — Вы оба меня разочаровываете. Где Зиленцорн? И почему вы явились в таком виде?

— Мы ездили за поку-упками. Кое-что для дома, по мелочи. И шубу, на заднем сиденье в машине осталась, надо сро-очно забрать.

Если бы Ди не поставил чашку на блюдце, он бы снова поперхнулся. Шубу?

— Шубу, — повторил он, барабаня пальцами по столешнице.

— Из у.е., — пояснило Никки. — Настоящий винтаж. Можно я буду хранить ее в погребе? Там прохладно. Мех требует определенной температуры.

Ди глубоко вдохнул и медленно выдохнул.

— Никки. Что такое у.е.?

— Убитые еноты, конечно. А что? Между прочим, хороший мех, один их лучших, всегда в моде, и шуба почти неношеная. Ах, я обож-жа-аю Га-алю! — Донна Лючия закатила глаза.

— Ладно. И зачем тебе шуба?

— Так мы же это... плывем.

"Это" Ди уже слышал, от Ардагана. Но теперь он понимал, о чем речь. В Гале, несомненно, только об этом и говорили. Проклятые художники, бла-бла-бла, подрыли остров, бла-бла-бла, он дрейфует, мы плывем. Но почему еноты?

Похоже, последний вопрос он произнес вслух, поскольку немедля получил ответ. От герра Линденманна. Шуба необходима потому, что они плывут на север. Вернее, мы все туда плывем, а там чрезвычайно холодно, поэтому долг каждого мужчины — обеспечить свою женщину теплым мехом. Разумеется, они в курсе, что никто не выживет, потому что на Северном полюсе минусовые температуры, замерзает даже вода, и люди погибают от жажды, еще до того как успевают заморозиться насмерть. И нет, шуба не продлит их страдания — она позволит прекрасной Никки окончить свои дни достойно, в тепле и комфорте, а не "прилипнув голой попкой к уби-и-ийственному льду".

Это уже Никки вставило, непослушными пальцами прилаживая на голову платиновый парик. Не успевшие просохнуть волосы донны Лючии висели по обе стороны ее раскрасневшегося пятнами лица. Вещая о Крайнем Севере, домработница отплевывалась от липнущих ко рту полуседых прядей и снова неуверенно взмахивала руками.

Ди выслушал терпеливо, а в конце поинтересовался, насколько хорошо герр Линденманн и Никки знают географию. Ведь если Крайм и вправду сорвался с места, дрейфовать по направлению к северу он не может; по воде — исключительно на юг.

Донна Лючия разразилась недоверчивым смехом и задиристо поинтересовалась в ответ, насколько хорошо сам уважаемый Дориан Грей знает эту свою географию. По орадио вот тоже сначала говорили, что Крайм движется на юг, но быстро осознали свою ошибку, дураки, и взяли курс на правильную линию.

Если бы остров плыл на юг, никто в Тавропыле не скупал бы сейчас меха и буржуйки, настраиваясь на вечную мерзлоту и всеобщее оледенение. Если бы остров плыл на юг, народ запасался бы надувными матрасами и плавками.

А так — в Гале царило уныние, все рисовали себе и друг другу картины ближайшего будущего, одна другой хуже. И то, что последние четыре дня не было ни одной бомбежки, настроения никому не поднимало: ведь и гуманитарная помощь тоже прекратилась.

А еще в половине Крайма исчезло электричество, и мертвые явили свои лики на кладбищенских камнях в ЦПКиО, и выходят из могил, чтобы пожирать живых: под землей-то все живое закончилось!

Собственно, поэтому, поддавшись всехней печали, Никки и герр Линденманн решили устроить себе, так сказать, прощальный вечер, завалились в какой-то бар и... в общем, вот. Простите, пожалуйста, мистер Грей?

Вычленяя более-менее правдоподобную информацию из потока бессистемного бреда, основанного на городских сплетнях и орадиопередачах, Ди мрачнел и хмурился.

Остров сдвинулся. Стало быть, на подводную систему старинных кабелей и трубопроводов можно больше не рассчитывать, подача электроэнергии в Резервацию из города прекратится в любой момент. Нужно проверить работоспособность солнечных генераторов.

Отсутствие гуманитарных и военных бомбежек, скорее всего, означало, что его давние подозрения о вымирании человечества на Большой земле справедливы. Бомбардировщики запрограммированы на определенную долготу и широту. Стоит Крайму сползти южнее по Понтовому морю, весь их смертоносный, равно как и жизнеобеспечивающий груз будет падать в воду. Скататься на северное побережье, чтобы убедиться в этом самолично? Нет, незачем. Сейчас все силы и средства нужно бросить на поимку своего художника.

Пора убираться с этой гибнущей земли, пусть и через непонятную крысовину, неизвестно куда, как крыса, бегущая с тонущего корабля, пусть... Да и чем плохи крысы? Капни в них крови грея, и получится такая вот забавная человеческая цивилизация. Уничтожившая, сгрызшая, закопавшая самое себя. Как если бы крысы посвящали все свои коротенькие жизни исключительно поискам и пробам наиболее эффективного крысиного яда...

Донна Лючия, вывалив еще тонну последних слухов, давно угомонилась и, выклянчив таблетку от похмелья, отправилась в гостевой флигель, а Ди все сидел на кухне, обдумывая происходящее в Тавропыле.

Что там домработница плела о кладбище в ЦПКиО? Что-то обрисовалось на камнях и вылезает из-под земли. Вот куда, пожалуй, надо отправиться в первую очередь. Остальное примерно понятно, и вероятные последствия — тоже, а вот это, про оживающих мертвых, — что такое на самом деле?

**34**

Над бывшим ЦПКиО висело облако гари. Ди, прошедший последние три километра пешком, потому что дорога оказалась чересчур разбитой для автомобиля, морщился, стараясь дышать пореже. Можно было закутаться в тень, однако ему показалось разумнее, если что, выдать себя за любопытствующего горожанина. "Ягуар" он загнал в какие-то давно заброшенные гаражи и прикрыл найденными там же кусками ветоши. Держа наготове тень, а под рубашкой, за поясом джинсов, — заряженный "Глюк", Ди пробирался меж битых каменных плит, изучая осколки.

Зловещими провалами темнели вскрытые могилы, а края их бугрились оттисками множества ног. Кое-где валялись забытые лопаты с налипшими комьями земли, обрывки истлевших саванов и даже кости. Похоже, те, кто ломали и раскапывали, страшно спешили. Вот и сложенные из останков костры не прогорели как следует, затухли, недосмотренные, насытив воздух мелким пеплом, режущим глаза и ноздри.

Ди откашливался и фыркал, осторожно раздвигая притоптанную траву носками новеньких берцев. Пару раз спугнул ежей, что-то обгладывающих на покрытых жирной сажей камнях. Их глаза светились желтым огнем не хуже зиленцорновских, а грозные когти и шпоры некстати напомнили Ди о том, что он так и не взялся зашпаклевать в гостевом флигеле подоконники, исцарапанные и обгрызенные колоритной вторничной личностью донны Лючии.

"Несвоевременность — тяжкий грех" — повторяла она в своих записках. Ди понял, что опоздал. Появись он на каратарском кладбище раньше, успел бы увидеть на могильных памятниках картины. По сохранившимся обломкам надгробий Ди мог сказать, что художники рисовали человеческие лица. Сотни человеческих лиц, с пугающей реалистичностью прописанных на каменных поверхностях.

Мрамор, гранит и известняк обрели черты упокоенных под ними людей, а другие люди пришли, чтобы уничтожить зачем-то и останки, и лица. Ди полагал, это были жители Тавропыля, поверившие в байки о выходящих из-под земли мертвецах. Донна Лючия всерьез убеждала его этой ночью о необходимости обвить забор вокруг дома колючей проволокой и пустить по ней ток.

Он присел над разбитым надгробием, пытаясь восполнить недостающее, сложить из случайных фрагментов былое изображение. Тонкое печальное лицо испытующе глядело на него чуть раскосыми, как у Стерха, глазами. Но и бывший друг его, наверное, не смог бы прочитать старинную затейливую вязь, на которую легла распыленная художником краска.

Древние каратары вроде не оставляли на могильных памятниках посланий в виде имен умерших, а украшали камень афоризмами из почитаемых ими книг. Когда-то владеющие словом уважались не меньше, чем резчики по мрамору. Когда-то не существовало ни краймского Буратино, ни Всемирной Паутины, и люди обращались за знанием к книгам или друг к другу, и знание это соответствовало действительности. Когда-то у них не было ни электричества, ни адронных коллайдеров, ни енотовых шуб.

В те времена они, возможно, обрадовались бы воскрешению своих предков, и если принялись бы осквернять могилы, то лишь для того, чтобы ускорить выход мертвецов на свет. Даже крысы не тревожат ушедших, даже хищные ежи не пытаются всеми силами и способами избавиться от собственного прошлого. Для чего было создавать существ, добровольно превращающихся в марранов и мизомилонов? Кому из скучающих в этом мире греев пришла в голову эта чудовищная мысль? Как и почему тоска по утраченной родине подменяется стремлением творить себе подобных из явно не пригодного для таких опытов материала?

Когда Ди откроет крысовину, он должен сделать все для того, чтобы ни один из этих извращенцев не попал обратно домой. Пусть навсегда остаются здесь, в мире, где они могли бы стать великодушными прекрасными богами, а предпочли превратиться в кукловодов, намертво привязанных к своим бездушным марионеткам.

Задумавшись, Ди очень долго сидел на корточках у пустой могилы. Аметистовые шипы покалывали сердце — словно примерялись, неторопливо пробуя на вкус. Беременный лепестками пепельный бутон перекатывался из стороны в сторону. Что произойдет, когда эта штука раскроется? Не разъест ли Ди грудь былым холодом и свежевыпущенным ядом?

Мимо протопал обнаглевший еж, кося желтым глазом и угрожающе фыркая. Ди шутливо фыркнул в ответ и поднялся, отряхивая джинсы. И услышал приглушенное:

— Эй!

Папа всегда говорил, что витать в облаках позволительно только дома. Эти двое подкрались невероятно близко и черт знает сколько времени наблюдали за его медитированием над ямой в земле. Круглые черноволосые головы, каратарский разрез глаз и красноречивые дула автоматов. Очень мило, когда тебя застают врасплох на оскверненном и разграбленном кладбище чужих предков. Они, чего доброго, сейчас решат, что Ди как-то причастен к случившемуся.

— Ты что тут делаешь?

— Смотрю.

— Руки на виду держи. Отошел вправо на три шага. Кто такой?

Мысленно пожав плечами, Ди развел руки в стороны, демонстрируя пустые ладони.

"Я пришел с миром", — сказал как-то Стерх. Тогда звучало убедительно. Вдруг это какая-то ритуальная каратарская фраза, и есть смысл ее повторить?

— Ты охотник, что ли? — разочарованно протянул один из его собеседников. Он осторожно приближался, не отводя нацеленного автомата. Ди, совсем забывший о связке фломастеров в нагрудном кармане рубашки, согласно угукнул.

— Ваши здесь уже были.

— Контрольная проверка, — сообщил Ди, с удовлетворением наблюдая, как опускается направленное на него оружие.

Каратары, совсем молоденькие, в одинаковых камуфляжных комбинезонах и похожие, словно братья, переглянулись. Ди почти физически ощущал их сомнение — так же отчетливо, как чувствовал сквозь привычную уже гарь запах пота, оружейного масла и почему-то рыбы. Должно быть, мальчишки недавно обедали.

— Вода питьевая есть? — деловито спросил Ди и сделал шаг им навстречу. — Свою в машине оставил.

— Ты на машине? — предсказуемо напряглись те. — И где она?

— За рощей парканул, — махнул Ди рукой. — Дорога разбита.

Подростки немного расслабились. Вода у них оказалась свежая и не в осточертевшей пластиковой бутылке из гуманитарной помощи, а в настоящей армейской фляжке, вкусная и прохладная.

— Здесь родник рядом, пей, сколько хочешь, мы еще наберем.

— Спасибо. — Ди вернул фляжку и обвел окрестности проницательным, как он надеялся, взглядом. — Ничего странного тут не видели?

Отлично, Дориан. Полное кладбище разрисованных и разбитых памятников, нашествие ядовитых ежей, куча обгоревших костей. Нет, ничего странного, конечно же. Но нужно же было хоть о чем-то спросить, раз назвался проверяющим.

Каратары снова переглянулись и, помедлив, одновременно кивнули.

— Кто у тебя старший? — произнес тот, что был чуточку повыше.

— Я сам себе старший, — усмехнулся Ди, лихорадочно соображая, как выкрутиться. Впрочем, никто не мешает попробовать сразу выложить главный козырь. — Про Стерха слышали? С ним работаю.

Раздался возглас, и каратары уставились друг на друга с одинаковыми выражениями недоверия и восхищения на лицах. Ну вот кому пришло в голову пихнуть на охрану кладбища сущих детей? Вообще не умеют свои мысли скрывать. Небось вчера школу закончили.

— Имя скажи, — отмерли они наконец.

— Дориан.

У того, что пониже, приоткрылся рот. А второй выпалил:

— Брешешь! — И тут же спохватился: — Ой, извини... те.

— Ничего, — царственно повел рукой Ди. — А вы кто такие?

— Я Арсений. — Это тот, что повыше. — Он — Клоп.

— Клоп? — бесстрастно переспросил Ди. За годы учительствования он видывал и не такое.

— Клоп, Клоп. На самом деле мы оба Арсении, и мы двоюродные братья. У нас еще пять братьев двоюродных есть, и они тоже Арсении. Поэтому я — как старший — Арсений, а остальным дали еще другие имена, дополнительные. Вот Клоп, например, это "Ключ от Перекопа", а Пирит — "Первый из равных и танк".

— Танк? — Лицо Ди было абсолютно непроницаемо.

— Танк, — подтвердил Клоп. — Потому что сильный и умный.

— А самого младшего как зовут?

— Колчедан.

— И что это означает?

— Ничего, — пожал плечами Арсений. — Просто в честь колчедана. Арсенопиритного. Знаете?

Ди знал. Из мышьякового колчедана, или арсенопирита, в древности делали крысиный яд. И называли его при этом симпатичным словом тальгеймит. Как это символично, молодая поросль всегда душит старые деревья. Ди надеялся, что на настоящей родине греев — там, куда он вернется, — все будет не так.

— А это... — Клоп переступил с ноги на ногу. — Вы ведь тот самый Дориан?

"Теперь все знают, что ты грей", — упрекнул его когда-то Стерх. И снова оказался прав.

— Ты что-то слышал о других? — прищурился Ди. Ему всегда хорошо удавалось копировать поведение старшеклассников.

— Нет, я чтобы убедиться... Ну, мы тут... — И послал старшему нерешительный взгляд. Тот пялился на Ди, задумчиво покачивая автоматом, опущенным дулом к земле.

— Если вы кому-нибудь — хоть слово!.. — Ди сурово сдвинул брови.

— Нет-нет, мы — не, никому, гетман Стерх всех предупреждал!

— О чем?

— Ну, чтобы это... оказывали всяческое содействие. И чтобы никому, вы же под прикрытием!

— Вот именно. — Ди ничем не показал своего удивления. Не ожидал он от Стерха... заботы. — Так что выкладывайте быстрей, что хотели, мне некогда.

— Слушайте, — Арсений, явно собравшись с духом, шагнул вперед, — а вы расскажете гетману Стерху... ну, что это мы?

— Обязательно, — пообещал Ди. — Смотря что "вы".

— Мы — видели. — Гордо.

— Да, видели!

— Не мешай. — Арсений оттер младшего брата в сторону. — Мы должны договориться. Мы скажем, что видели, а вы расскажете про нас гетману Стерху. А если получите премию, мы хотим половину, пятьдесят процентов. Согласны?

— Двадцать пять. И я не могу ни на что согласиться, пока не пойму, о чем идет речь.

— Ну... мы кое-что видели и хотим стать охотниками. Вы попросите гетмана Стерха нас принять. Он же вам не откажет. А мы хотим всего лишь тридцать пять процентов премии.

— Двадцать пять. Да, возможно, гетман Стерх мне не откажет. — По правде сказать, Ди не видел смысла в продолжении этой беседы. Было совершенно ясно, что толку от посещения кладбища никакого не будет, он опоздал, все картины разрушены, ничего полезного здесь нет. — Так за что я должен получить премию?

Арсений мялся, Клоп нервными движениями поправлял на плече ремень, на котором болтался его автомат. Пора взять инициативу в свои руки и убираться отсюда.

— Вы, ребята, определитесь сначала, чего хотите. — Ди отвернулся, делая вид, что собирается уйти, и оба они невольно подались вперед, протестуя.

— Ладно, если поймаете того малювальника, нам двадцать пять процентов! — выпалил Клоп на одном дыхании.

— И чтобы гетман Стерх принял нас в свой отряд, — добавил Арсений. — Здесь были охотники, но мы не стали им ничего рассказывать. Пусть сами ищут.

Ди уловил в его голосе мстительную досаду.

— Что за малювальник? — Он постарался не выказать свой внезапно возникший, и тоже шкурный, интерес.

— Ну... — Арсений понизил голос. — Мы знаем, кто тут все разрисовал. То есть не знаем, но видели... В общем, знаем. Ну, короче говоря...

Короче говоря, Ди заставил их отойти в тенек ближайшего кипариса — посеченного и с обломанной верхушкой, но живого — и "начать по порядку и с самого что ни на есть начала".

Понадобилось много греевской выдержки, потому что подростки восприняли его приказ буквально и полчаса потратили на выкладывание истории своего немаленького семейства.

Насколько слушающий вполуха Ди разобрался в хитросплетениях этой редкостной тягомотины, одна из то ли тетушек, то ли прабабушек всю жизнь ухаживала за какой-то родственницей семерых Арсениев — такой древней, что она своими глазами видела в зоопарке живого тавра и застала торжественное открытие первой станции краймского метрополитена. И даже успела поработать на подземном строительстве.

Тетя Аркаша-Шахимат — так ее звали — рассказывала всем, кто имел несчастье оказаться поблизости, о том, какой прелестницей когда-то слыла. И как один сраженный наповал ее внешностью художник — "малювальник, то есть" — презрев законы божии, написал ее портрет в полный рост. Подумаешь! Гордая девушка, разумеется, отказала дурачку во взаимности.

Малювальник был странным и вместо холста использовал наружную стену собственного дома. Дом сожгли, малювальника выперли из деревни, а Аркашу-Шахимат срочно выдали замуж за хорошего человека и подальше от родных пенат. Когда же хороший человек превратился в плохого и отправил красавицу-жену самостоятельно зарабатывать на свои прихоти, не имеющая образования или талантов Аркаша-Шахимат в конце концов оказалась в подземке.

Она выписывала и закрывала наряды рабочим, караулила их лопаты и обеды, иногда помогала убирать строительный мусор. Нежные женские ручки быстро покрылись несводимыми пятнами и мозолями, осиная талия утонула под слоями жира, а черты лица исказила маска смиренного равнодушия. Конечно же, знаменитый малювальник не узнал в хмурой оплывшей бабе, которая на открытии очередной станции метро наступила ему на ногу и была тут же отогнана негодующими начальниками в костюмах, свою бывшую возлюбленную.

Баба спряталась за ближайшей мраморной колонной и всю церемонию не сводила глаз с почетного гостя, величайшего художника всея и всех, бывшего и нынешнего мужа дух десятков известных на весь свет красоток, отца кучи гениальнейших детей, автора метрополитенных статуй, мозаик и росписей, и прочая, прочая, прочая. Он жил на Большой земле, навещая тогда еще полуостров Крайм лишь по особым приглашениям и государственным праздникам, водил дружбу с Бессменным и Бессмертным Прокуратором Наталко, а в свободное время самоотверженно стоял у кормила культуры и искусства.

Аркашу-Шахимат же дома ждал нелюбимый супруг и шестеро вечно орущих и дерущихся отпрысков, за которыми присматривали выписанные из деревни престарелые мужнины сестры. Она всю жизнь так страдала, а этот негодяй ее даже не узнал! Или — скорее всего — сделал вид, что не узнал. А ведь клялся в вечной любви, предатель! Жаль, что на ней в тот день были обычные пролетарские лодочки с дерматиновыми бантиками, а не какие-нибудь шикарные туфли на острых железных шпильках, чтобы насквозь проткнуть его подлую ногу!

Если коротко, тете Аркаше-Шахимат, ввиду отсутствия подручных средств, пришлось проклясть неверного возлюбленного, наслав на него и его потомство до семьсот семьдесят седьмого колена все, что только пришло ей в голову. Особенно удачным ходом стало "шоб у вас у всех зенки повылазили", ибо, понятное дело, художник без глаз — как без рук.

И лишь оказавшись в тот день в родном гнезде и надавав скачущим по двору детям подзатыльников, поняла Аркаша-Шахимат интересную вещь: прожитые годы не оставили на гадком малювальнике ни малейшего следа. Будучи отцом и дедом, он ничуть не изменился, все так же роскошно сверкал, подлец, бирюзовыми очами, жемчужными кудрями и сахарными зубами. И отказывался меняться и дальше, вплоть до того дня, когда начало сбываться тетушкино проклятье, малювальников объявили вне закона и прогнали слепнуть под землю, а у самой Аркаши-Шахимат выпал последний коричневый зуб.

Он просто исчез, этот Джонни Грей, растворился, будто и не было. Болтали еще, что он — совсем не тот, за кого себя выдавал, и даже рисовать и все прочее вообще не умел, а заставлял работать кого-то другого.

Так вот, к чему это все. Тетя Аркаша-Шахимат к концу жизни окончательно тронулась умом и твердила, что малювальники — на самом деле самолично ею "порченные греи", хотя любой дурак знает, что греев из Крайма давным-давно вывезли, а чертовы малювальники — всего лишь чокнутые мутанты, наподобие сказочных Зеленых Человечков.

Про Джонни Грея в Буратино написано, что он был министром просвещения — электричества, то бишь, — пока не скончался от гангрены ноги, вызванной укусом ежа. Вранье, естественно. То есть принятая правительством и обоснованная историками точка зрения. Ну, короче, вы поняли.

Еще тетя Аркаша-Шахимат говорила, что картины малювальников живые и через них ходит "желтоглазое зло на шести крысиных лапах"... Правда, это потому что у нее было шестеро детей, которые досаждали ей, словно крысы, пока не перемерли от старости.

Так вот, тетя наконец преставилась. А перед смертью строго-настрого наказала похоронить ее на старом каратарском кладбище и непременно в полдень, "пока зло ничего не видит от солнца". Ага, так и сказала. Хоть сюда мульон лет уже никто не ходит, родители всех Арсениев, посовещавшись, решили уважить последнюю просьбу несчастной бабки и выбрали место для новой могилы — "где-то туточки, промежду старыми".

Но когда они начали копать, земля провалилась "ажно до самого донышка", а из ямы послышалась стрельба и крики. Родичи Арсениевские в страхе разбежались, тетю Аркашу-Шахимат с кучей извинений оттащили в крематорий, а на кладбище с тех пор начались какие-то шевеления — в основном, по ночам. То надгробие само собой упадет, то яма появится — не от бомбежки, а как бы изнутри прорытая.

Каратары наняли сторожа, поселили его в рощице, шалашик поставили и пулеметик ручной выдали. Но сторожить ему пришлось недолго: в одну ночь вышел он из шалашика и увидел, как с каждого камня могильного смотрят на него светящиеся запрещенными красками лица. Так и скопытился на месте, и зарплату первую получить не успел, сердце отказало.

Намалеванные на плитах портреты попытались сначала стереть, а потом закрасить. Однако это была настоящая краска настоящих азомок: она проступала сквозь все, да и камень, на который ее нанесли, чуть не насквозь проела. Пока каратары решали, как беду поправить, на кладбище напали банды Порублюка, Завалюка и Прикусака, ради такого случая объединившиеся.

Как не слышали? Это ж терророформеры — ну, которые умываются кровью бабушек и детей, а еще хотели распространить запрет на изображение живых существ на всю территорию Крайма. Нам в школе на истории рассказывали. В общем, в городе болтать начали, что на нашем старом кладбище мертвые из земли вылезают и светятся, а они узнали и вот... покрошили тут все... пожгли.

Теперь Арсении по очереди караулят погост, а старшие тем временем соображают, как бы все вернуть взад. Останки, наверное, захоронят кучей, а оскверненные и разбитые плиты придется к морю тащить. Вода смывает грехи и воистину уничтожает человеческую память о прошлом.

Охотники приходили, носами землю рыли, ни фига не нашли, сказали, что ямы эти никуда не ведут, а памятники — да, малювальники разрисовали. Охотники важничали чересчур, объяснять ничего не захотели, да еще нахально потребовали, чтобы братья им рассказали, если заметят тут кого, забесплатно. Но Арсении дураками никогда не были: пообещать — пообещали, а самое важное-то как раз и скрыли.

В прошлый караул видели они живого малювальника, часа в четыре пополудни. Из-за рощи он шел, со стороны города, и корзинку с красками-кистями нес. Братья под кустом спрятались; хоронясь, смотрели, как он камни разбитые осматривал; замерев, слушали, как языком цокал. И глаза его на солнце поблескивали — не бельмами, а как у нормальных людей. Зрячий он, малювальник этот. И картины рисует — днем.

**35**

Орадио неистовствовало. Победа близка! Бомбардировки прекратились! Не потому что план ЗАД и США по артподготовке выполнен и теперь на территорию Крайма вступят наземные войска. Во-первых, никто никуда не вступит, поскольку остров дрейфует и нужно его еще найти. Во-вторых, бомбы по-прежнему падают, но тупые заграничные летчики, которые не в состоянии с воздуха отличить воду от суши, недавно фугасили пустое северное побережье, а теперь увлеченно обрабатывают оставленное позади Понтовое море, лупя по брошенным на его дне могильным плитам с краймских кладбищ.

Ведущие всяческих передач потешались, состязаясь друг с другом в остроумии, а Ди, просчитав скорость смещения острова, фантастически быструю для геологического объекта, пришел к неутешительному выводу, что время практически на исходе, и впал в уныние. Жизнь неожиданно ускорилась, ее новый головокружительный для грея темп не позволит как следует продумать детали предстоящего действа. И непонятно, сколько времени осталось у Ди для возможности открыть крысовину правильно.

Забавно, что по направлению смещения бомбардировок без труда можно было определить, куда именно плывет Крайм, однако орадиодикторы, отринув свои "недавние заблуждения", продолжали с пеной у рта доказывать, что все скоро "насмерть погибнут на Северном полюсе", и призывали население не откладывать "выполнение своих гражданских долгов".

Ди на этих словах ухмыльнулся, как школьник, и вполголоса посоветовал орадио не откладывать кирпичи так уж откровенно.

"Ягуар" шуршал шинами по сосновым иглам, густо усыпавшим дорогу от границы Резервации к дому, а Ди мрачно внимал последним новостям.

Прокуратором Наталко утверждена новая правительственная награда — "За вбивство багатьох малювальникiв"[10]. Орадиоведущие выразили опасение, что такими темпами малювальников на всех не хватит, и придется объявлять охоту на кого-нибудь другого. Например, на тех, кто все эти годы помогал им выживать под землей.

Ди бросил на встроенное в приборную панель орадио сочувствующий взгляд. Бедные пуэсторианцы опять стали неугодны правительству. В азартной погоне за премиями новоиспеченные охотники будут хватать и вешать всех без разбору, бельма или не бельма, и никакое Хаосейшество с апостилями не спасет.

Появилась новая политическая партия — "Хранители государственной гордости", сокращенно — ХГГ, тут же переделанное отзывчивыми слушателями в "Хто голоснiше гогоче".[11]

Ди одобрительно кивнул, выкручивая рулевое колесо на повороте к дому. Хто голоснiше гогоче, тот и прав. Ничего нового, так всегда и было.

Во время последней бомбежки взорвался подземный склад химических отходов, смертоносный "кровяной яд" просочился в какой-то водопад. "Нынче в Крайме зело зол мононитрохлорбензол", — отскандировал диктор.

Ди повернул ручку отключения и поежился. Эти оголтелые пляски над пропастью вызывали в нем ощущение нового холода. Словно Крайм уже достиг края мира, приплыл на какой-нибудь полюс, и настала пора заворачиваться в енотовую шубу и ползти на кладбище, расталкивая локтями ежей.

Знал ли, интересно, Джонни Грей, к чему в итоге приведут его развлечения с красками? Будучи маленьким, Ди слушал родительские сказки и искренне восторгался легендарным художником. Не видев ни одной его картины, он восхищался, дурачок, папиными россказнями о посещении каких-то частных греевских коллекций, восхищался самим папой, сумевшим завести с Джонни дружбу, и без конца верил, верил, верил... В каждое лживое слово.

А потом, когда Ди подрос и чуточку поумнел, папа признался, что разошелся с Джонни во взглядах — давно, задолго до смерти героя. Потому что узнал о нем очень нехорошие вещи. Например, такие: до того как стать надежой и опорой местной культуры и встать у соответствующего кормила, Джонни Грей занимался разработкой оружия массового поражения. Например, именно он предложил добавлять в атомные бомбы мышьяковый колчедан — для ускорения процесса распада, а мины, подобные "Куйбиде-Дещице", накачивать зарином и прочей нервно-паралитической дрянью.

А теперь, когда Ди окончательно вырос и поумнел еще чуточку, выяснилось, что Джонни Грей — не такой уж мифический и легендарный. И, по-видимому, ни капельки не умер. Знавшая его лично каратарская женщина по имени Аркаша-Шахимат скончалась всего лишь несколько дней назад. Уж у кого-кого, а у братьев Арсениев, впервые в жизни увидевших настоящего грея, да к тому же — близкого друга гетмана, не было ни единой причины врать. Дориан для них — примерно такая же легенда, какой когда-то был Джонни для глупого мальчика Ди.

Но, в отличие от Ди, за свою долгую-долгую жизнь Джонни Грей успел поучаствовать в создании и обрушении десятков государств, совершить сотни важных открытий, поставить тысячи спектаклей и спланировать миллионы игровых партий. Актерами и пешками в них служили обыкновенные люди, даже не подозревавшие о том, что ими управляет чужая воля.

Дальше же он выбрал удобный момент и грамотно исчез из поля зрения. Так же, как и папа с мамой. Наверное, у Джонни Грея не было детей. А может, греи всегда так поступают? Ди ни разу не встречал своих бабушек и дедушек, хотя родители хором утверждали, что они где-то есть. За пределами Крайма, на просторах Большой земли. И, не в пример Джонни Грею, никогда не имели человеческой привычки наезжать на бывшую, так сказать, родину.

Живя с родителями, Ди мало задумывался о людях. Те, с кем он сталкивался в школе и при редких вылазках в Тавропыль, бывали забавны, особенно поначалу, но в общем — интереса не представляли. Стерх стал первым, кто сумел вызвать в Ди что-то, помимо весьма слабого снисходительного любопытства. Однако слишком быстро отстранился, позволив их путям разойтись. А в случае Федора они и сойтись не успели. И слава Тому-в-кого-верят. Ди не хотелось бы познакомиться еще и с теми, кто ожидал сигнала с радиомаячка, вытащенного донной Лючией из мертвого тела Убейконя. Восьмеричные Ликторы с их электричеством, пожалуй, представляют некоторую опасность для молодого неопытного грея.

Кстати, клюквенного цвета вмятину в стене он отмыл и заштукатурил, а вот до подоконников в гостевом флигеле руки так и не дошли. Самое время ими заняться. Если, скажем, пойманный художник будет вести себя неадекватно или просто захочет уединения, не селить же его в комнатах, разукрашенных следами бесовских когтей.

Он отправился во флигель прямо из гаража — оценить масштабы предстоящей работы. Вопреки ожиданиям, оказалось, что чинить придется лишь один подоконник — тот, что у выходящего на веранду окна. Зиленцорн избороздил его глубоко и практически выломал посередине. Непонятно, чего добивался: лучше бы заколоченные ставни пытался выбить, что ли.

Ди взялся за края подоконника и нажал. Древесина треснула и рассыпалась, оставив в его руках два иззубренных обломка. Выкусывая из подушечки указательного пальца занозу, Ди смотрел в обнажившийся черный проем... и в нем что-то белело... и дерево не было трухлявым... и такие пустоты в стенах не возникают сами по себе...

— Ist kein Licht am Horizont, — раздался сзади гулкий тягучий голос.

Желтые радужки Зиленцорна светились в сумеречной полутьме. Ну да, на горизонте действительно нет света: день успел подойти к концу. Ди провел во флигеле гораздо больше времени, чем намеревался.

— Говори по-человечески. — Он вытащил из дыры небольшую пачку бумаги, перевязанную знакомой черно-оранжевой ленточкой. На самом деле Ди даже обрадовался появлению вторничной личности донны Лючии, хотя это и сулило возвращение к затянутым паутиной углам и привкусу горелого в каждом поданном блюде.

— Spring! — отозвался бес. И, подумав, перевел: — Прыгай!

— Я тебе футболку подарю. — Ди стряхнул с бумаги слежавшуюся пыль и принялся распутывать заскорузлый узел. — На ней написано: "Мы не скачем!"

Willst du dich von etwas trennen...

Dann mußt du es verbrennen...

— пропел Зиленцорн голосом герра Линденманна. "Если хочешь от чего-то избавиться... Ты должен это сжечь..."

— Прекрати, — отмахнулся Ди, покосившись на кривящиеся в усмешке тонкие губы. Бес пробежал по ним языком, приподнял изломанные посередке брови. Миндалевидные глаза расширились, изображая невинное недоумение. — Ну что? Иди лучше в дом, к ужину накрой.

Он наскоро просматривал бумаги. Письма, обычные письма, частью написанные выцветшими от старости чернилами, частью отпечатанные на древних пишущих машинках, еще механических.

— Мне еда не нужна. — Зиленцорн издал короткий смешок. Шаркнул обутой в изящную кожаную туфельку ногой. Странно смотрелись над этими ступнями мускулистые мужские бедра, распирающие трикотаж домашних бермуд. — Это тело устало. Изношено. Стихло. Для грея ты соображаешь туго.

Ди почувствовал нарастающее раздражение. Не терпелось по-быстрому перекусить и запереться с находкой в библиотеке: каждый из рассыпающихся от ветхости конвертов адресовался его отцу.

— Слушай, — он едва сдерживался, чтобы не зашипеть, — чего ты добиваешься? Что ты вообще такое?

— Край мира.

— Что-что? — Ди оторвался от имени отправителя: "Эрих Грей". — Что ты сейчас сказал?

— Край мира. Крайм. Ира.

Бес вытянул руки перед собой, сплел наманикюренные пальцы, хрустнул суставами. Глаза его закатились, лицо застыло и тут же начало обвисать, словно стекая по черепу. Руки упали по швам, спина сгорбилась, а потом распрямилась, оставив сутулиться плечи.

Донна Лючия подхватилась, негодующе бормоча себе под нос. Прислушивающийся Ди уловил "кильтык", "гетры", "рагу" и обреченно покрутил головой. Черт бы побрал этого Зиленцорна, вечно он пропадает, когда нужен!

Однако "Эрих Грей" — это что-то новенькое! Он быстро перебрал конверты еще раз. "Феликс Грей". "Настасья Ф. Б. Грей". "Николь Грей". "Курт Альбрехт Оллард фон Линденманн-Грей". И — сюрприз, сюрприз! — загадочная "Ф.-Д. Г." из местечка под говорящим названием Мессерштадт. [12]

Зиленцорн прав. Ди слишком туго соображает.

— Как ваша фамилия? — спросил он, выходя на веранду. Ира Эрих, перебирающий на связке ключи, чтобы запереть флигель, повернулся к Ди, приоткрыл рот, собираясь ответить, и... отрицательно мотнул головой.

— Челядь носит фамилию хозяина, — буркнул он.

— А раньше? Раньше вас как звали, до того как ты сюда пришел?

Лицо донны Лючии приняло глуповатое выражение:

— Как это? Я родился в этом доме.

— Да ну? А остальные?

— Кто? — Эрих огляделся. Они шли к освещенному дому, перешагивая через пучки осенней травы, захватывающей садовые дорожки. — Тут никого нет, кроме нас.

— После донны Лючии никто не приходил?

— Я по-прежнему молюсь о ее прекрасной душе.

— А остальные, Ира Эрих? Вы говорили, все о ней молятся.

— Все, кто ее знал, да, — кивнула донна Лючия и посторонилась в дверях, пропуская Ди в дом. — Я уверен.

На этом Ди пришлось сдаться.

Прежде чем объявиться на кухне, он зарулил в душ смыть с себя наконец кладбищенскую гарь и древесную труху. Найденные в гостевом флигеле письма принес с собой и аккуратно положил возле наполненной тарелки. Котлеты и салат с пророщенным овсом. Значит, сегодня и любитель баскетбола наведаться успел. А на завтра, конечно, будет "ирландское рагу по скотскому рецепту".

Донна Лючия сидела на другой стороне стола, закутанная в домашний халат, и чинно прихлебывала воду из прозрачного стакана. На кромке оставались пятна красной помады. Когда Ди разговаривал с Зиленцорном и Ирой Эрихом, ее губы были чисты. Это... Никки?

— К завтрашнему вечеру приготовлю рагу. — Мягкий баритон на кухне звучал как-то по-особенному уютно. — Ирландское, по скотскому рецепту. Я сам не пробовал, я вегетарианец. Но вам понравится.

— На вашем стакане кровь. — Теперь Ди почувствовал и запах.

— Ох, извините, прошу прощения. Это все десны. — Ира Эрих сполз со стула и проковылял к мойке. — Я что-то неважно себя чувствую последнее время.

"Это тело устало". Да. Отлично. И что теперь делать? Ди так близок к разгадке, а тот, у кого, кажется, находятся ключи не только от флигеля, видите ли, "изношен и стих". И... что?.. Лечить его?.. Искать другое тело?

Он кое-как закончил ужин и, наказав донне Лючии отправляться спать, подхватил со стола письма. Нет нужды переходить в библиотеку, здесь достаточно света и места. Ди приглушил лампы и погрузился в чтение.

**36**

Рассвет застал его там же, на кухне. Но теперь Ди возлежал в притащенном из гостиной кресле, положив голову на один подлокотник и перекинув длинные ноги через другой. Перевязанная черно-оранжевой полосатой ленточкой пачка конвертов валялась рядом на полу. Разочарование оказалось до такой степени сильным, что Ди не находил в себе желания шевелиться, не говоря уже о том, чтобы подняться на второй этаж и улечься в кровать.

Пепельная роза впилась шипами ему в сердце, обняла жгучими листьями и не желала выпускать. Как же беспощадно холоден аметист...

Письма, обычные письма. Написанные от руки, напечатанные на механических машинках. Друзья не теряют связи, интересуются делами друг друга, рассказывают о своих жизнях всякую ерунду. Кое-где упоминается "наш мальчик", но у него всегда все хорошо. Так хорошо, что ни один из Греев не упоминает даже мальчикового имени.

"Наш мальчик" растет, учится, развивается. Вовремя пошел, вовремя заговорил, начал читать и писать, вовремя определился с половой принадлежностью и научился обращаться с тенью. Какой, однако, правильный мальчик.

"Не пора ли показать нашему мальчику воду?"

Дориан уже умеет ходить, и родители везут его к морю. Всей семьей, взявшись за руки, они часами бродят по дну, разглядывая водоросли — зеленые, бурые, красные, пугая любопытных креветок и рыб. Чем старше он становится, тем глубже в море забираются Греи. Вода резко отдает сероводородом, а вокруг нет ничего живого, кроме прячущихся по норкам червяков. Скукота.

"А как наш мальчик справляется в лесу?"

Дориан до смерти перепуган, его мир рушится, а мама сует сыну в руки походную аптечку. Папа, подпустив в голос вины и печали, объясняет растерянному ребенку новые слова: "банкротство", "безденежье", "самообеспечение". Шеи Зеленых Человечков ломаются неожиданно легко, а не успевшая остановиться кровь оказывается теплой и вкусной. Их жалко, но Дориан быстро находит выход: он будет помогать слабым и больным, прекращая их страдания в этом жестоком мире.

"Хорошо ли наш мальчик разбирает цвета?"

Дориана водят по музеям, Дориану дарят толстенные альбомы по искусству, для Дориана папа коллекционирует антикварные картины, экзотические маски со всего света, расписную посуду, мозаику и витражи. От красок рябит в глазах, но мама оборудует для Дориана "рабочий уголок" — в самом сердце домашней картинной галереи. И через некоторое время его собственное сердце начинает трепетать: как же восхитительно умение создавать объемные изображения на плоской поверхности! — и болезненно сжиматься: как жаль, что ни один грей, кроме легендарного Джонни, не способен рисовать!

"Видит ли наш мальчик устройство этого мира?"

Дориан не вылезает из библиотеки. Помимо растущих гор книг, а позже — аудио-, видео— и прочих файлов на все более усовремененных и усовершенствованных носителях, там появляется пара удобных диванов и кресел. Мама приносит и подушки, и одеяла, катает из кухни специальный столик с завтраками, обедами и ужинами. Из всех человеческих наук Дориану больше всего нравится геометрия, но папа строго убеждает его в необходимости досконально изучать физику и астрономию.

"Наш мальчик понимает, что он — как мы?"

Дориан днем и ночью слушает о славном прошлом греев. Мама сменяет папу, даже тетя Джулия и дядя Юури, традиционно наезжая по вторникам отобедать, пытаются помолоть языками. Мораль всегда одинакова: если с тобой случится нечто подобное, поступай только так, а не иначе. Ни к чему тратить время на обдумывание проблемы, когда у тебя есть готовое, опробованное решение. Как и все греи, ты — именно такой как есть и никогда не изменишься.

Одно поколение людей занимает место другого. И еще. И еще. Много раз. Бумажные письма выходят из моды. К чему пачкать руки чернилами или сбивать пальцы на клавишах, ведь появляется радио, телефон, виртуальная связь. "Наш мальчик" вырос, его устроили работать в школу.

Последнее письмо проштемпелевано тускло, но Ди удается разобрать год. Вот примерно тогда родители убедили его, что полностью от людей отгораживаться нельзя. Следует изучать их историю, все ее версии. И особенно — историю изобразительных искусств. Человечество ходит по кругу. Сегодня на художников охотятся, завтра — снова будут целовать им руки и ноги. Ты не должен отрываться от действительности, Дориан.

"Осталось не так много времени. Не пора ли нашему мальчику стать самостоятельным?"

"Все ли предусмотрено? Мы не должны допустить ни малейшего промаха".

"Вы уверены, что он справится? Не хотелось бы торчать здесь еще миллионы лет".

"Может быть, до поры положим нашего мальчика в спячку? На полюсах мало кто бывает, особенно на Южном".

На полюсах мало кто бывает... И теперь на Южном окажется целый Крайм. Остров, полный ненужных, оказавшихся лишними людей. Отработанных пешек в долгой чужой игре. И все — как всегда! — ради нашего мальчика Дориана.

Он тоже должен отработать свое, отыграть расписанную заранее роль. Вскрыть пространство, чтобы утомленные игроки вернулись наконец туда, откуда случайно попали в чужое место и время. Наш наивный талантливый мальчик — всего лишь инструмент, ключик для отмыкания непредвиденно закрывшегося замочка. Он вовсе не "как мы", он — "для нас". Слепое орудие.

Так некстати прозревшее.

Так не вовремя обретшее разум.

Осознавшее собственные желания.

Научившееся обдумывать проблемы.

И находить свои, не опробованные другими греями, решения.

**37**

— Я приведу тебе новое тело. Любое, какое скажешь.

Настасья Филипповна задумчиво взвесила топор в руке и опустила, так и не сделав попытки обрубить ветку, к которой примеривалась. Рукоятка была обмотана гипсовым бинтом.

"Неплохо, — подумал Ди. — Гораздо надежнее, чем скотч". Он разрешил донне Лючии брать в аптечных комнатах все, что та посчитает нужным. Домработница сдавала. Хромота ее усилилась, голова мелко дрожала, а пальцы постоянно шевелились, словно перебирая невидимые струны.

— Так что? Скажи мне.

— Не понимаю, о чем вы, мистер Грей. В чем я провинилась?

Корсет колом стоял на ее исхудавшем теле. Волосы сильно побелели. Всего неделя прошла, а по донне Лючии казалось — десяток лет. Ди больше не сомневался в словах Зиленцорна. Она серьезно больна и доживает последние дни. Каждое утро, возвращаясь из города, Ди опасался обнаружить ее мертвой.

— Уходите. — Ди заглянул в так быстро выцветшие глаза. — Пусть придет Зиленцорн.

Он повторял это каждый вечер — Настасье Филипповне, Феликсу, Ире Эриху, герру Линденманну, Никки, Фруме-Дворе, — всем. И прежде чем двинуться в гараж за "Ягуаром", с надеждой всматривался в покрывшееся морщинами лицо. Донна Лючия отвечала обиженной гримасой и принималась на разные голоса лепетать об уборке и хорошем плотном завтраке, который обязательно будет ожидать хозяина.

А Зиленцорна все не было.

Ди уезжал с тяжелым сердцем. Ночами он снова кружил по городу, зачастую пешком, бросив прикрытый тенью "Ягуар" где-нибудь на разбитой обочине. Дороги теперь латали лишь в центре Тавропыля, а Ди сосредоточился на районе бывшего ЦПКиО. Время от времени он встречался с Арсением-старшим и Клопом, а в рощице возле каратарского кладбища обнюхал каждый камень, куст и дерево. И ничего не нашел.

Пепельная роза дремала, тяжело клоня распухший бутон. Лепестки все никак не могли вырваться из плена, и Ди считал, что это к лучшему. Ему и без воображаемых растений и фантомных сердечных болей хватало проблем.

Проклятый художник как сквозь землю провалился. Причем буквально: несмотря на то что Крайм свободно плыл по морю, не все тоннели оказались затоплены, и в них все еще можно было прятаться. Но Ди считал, что и прятаться-то теперь некому, всех переловили. Станции метро патрулировались военными и Вежливыми Людьми, по улицам шныряли банды охотников, а вот трупов на деревьях существенно поубавилось.

По орадио звучали, в основном, бравурные марши, бессмысленные патриотические лозунги и призывы не терять надежду, мужество и социальные карточки. Без последних, как понял Ди, нынче не отоваривали в магазинах. Он в очередной раз порадовался, что всегда уделял внимание пополнению своих кладовых. А если не тратить энергию на тень, то и еды ему понадобится значительно меньше.

Куда же запропастился художник? Ди знал, что он жив: тогда, на каратарском кладбище, он, выжав из себя все умение и силы, сумел-таки намертво привязать себя к едва заметному остаточному шлейфу, пронизанному нежным запахом цитруса с ноткой полыни и хвои. Если его владелец покинет остров или, допустим, погибнет, Ди потеряет след. А вместе с ним — и рассудок.

Стойкое ощущение запаха просто исчезнет, сменится обычным воспоминанием, а потом — холодной пустотой, как случилось, когда он потерял родителей. Да и сомневался теперь Дориан Грей, что те, кого он всю жизнь искренне любил и называл папой и мамой, действительно были его родителями.

Греи играют не только людьми. Он хорошо это усвоил.

Наконец Ди решил, что хуже уже не будет. Зиленцорн ушел, донна Лючия все равно вот-вот скончается, а он теряет драгоценное время на ежедневное возвращение в Резервацию. Итак: он останется в городе и не вернется домой, пока не найдет своего художника. Поселится где-нибудь неподалеку от бывшего ЦПКиО и будет искать, ни на что более не отвлекаясь. Нужно заехать домой, взять самое необходимое.

Однако дома Ди поджидал очередной сюрприз.

**38**

Он почувствовал неладное, как только коснулся собственной тени. Нет-нет, она по-прежнему надежно скрывала дом от любопытных глаз, и в ней по-прежнему не было не единой бреши, но тень истончилась. И жадно завибрировала, почуяв приближение хозяина. А ведь Ди укреплял ее всего два дня назад. Это означало одно: проникновение. Постороннего. Грея.

Его кровь Ди унюхал уже в дверях. По всему дому не горел свет, но Ди с легкостью мог сказать, что донна Лючия в порядке: он слышал неровный, болезненный стук ее сердца. И еще один — медленный и глухой. Стук сердца. Чужого. Грея.

Кровь отдавала старостью, мускусом и чуть затхлой ванилью — приторно-сладкой, той, что от неправильного хранения вот-вот покроется плесенью и станет никуда не годной. Кровь. Незнакомого. Грея.

— Не входи! — услышал Ди шепот, когда ступил на порог. — Ich brauche Zeit.

"Мне нужно время". Интересно, для чего?

— Зиленцорн?

Мрак — не помеха, Ди сразу заметил, как изменилась фигура донны Лючии. Она сидела на обеденном столе, который за ненадобностью давно сдвинули в угол гостиной. В странной позе сидела: мускулистые ноги в винтажных серебряных башмачках скрещены, голова наклонена в сторону, взгляд направлен куда-то в угол. Что там, между окном и шкафом, Ди увидеть не мог, мешала широкая заставленная книгами этажерка и кресло. Но уже все равно знал. Грей. Истинный. Чистый.

— Не входи.

Ди застыл в дверях, прислонившись плечом к косяку. Сдвинулся, позволяя лунному свету упасть в открытый проем, осветить пол. Мрамор странно блестел, переливался, будто усыпанный мельчайшей бриллиантовой пылью. Так Ди показалось в первый момент. Но потом он разглядел: это другой блеск, мертвый и жирный. Опасный. И какой-то... сытый.

Резко пахло утиным салом. Донна Лючия, наверное, стряпала завтрак, когда чужой грей пробрался в дом. Хотя... рановато для кулинарных экзерсисов. Середина ночи, полная луна на небе, черный холодный камень, царапающий глаза призрачным сиянием.

— Что здесь происходит?

— Vorsicht! Еntenwanderung! [13] — зафыркал бес. В темноте сверкнули желтые глаза.

— Какой уткоход, где? Погоди... Ты что, разлил утиный жир? Растопленное сало? В гостиной? Нет, ты намазал салом весь пол?

— Залил, — коротко пояснил бес и снова стих, наклоня голову.

— И кто у тебя там?

Зиленцорн зарычал. Он явно что-то держал в руках, но, поскольку сидел к Ди боком, тот не мог рассмотреть, что именно.

— Послушайте... Нельзя ли это прекратить?

Этот — посторонний, чужой, незнакомый — голос звучал вкрадчиво и устало. И усталость была ненастоящей. Ди чуть не зашипел в ответ, но вовремя взял себя в руки:

— Что вы делаете в моем доме?

Нарочито громкий вздох. И кроткий ответ:

— Лежу на грязном полу.

Ди скрипнул зубами и принялся мысленно считать от одного до десяти.

— Прошу прощения за глупую сцену. Это вышло случайно. Я пришел с вами поговорить.

"Я пришел с миром"...

— Говорите.

Снова вздох, такой же громкий и театральный.

— С вашего разрешения, мне хотелось бы принять более удобное для разговора положение, Ким.

Давным-давно позабытое имя ударило под дых. Ди захлебнулся воздухом и, кажется, даже всхлипнул. Зиленцорн беспокойно шевельнулся. Ди увидел в его левой руке нацеленный в сторону гостя "Хохлов-энд-Москальофф". Это зрелище привело его в чувство. Ди все собирался отнести пистолет в подвал, где хранились папины коллекции оружия, и все откладывал, вечно натыкаясь на "ХаиМ" на полках в одежном шкафу в самые неподходящие моменты.

Ким. Как интересно. Разговор обещает быть познавательным.

— Меня. Зовут. Дориан. Грей. А вас?

— Джонни.

Наступившая тишина щекотала нервы тиканьем настенных часов. Ди отлепился от косяка и попробовал мраморный пол кончиком берца. Скользко. Опустился на порог, скрестив ноги по примеру Зиленцорна.

— Мне удобно. А вы не в том положении, чтобы выбирать положения.

— Ошибаетесь, Дориан.

Проклятье, отсюда ничего не было видно. А Ди очень хотелось бы посмотреть на легендарного Джонни Грея, застигнутого врасплох банальным утиным салом. Кумир миллионов пришел и валяется на грязном полу в чужом доме. Как извращенно умеют сбываться детские мечты.

— Давайте сразу кое-что проясним. — Заданный тон выдерживался без труда. Ди вообще неплохо давались дипломатические переговоры в щекотливых ситуациях, хотя он никогда не думал, что они выйдут за пределы школьных кабинетов и коридоров. Наивный. Наивный и глупый. — Вы, Джонни, находитесь в моем доме, но я вас сюда не приглашал. Поэтому был бы чрезвычайно признателен, если бы вы позволили мне выбирать условия, сопутствующие разговору, на котором вы настаиваете. Вы ведь настаиваете?

— Конечно, — быстро согласился Джонни. Правда, непонятно, с чем именно согласился, но Ди уже знал, что делать дальше.

— Лежите смирно, — посоветовал он. — А ты сиди спокойно. — Это Зиленцорну. — Окно рядом с вами, я так понимаю, все еще открыто? Или вы вошли через дверь?

— Отнюдь. Я весьма опрометчиво выбрал окно. И оказалось, меня уже ждут. Поздравляю, Дориан. У вас на редкость сообразительный... помощник.

Ди обошел дом и влез в окно гостиной, устроившись на подоконнике. Чугунок с душистым горошком уже отпихнули в сторону до него. Большая кипарисовая бочка, в которой хранилось сало, лежала на боку посередине кухни. Предсказуемо лишенная своего драгоценного содержимого. Кое-кто будет в ярости.

Вторничная личность донны Лючии таращилась со столешницы, коротко, но красноречиво поблескивая то янтарем глаз, то масляными пятнами на коленях, то стволом "ХаиМа".

— Зиленцорн, поставь пистолет на предохранитель и опусти, пожалуйста, дуло книзу.

Бес недовольно заворчал, пришлось повторить с нажимом:

— Пожалуйста, Зиленцорн. Благодарю тебя. Итак. Джонни Грей. Чем обязан?

— Ваш помощник целится не в меня, — ответил с пола Джонни. Он лежал на спине, придавленный двумя "Европотрошками" со свинченными крышками: на груди и на животе. — Он собирается стрелять по капсюлям. Если не возражаете, я сниму с себя железяки и приму более вертикальное положение.

Ди стало смешно. Зиленцорн, конечно, хорошо придумал: пугать грея взведенными минами, но для чего Джонни все это терпел?

— Не возражаю.

От запаха птичьего жира воздух казался густым и тяжелым. Ди толкнул оконную створку, распахивая ее шире, и отвернулся, стараясь дышать в сторону сада. Краем глаза он продолжал следить за гостем и одновременно — за Зиленцорном.

Джонни одним слитным, точным движением подхватил мины и аккуратно опустил их на пол по обе стороны от себя. Бес взвыл, щелкая предохранителем.

— Gusch! — прикрикнул Ди, вспомнив, как этим словом вторничная личность донны Лючии усмиряла уток в пруду. — Перестань, ты мешаешь.

Зиленцорн глухо рычал, переводя дуло "ХаиМа" с "Европотрошков" на Джонни Грея и обратно. Желтые глаза превратились в напряженные узкие щели, ноздри раздулись.

— Уймись, пожалуйста. Зиленцорн! Все под контролем.

Рычание смолкло, однако пистолет остановился, указывая на одну из мин. Ди вздохнул. Пусть целится. Он же должен понимать, что взрыв заденет каждого из них. Это мины Льва, и Зиленцорн в курсе, как они работают. За всеми хлопотами Ди так и оставил школьный рюкзачок охотника брошенным в угол гаража. И напрочь про него забыл.

А родная сестричка этих, как выразился Джонни, железяк таилась где-то у дороги на въезде в Резервацию. Ди теперь выбирался в город прямиком через лес, каждый раз изменяя маршрут. "Ягуар" приходилось держать в тени практически постоянно. Это утомляло, но Ди не был готов пересесть на неприметный "Тяпнирог". Случись что — и никто не поверит, что сын Восьмеричного Ликтора ездит на таком металлоломе, хоть и с гоночными внутренностями.

Ну да, да, пришлось выковырять и изучить плазменный чип ГП, вшитый незабвенному Федору Убейконю в левое предплечье. Ди взломал код, перешифровал имя и, кривясь от омерзения, загнал под собственную кожу — прямо в круглую ямку, оставшуюся от никчемной человеческой "прививки от оспы". Была одно время у людей такая традиция: болезни предупреждать, а не только лечить.

Уж как он тогда не хотел лепить себе клеймо, как отбрыкивался! Но родители настояли. Ты не должен отличаться от всех, бла-бла-бла. По указу Прокуратора, бла-бла-бла. Ничего страшного, потом уберем, бла-бла-бла. Но потом папе с мамой всегда было как-то недосуг. Или, скорее, банально наплевать. Последнее время многое начало представляться Ди совершенно в ином свете, нежели раньше.

Вот, например, кумир его детства сейчас здесь, сам явился в его дом, но Ди не испытывает по этому поводу никакой радости — лишь раздражение и нетерпеливое любопытство.

Дождавшись, когда Ди вынырнет из мыслей и снова обратит на него внимание, Джонни сел на полу, брезгливо стряхивая капли блестящего в лунном свете жира с рукавов пиджака. Длинные светлые волосы, перехваченные сзади резинкой, слиплись в тонкий хвост и приклеились к спине, приняв форму перевернутого знака вопроса.

— Дориан, я сейчас повернусь к вам лицом. Надеюсь, ваш помощник не станет стрелять мне в спину. Не хотелось бы отвлекаться от нашей беседы.

— А зачем вы вообще ему поддались? — не удержался Ди от шпильки. — Любите утиное сало?

— Не очень, — невозмутимо отозвался Джонни. — Мне не хотелось накалять обстановку ненужным сопротивлением. И, сказать по правде, было интересно, хотя и не очень удобно. Ваш помощник довольно необычен, я хотел бы узнать о нем побольше. Если вы, конечно, не против. Так я поворачиваюсь?

— Попробуйте.

В своих детских мечтах Ди таким его и представлял. Есть лица, мгновенно располагающие к себе любого. Не обязательно красивые, но непременно лучащиеся невероятным, убийственным обаянием. И у людей нет ни малейшего шанса, ни один человек не способен устоять перед такими, как Джонни Грей. А может быть, и ни один грей. Что уж говорить о маленьком глупом мальчике, выросшем на родительских байках о славных деяниях благородного героя!

Который — какая неожиданность! — обладал еще и потрясающей внешностью. Его голубые, как у всех греев, глаза, имели завораживающе яркий бирюзовый оттенок. Жемчужного цвета волосы — когда в них не было утиного сала — вились шикарными кольцами. Полный набор: белоснежная гладкая кожа, изумительный нос, мужественный подбородок, безупречные губы, с легкостью складывающиеся в сногсшибательную улыбку...

Прекрасный, прекраснейший Джонни Грей, кумир всех женщин и мужчин, идеальный и всемогущий, удивительный и гениальный, способный горы свернуть ради достижения цели, да что там горы — целые горные хребты!

Вот именно, хребты. А еще — шеи. Ди, живо помнивший, с каким хрустом дробятся позвонки в человеческом теле, отчего-то видел за безмятежностью этого грея лицемерие, за улыбкой — оскал, вместо зубов — клыки, предназначенные грызть и рвать.

Маленький доверчивый Дориан поднабрался опыта, превратился в умного, не на шутку самостоятельного грея. Разве купится он на теплоту бирюзовых глаз, участливость бархатистого голоса, проникновенные просьбы? А ведь Джонни Грей пришел как раз за этим. Просить.

Впрочем, как и полагается, начал издалека. И, как полагается, с самого начала. Только вот начало оказалось несколько неожиданным.

— Знаешь, почему тебя назвали Кимом?

— Потому что это человеческое имя универсально. Пока у ребенка нет пола, удобнее называть его таким.

— Ким, — мечтательно улыбается Джонни Грей. — "Ключ и Мессия".

Знаменитая улыбка ширится.

— У меня есть знакомый, — бесстрастно отвечает Ди, изо всех сил давя растущий в груди холодный ком, — его зовут Клоп. "Ключ от Перекопа".

— Дориан — гораздо симпатичнее.

— Мне тоже так кажется. — Ди согласно опускает ресницы, не позволив им и дрогнуть.

— Ты молодец, Дориан. Не ожидал, что настолько хорошо справишься.

Бирюза не так ярка, когда смотришь на нее в темноте. И нет в ней никакого тепла, одна внимательная, расчетливая стылость.

— Я много учился.

— Полагаю, ты знаешь, что время пришло?

Ди молча пожимает плечами. Он не уверен, что мозаика собрана целиком. Возможно, Джонни, сам того не желая, подарит ему недостающие фрагменты рисунка.

— Картины еще нет?

Ди молча качает головой. Он не уверен, что и сколько стоит рассказывать Джонни. Вероятно, тот не на его стороне. Греи хотят использовать Ди. Как вещь. Вряд ли у этого ходячего великолепия иные цели.

— Кто будет рисовать?

— Художник. — Ди размыкает губы. От волнения они пересохли, и он еле удерживается от того, чтобы не начать нервно облизываться. — Или вы хотели сделать это сами?

Джонни заразительно смеется, блестит ровными зубами и бриллиантовыми запонками:

— Я же говорю: ты молодец!

От его мелодичного смеха вздрагивает пепельно-аметистовая роза. Ежится Зиленцорн на столешнице в гостиной. Тяжелый "ХаиМ", не предназначенный для слабых человеческих рук, лежит у него на коленях. Ждет своего часа. Вторничная личность донны Лючии знает, что хозяин не выпускает незваных гостей живыми.

— Я никогда не умел рисовать, — признается Джонни. — Я ведь грей. Но всегда хотел, это правда. Очень, очень хотел.

Вот теперь Ди удивлен.

— А как же?.. — спрашивает он.

И в бирюзовых глазах напротив разливается печаль. Смешанная с неподдельной гордостью. Джонни Грей никогда не умел рисовать, но — странное дело! — это гордость творца.

— Ничего сложного. Не умеешь делать сам — сделай тех, кто умеет.

Надо признаться, это снова удар под дых. Художники...

— ...Рисовальщики — мое лучшее и единственное творение! К сожалению, обстоятельства сложились не совсем так, как предполагалось.

— Обстоятельства? — выдавливает Ди.

— Видишь ли, Дориан... — Джонни с жадным любопытством всматривается в его лицо, и Ди не находит в себе сил и желания отвернуться. Пусть пялится. Менi байдуже, как сказал бы бородатый дядька Стерха Ардаган.

— ...не все поддается точному программированию. В свое время мы много обсуждали это с твоим так называемым отцом. Конечно, когда наступает время открыть проход, все сцепляется и складывается, как положено, но подготовка может оказаться... весьма и весьма болезненной.

Ди не хочется знать, почему папа — "так называемый". Вряд ли ему скажут что-нибудь хорошее. А о болезненности этой вашей подготовки он и сам способен многое поведать. И потому спрашивает о другом:

— Из кого вы сделали художников, Джонни?

— Угадай, — предлагает тот с лукавой улыбкой. Она действительно сногсшибательна.

А обворожительная ямочка на правой щеке, должно быть, в свое время свела с ума не только Аркашу-Шахимат. Папа говорил, он и имя почти никогда не менял. Мало ли на свете джонни греев! Не все ж они носят фамилию, выдающую их нездешнее происхождение и серый оттенок кожи! Одни, например, создают шедевры мирового искусства, другие — оружие массового поражения, третьи изучают физику колебаний и пространств. И параллельно развлекаются генетическими опытами.

Люди наивно думали, что, сливая свою ДНК с греевой, рано или поздно выведут формулу идеального человека. И даже не подозревали: они сами служат подопытным материалом, сами являются не более чем продуктом давних лабораторных игр.

— Не хочу.

Двумя простыми словами Ди выражает свое отношение ко всему, что касается его сородичей и соплеменников.

Не хочу.

— Ну ладно. — Джонни закладывает за ухо выбившуюся из прически сальную прядь. — Если скажу, позволишь мне принять душ?

— Знаете, — Ди говорит спокойно и равнодушно, — совсем недавно сюда уже приходил один грей, тоже пытался заключать со мной сделки. И я его тоже не приглашал. Он плохо кончил.

Джонни иронично изгибает прелестные брови. Не верит.

— Хотите, покажу его труп? — предлагает Ди, позволяя своему рту дрогнуть в легкой ухмылке. — Заодно и помоетесь.

— Ты его утопил?

Фыркает. Не верит.

— Я видел его неподвижное сердце. И знаю, сколько он весит, оставшись без крови. Впрочем, вру. Он не был чистым греем. Но ответ положительный.

Прелестные брови хмурятся, бирюза меркнет и превращается в сталь.

Ди виновато разводит руками. Так всегда делало Никки, застигнутое за чем-нибудь феерически идиотским. Упс! Так получилось.

— Qui gladio ferit gladio perit, [14] — хрипит со стола Зиленцорн. Ди затыкает его взглядом.

И замечает в восхитительном Джонни Грее растерянность. Тот явно не привык испытывать подобные чувства, потому что на долю секунды приоткрывает восхитительный рот и выглядит восхитительно глупо. Однако тут же спохватывается.

— Нужно было снова использовать крыс или, на худой конец, обезьян, — произносит он. Усталость в его голосе теперь настоящая. — Но я решил взять только людей. Они называли это "искрой божией", говорили, что Тот-в-кого-верят поцеловал их детей в макушки. Я считал, моя система устойчива, но нельзя же учесть все возможные факторы заранее. Под землей конечный продукт, естественно, начал вырождаться. Если б я знал, что рисовальщики окажутся там, разумеется, взял бы крыс. По крайней мере, тогда эта чертова "искра" не убила бы в них все способности к выживанию.

— Но они выжили, — тихо замечает Ди.

— Выродились, а не выжили. Или эти слепые твари кажутся тебе похожими на моих рисовальщиков?

— Почему нет? Они пишут картины.

— И какой в них прок? Через обычную мазню наш проход не откроется.

Поразительно, насколько слепым оказался сам великий художник Джонни Грей. Его новые люди видели прошлое и будущее, писали панорамные цветные полотна в кромешной тьме. Гонимые и ненавидимые всеми, обитали глубоко под землей, питаясь грибами и плесенью... И вот теперь вернули себе глаза. А создатель все так же презирает свои творения, все так же брезгливо именует их тварями.

— Но ведь это один из ваших художников его откроет!

— Во-первых, как я уже сказал, все сцепляется, как положено. Само собой, Дориан. А это значит, что рисовальщик появится в любом случае. Твоя задача его правильно скоординировать. Предполагаю, что произошел очередной виток мутаций и он родился зрячим. Во-вторых, проход откроет не рисовальщик, а ты. "Ключ и Мессия", помнишь? Кстати, странно, что ты не спрашиваешь о своих так называемых родителях. Разве ты их не любил?

— Где они? — шепчет Ди.

— Там же, где все остальные, — удовлетворенно констатирует Джонни. — На полюсе, Северном или Южном. Ждут-не дождутся, когда ты откроешь проход домой. Ты ведь в курсе, что когда начнет формироваться пространственный тоннель, греям находиться поблизости небезопасно? Трудно было уговорить и твоих поселиться в Крайме хотя бы на это время.

— Папа и мама, — твердо выговаривает Ди, — забыли объяснить мне один момент: как же я открою проход, если грею опасно находиться возле крысовины?

— О, они многое забыли тебе объяснить.

Ди с изумлением слышит в голосе Джонни самое настоящее сочувствие. И снова — печаль.

— Ты, Дориан, возможно, и выживешь. А может, и нет. Никто не знает, поэтому твои шансы — пятьдесят на пятьдесят. А вот окажись рядом кто еще, ему придется несладко. Такая интерференция выжигает мозг, стирает начисто. Для грея это смерть, его сожрет собственная тень. Но ты не волнуйся, они обязательно придут, когда проход стопроцентно сформируется. Все явятся, как миленькие. Думаю, последнее время они страшно волнуются за своего ненаглядного мальчика: как он там, что поделывает?..

И печальное сочувствие в голосе Джонни оборачивается дымящимся ненавистью ядом.

— Что... что вы имеете в виду?

— Боюсь, это тебе не понравится. Да и вообще, знаешь, я не хочу тебя обижать. Давай оставим эту тему. Ни к чему ворошить прошлое, поверь.

В этот момент Ди принимает решение. Самостоятельное. Важное. Окончательно отвергая все остальные — готовые, навязанные, опробованные другими. Запрограммированные для него посторонними греями. Ведь родных, "своих", у него больше нет.

— Знаете что, Джонни? Я покажу вам, где душ, дам чистую одежду, бритву и вообще, все, что нужно. Я разрешу вам остаться здесь, сколько захотите. А взамен вы расскажете мне все. И ни во что не будете вмешиваться.

Его собеседник смеется. Ласково, тихо, по-доброму. Надо же, он умеет. Ди отчего-то становится больно.

— Я бы рад, Дориан, я бы очень хотел тебе все рассказать, но у нас нет на это времени. Давай лучше так: я отвечу на любые твои вопросы, хочешь? Так будет быстрее.

— Да, хочу. И мой первый вопрос все тот же: зачем вы здесь?

И кумир прикрывает колдовские глаза. Гаснет пылающая бирюза. Бархатный голос звенит безысходной, почти человеческой грустью:

— Разве ты еще не понял? Я пришел, чтобы умереть.

**39**

На разговоры и отмывание полов ушел остаток ночи и весь следующий день. Сначала Ди и Джонни осторожно отнесли взведенные Зиленцорном мины подальше от дома и уложили в специально вырытые ямки. Два выстрела прогремели одновременно: "ХаиМа" и "Глюка", два взрыва слились.

Шатающуюся от усталости домработницу Ди отправил спать — взяв с Зиленцорна обещание, что тот больше не уйдет.

— Твой помощник. Как же ты его сделал? — поинтересовался Джонни с притворной небрежностью. Они уже собрали с пола жир и теперь выкатывали бочку на задний двор, подальше от дома.

— Сделал? Я не делаю людей!

Ди с отвращением утер испачканное лицо не менее испачканным рукавом. Он никогда в жизни больше не прикоснется к вонючему утиному салу! Впрочем, это обещание нетрудно сдержать: если верить Джонни, жизнь Ди не будет долгой. Он откроет крысовину, и крысовина его убьет. "Пятьдесят на пятьдесят".

— У меня, Дориан, чисто академический интерес. Я неплохо изучил все, что жило и доживает в этом мире, но такое существо встречаю впервые. Ты говоришь, это человек?

— Да. И я ничего с ним не делал. Между прочим, это женщина и обычно таковой и выглядит. Приходы Зиленцорна с какого-то момента начали видоизменять ее тело.

— Ого! — восхитился Джонни. — Такое редко бывает. Их тела, как правило, плохо воспринимают посторонние вторжения. Я столько экспериментировал, и все впустую! Ну, и что это за Зиленцорн, откуда взялся? Только, умоляю, не говори, что ты и его не делал.

— Не делал.

Ненавистная бочка теперь стояла во дворе, а Ди, натянув друг на друга четыре пары металлизированных асбестовых перчаток длиной до плеча, разводил в ведрах промышленный вотхэвайдан — по рекомендации всеведущего Джонни. Сам гений, мстительно утопив в бочке свой щегольский пиджак, избавлялся от испорченной рубашки и обуви, чертыхаясь и отплевываясь.

Ди исподтишка окинул взглядом его обнаженный торс, подавил завистливый вздох. Высокий, стройный и жилистый, как и все греи, Джонни обладал совершенным телом. Что, в общем, неудивительно: Ди с детства знал, что легендарный Джонни Грей просто обязан быть идеален во всем.

Он и не заметил, как они перешли на дружеский тон и по большей части общались теперь так, словно были знакомы сотни лет. Ди не мог не признать, что находиться рядом с Джонни Греем — приятно. Он помнил это ощущение легкости и комфорта, помнил, как оно ему нравилось, помнил, как по нему скучал, когда... когда пропадал Стерх.

— О чем ты сейчас думал? — спросил вдруг Джонни. Он сверлил Ди серьезным тяжелым взглядом. — У тебя изменилось лицо. Стало... не могу поверить... мечтательным.

— Не помню.

Пронзительность бирюзы в свете утреннего солнца обжигала, резала глаза, но оторваться от нее оказалось сложно.

— Не лги мне, Дориан. Ты не сможешь меня обмануть.

Ди понимал, что сейчас делает Джонни: пытается мысленно подчинить его своей воле. И еще понимал, что проиграет. Он слишком молод, чтобы сопротивляться такому опытному противнику. Папа рассказывал о нечастых ссорах, происходящих между взрослыми греями. Ничего хорошего.

— Я не хочу об этом говорить. Почему ты меня заставляешь?

Оказывается, и он с Джонни уже "на ты".

— Извини. — Бирюза поблекла, безупречные губы сложились в обезоруживающую улыбку. — Так что там про Зиленцорна? Кстати, что за имя такое? Сам придумал?

— Он так назвался, когда стал более-менее разумным и научился говорить.

Пришлось сдаться, рассказать о семи личностях донны Лючии. Чтобы не признаваться в своей тоске по... неодиночеству.

— Край мира? Он так сказал? Ты уверен, что правильно расслышал?

Джонни хмурился, покусывал нижнюю губу, отрешенно уставясь куда-то за окно. Ди не мешал ему размышлять и даже радовался спонтанным перерывам, возникающим в их непростом разговоре. Они позволяли избавиться от эмоций, собраться с мыслями, закрыть в броне дыры, пробитые сокрушительным обаянием Джонни Грея. Все-таки он, на удивление гармонично смотревшийся посреди развороченной гостиной — босиком, в закатанных по колено брюках и со шваброй в алебастровых мускулистых руках, — один из самых старых и знающих греев.

И самых безжалостных. И самых решительных. В том числе — в решениях, которые принимал за других. Опробовал для других. Например, для некоего послушного мальчика. Они ведь все это делали, правда? Все эти... отправители писем. Имени Джонни на конвертах нет, но у Ди хорошая память: его нынешний гость был лучшим папиным другом.

— Я хотел бы поговорить с твоим Зиленцорном наедине. Ты не станешь возражать?

— Не стану, если поделишься своими догадками.

Джонни послал ему странный взгляд.

— Твои так называемые родители, Дориан, не справились с возложенными на них обязанностями. Они слишком хорошо обучили тебя не тому. Ты споришь со старшими и ставишь условия тем, кто априори сильнее тебя.

— Ошибаетесь, Джонни, — вернул ему Ди вчерашнюю реплику. — Они справились. "Не тому" я обучился самостоятельно.

Тот расхохотался. Фальшиво. Неубедительно.

— Сдаюсь. Вдруг ты рассердишься и лишишь меня душа! Или захочешь посмотреть на мое обнаженное сердце.

И опять это странный, испытующий взгляд.

— Почему ты все время называешь их "так называемыми"? Они ведь мои родители?

И Ди с удвоенным остервенением завозил шваброй по полу. Он смертельно устал и все с большим трудом выдерживал напряжение последнего часа — с тех пор как Джонни принялся вытряхивать из него информацию о донне Лючии. Пора получить что-нибудь взамен.

— Я говорил, что тебе не понравится ответ, Дориан. Лучше оставим их в покое.

— Нет.

— Нет. Ясно. — Джонни вздохнул. — Но помни: ты сам напросился.

Ди сглотнул вставший в горле комок и уверенно кивнул. Он выдержит любую правду.

— Если коротко: в этом мире у пары чистых греев не бывает детей. Возможны лишь переводки. С людьми.

Пауза. Кивок.

— Открыть проход способен только чистый грей. Никто не хотел жертвовать собой. Все хотели домой.

Пауза. Кивок.

— Каждый дал свой генетический материал. Кроме меня. Мне было все равно. Они сделали тебя в этом доме. В лаборатории.

Пауза. Кивок. Дориан Грей поднимает голову и растерянно смотрит на Джонни Грея неверящими глазами.

Но Ди не видит Джонни. Потому что Ди — взрослый, самостоятельный, сильный — плачет.

**40**

Сбылась очередная детская мечта. Легендарный Джонни Грей утешает льющего горькие слезы Дориана. Неважно, кто и чем его обидел. Важно, что героический Джонни готов ради Ди весь мир перевернуть. Впрочем, такое всегда быстро проходит.

Ди высвободился из объятий Джонни, утерся рукавом — то есть размазал утиное сало по соленым щекам — и решительно подхватил оброненную швабру. Он убирается в доме и намерен довести это малоприятное занятие до логического конца.

Когда донна Лючия приковыляла на кухню, чтобы озаботиться ужином, Ди и Джонни еще не проснулись. Они вылизали пол дочиста, смолотили все, что нашли съестного в холодильнике и печи, сожгли злосчастную бочку на заднем дворе и наговорились до хрипоты.

Прежде чем забраться в кровать, Ди по привычке снова ополоснулся в душе, а потом не удержался, вышел из спальни и, перегнувшись через перила, бросил взгляд на первый этаж, в гостиную. На диване действительно сопел Джонни Грей! И жемчужные волны его прекрасных волос ниспадали до самого пола. Ди иронично потряс головой, прошипел: "Ай, майдан!" — и по-каратарски хлопнул себя ладонью в лоб.

Он спал мало и плохо, поднялся, чувствуя себя совсем разбитым, и долго держал голову под струей холодной воды. Черт бы побрал все на свете, а в особенности — его самого. Неудавшегося гомункулуса, некстати взбунтовавшуюся отмычку.

Донна Лючия грохнула чем-то в кладовке, Джонни в гостиной шумно перевернулся на другой бок, а Ди спустился по лестнице, пальцами расчесывая влажные пряди.

Die Wahrheit ist ein Chor aus Wind...

Kein Engel kommt um euch zu rächen...

Diese Tage eure letzten sind...

Wie Stäbchen wird es euch zerbrechen...

"Истина — это хор ветра... Ни один ангел не придет за вас отомстить... Это последние ваши дни... Словно прутья, вас сломает..."

Он уже слышал эту песню — летом, когда виделся со Стерхом в последний раз. На донне Лючии тогда был несуразный голубенький фартук, и она разбила что-то фарфоровое. Да, именно в тот день Ди ушел спать, а с кухни в его уши ввинчивался один из голосов Зиленцорна.

— Я нашел для тебя выход, — вполголоса сообщил Ди, когда бес появился в дверях с какими-то жестянками в руках. — Положи это, сядь и слушай.

Тот слушал ровно минуту, а потом взвыл, запустив в деревянную столешницу вылезшие от волнения когти, и затряс головой в категорическом отказе.

— Заткнись, — грубо приказал ему Ди, наблюдая, как вплывает из гостиной завернувшийся в тень Джонни. И, устроившись за кухонным столом напротив беса, делает знак не выдавать его присутствия. — А теперь кончай бузить и обдумай каждое мое слово. Можешь посоветоваться с остальными.

Зиленцорн хрипло засмеялся, кивая трясущейся головой. Контроль над умирающим телом донны Лючии давался ему все хуже. В эти дни оно трансформировалось лишь частично. Крепкие мужские ноги во фланелевых бермудах сейчас венчал хлипкий старушечий торс с истончившимися руками. Глаза так и норовили разъехаться или закатиться, а высохшие пальцы беспорядочно ощупывали воздух. Бес спрятал их под стол и замер, наклонившись вперед и широко распахнув веки.

— Что не так? — обеспокоился Ди.

Джонни с любопытством вытянул шею.

— Пусто... — прошептал Зиленцорн. — Все ушли... Verrate mich nicht.

— Не выдам, — на всякий случай пообещал Ди. — Но... ты ответишь мне согласием? Я настаиваю. Я тебя прошу. Пожалуйста.

— Mein Verlangen ist bemannt... — отозвался бес спустя мучительную четверть часа.

Греи безмолвно изучали его и друг друга.

Ди недоуменно поморщился. "Мое желание управляемо" — что это значит? И предыдущее: "Не выдавай меня" — о чем это он?

Лицо Джонни оставалось непроницаемым. Легкая небритость придавала герою благородно разбойничий вид.

Прошло еще полчаса.

Вдруг Зиленцорн подскочил и, перегнувшись через стол, схватил Джонни за отвороты рубашки. Оцепеневший от неожиданности и напора Ди не мог поверить тому, что видел: женские руки беса свободно прошли через тень! А судя по тому, как метко он вонзился скрюченными пальцами именно туда, куда целился, Зиленцорн еще и видел насквозь! И был гораздо быстрее, чем Джонни: тот не успел не то что увернуться — хотя бы отклониться.

Хищные желтые глаза уставились в расширившиеся бирюзовые. Ди приоткрыл рот, но тут же передумал вмешиваться. Что-то происходило между легендарным Джонни Греем и вторничной личностью донны Лючии, и Ди больше не был частью этого происходящего.

Das Wasser soll dein Spiegel sein...

Erst wenn es glatt ist, wirst du sehen...

Wieviel Märchen dir noch bleibt...

Und um Erlösung wirst du flehen...

"Вода должна быть твоим зеркалом... Только когда она станет гладкой, ты увидишь... Сколько сказок тебе еще осталось... И взмолишься об избавлении..."

Ди заметил, что его собственные губы шевелятся, повторяя вслед за Зиленцорном. Тот уже молчал, а в голове у Ди словно что-то заело. Он досадливо закусил губу и уткнулся взглядом в поцарапанную бесом столешницу.

— Нгх-ха!... — выдохнул Зиленцорн с громким и сочным всхлипом. Изо рта его хлынула черная кровь. Тело домработницы обмякло, безвольно вытягиваясь на столе лицом вниз. Джонни вскочил, сбрасывая тень. А следом и заляпанную рубашку. Из-под головы донны Лючии стремительно расплывалась лужа, а мускулистые ноги — худели, уменьшаясь в размерах.

— И что теперь? — Джонни, похоже, растерялся. Второй раз за такое короткое время. Да умнице Ди медаль надо выдать! Вот он-то точно знал, что теперь.

— Ничего, — пожал он плечами. — Такое уже бывало. Сейчас полежит и придет в себя. Сунем ее в постель, вкатим пару уколов.

Но он ошибся.

Донна Лючия действительно полежала — минуты две. А придя в себя, спрыгнула со стола, обвела диким взглядом кухню и выбежала в дверь. Опомнившись, Ди и Джонни кинулись следом, однако погоня длилась недолго.

— А теперь? — Джонни попробовал выдавить бронированную дверь ладонью. — Что там у тебя?

— Подвал, — мрачно ответил Ди. — Дверь тройная, изнутри блокируется.

— А в подвале что? — прищурился Джонни.

— Припасы разные. Вода. Дизель и все такое для машин. Коллекции.

— Оружие есть?

— Есть.

— Я так и думал. И другого входа, конечно, нет... Может, взорвем аккуратненько?

— Дом обрушим. — Ди отошел к лестнице и присел на нижнюю ступеньку. В голове плавал туман. — Не понимаю, — произнес он задумчиво, — как она успела их отпереть... Хотя нет, понимаю. Он все заранее приготовил. Кстати, он видит сквозь тень.

Скрывать это не имело особого смысла.

— Я заметил.

Джонни сиял улыбкой. Лучился довольством, радовался, словно ребенок, принимающий участие в захватывающем приключении. Не сообразил еще, что ли: в этом тщательно оборудованном подвале донна Лючия могла бы с комфортом просидеть долгую-долгую жизнь. Если бы не собиралась вот-вот преставиться.

Не заботясь о джинсах, которые, кстати, пришлось прорезать во многих местах, чтобы Джонни втиснулся в них со всеми своими лепными мышцами, легендарный герой плюхнулся прямо на пол, скрестил ноги, как давеча Зиленцорн. Поерзал, устраиваясь поудобнее.

— Штаны все ж-таки маловаты. Что ж ты такой хилый, Дориан? Где твое чувство прекрасного?

— Да как-то времени не было качаться, — признался Ди, немного удивленный тем, в какую сторону Джонни уводил разговор.

— Качаться? — изумился Джонни. — Так-так-так... Ну-ка, дай-ка угадаю! Любящие папа и мама, во избежание неожиданностей, решили не очень близко знакомить ребенка с собственным телом, так?

Ди не знал, что ответить. К чему это он клонит?

— Дориан, ты можешь сформировать себе любое тело, — терпеливо объяснил Джонни. Улыбка погасла, а бирюзовые глаза снова наполнились сочувствием. — Это длинный и не очень приятный процесс, но ты можешь. Люди падки на внешность, полезно выглядеть соответственно, помогает... с ними играть. Можно даже пол изменить, если хочешь. Давай научу? — И вздохнул. — Извини. Мы ничего не успеем. Но теперь ты, по крайней мере, знаешь.

— Про пол я знал. А вот... я и шрамы могу убирать? — Ди потрогал себя за предплечье, где в маленькой круглой впадинке прятался чужой плазменный чип. Поскорее бы все закончилось — тогда он его вытащит.

— Конечно. Человеческое тело — фальшивка, временная форма. Дома мы выглядим по-другому. Черт... Кажется, я снова должен извиниться. — Джонни виновато блеснул зубами, демонстрируя ямочку на правой щеке.

— Не должен, — отозвался Ди, призвав на помощь остатки выдержки. — Я знаю, что вряд ли переживу крысовину, вся моя жизненная сила уйдет на откупоривание картины. Так что текущее обсуждение — пустая трата времени.

Он развернулся и откинулся затылком к стене. Глаза закрылись сами собой. Солнце уже село, нужно чего-нибудь перехватить на кухне и отправляться в город искать художника. Но в принципе, чего-нибудь перехватить можно и там. В Тавропыле до сих пор есть забегаловки, в которых обслуживают без социальных карточек — просто цены намного выше.

К черту Джонни, к черту донну Лючию. Пусть разбираются сами, а он вот возьмет и сюда не вернется. Граффити рисуют на любых плоских поверхностях. И не очень плоских — тоже. Мало ли в городе стен!

— Джонни, — позвал Ди, не поднимая век.

— М?

— Зачем вы сюда пришли?

— В смысле? Я?

— Нет, вы, греи вообще. В этот мир. С какой целью?

— А-а. Да ни с какой, это вышло случайно, играли во что-то. И теперь, когда все наконец сложится так же, как в тот раз, мы, греи вообще, хотим вернуться домой. Разве не логично?

— Логично. А что будет, если я не стану искать художника?

— Рискни. А получится? Ты видел всего одну его картину, и что-то в тебе изменилось, так ведь? Хоть ты и не говоришь что, я тебе не краймский малювальник, у меня глаза на месте, и я вижу, с каким выражением лица ты... ну, допустим, слушаешь то, что в тебе происходит. Вы связаны — ты и этот рисовальщик. Ну, и как долго, по-твоему, ты протянешь, зная, что за ним полгорода охотится?

— Я могу не захотеть протянуть долго. Я могу вообще остаться сидеть на этой лестнице и ничего больше не делать. Допустим, это будет такая игра. И что тогда?

— Да не знаю, — беспечно хмыкнул Джонни. — Может, ты все равно его встретишь, и картину эту откупоришь, но обстоятельства окажутся другими. Скорей всего, намного хуже для тебя. В любом случае: ты пожалеешь. А может, он вообще ее не напишет. Значит, ее напишет кто-то другой. Проход все равно откроется, Дориан, хочешь ты этого или нет. С вашим участием он откроется с нужной стороны и правильно. А иначе — понятия не имею, что и как будет. Но вода, как говорится, всегда дырочку найдет. Кстати, уже нашла. Эта земля обречена при любом исходе, поэтому тебе логичнее все же попробовать открыть проход и уйти вместе со всеми.

— Почему обречена?

— Потому что Зиленцорн! — продекламировал Джонни на манер детской считалки.

От неожиданности Ди распахнул глаза. Сел прямее:

— Что?

— Зиленцорн, — повторил Джонни. И ослепительно улыбнулся. — Он, по-твоему, кто?

— Бес. Я ж тебе рассказывал. Продукт воспаленного воображения сумасшедшей домработницы. Я забрал ее из больницы для умалишенных, она там всю жизнь провела. А что, у тебя есть другая версия?

— Не версия — факт. Зиленцорн — несомненно, продукт. Но не воображения, а кое-чего более осязаемого. И не этой твоей полумертвой старухи, конечно, а — коллективного творчества, Дориан. Вернее, сознания. Коллективного сознания, если ты понимаешь, о чем я.

— Ты серьезно? — опешил Ди. — Сейчас не время для шуток.

— Время для шуток — всегда! — Джонни поучительно воздел к потолку указательный палец. На нем сидела резинка для волос, а жемчужные локоны героя свободно рассыпались по плечам. — Я должен признать, что недооценил местных жителей. Они хоть и недалеко ушли от нашего первоначального материала, однако сумели развить в себе... ну, скажем, способность к интерференции спонтанных эмоциональных выбросов. Какой-то из подобных выбросов оказался достаточно силен, чтобы обрести самосознание... Думаю, это было отчаяние. Энергетический, так сказать, крик здешних разумных и неразумных существ. Они ведь ощущают, что все скоро кончится... Полагаю также, это часть условий, необходимых для открывания прохода с нашей стороны. Хотя абсолютно не понимаю, к чему данное условие прикладывается.

— Выбросы? Самосознание? Ха! Джонни, ты сейчас шутишь?

— Отнюдь. Я не вижу в твоей домработнице ничего привлекательного для сущности типа Зиленцорна, но вижу, что могло притянуть его к тебе. Ты, Дориан, — его сознательный выбор. Ты — такой же, как он, результат сложения многих... гм... Извини, я не это хотел сказать... — Он смущенно кашлянул, получилось почти искренне. — Опять я...

— Продолжай, — махнул рукой Дориан.

Джонни скомканно попытался завершить рассуждения: — Короче говоря, в существующих обстоятельствах это означает, что Зиленцорн — одно из условий. Вокруг тебя сейчас нет и не может быть ничего иного.

Одно из условий. Прямо сказка для самых маленьких. Отмычка и ее верные помощники спешат на помощь старшим братьям, случайно попавшим в беду. В чужой мир, который от скуки перекроили согласно своим капризам. И теперь хотят бросить. Уйти безнаказанными. Ха!

Он невозмутимо слушал Джонни, вещавшего о происхождении и сущности беса. Даже не менялся в лице. Только спросил:

— А ты? Ты сейчас здесь, рядом со мной. Ты — тоже условие?

— Не-е, — Джонни помотал головой, отчего его длинные кудри колыхнулись. Пахнуло мускусом и старой ванилью. — Я здесь сам по себе. Мог бы, конечно, подождать, когда начнется вся потеха, но, знаешь, на полюсе слишком скучно и холодно. А я привык жить интересно. Пестренько. Хочу лицезреть все из первого ряда, постоять рядом с главным действующим лицом. А потом все будет элементарно: мозг перестает контролировать тень, тень оборачивается против хозяина. Интересно, должно быть, отдаваться собственной тени. Жаль, что нельзя посмотреть и на это.

— Почему ты не хочешь вернуться домой?

— Пф! Что я там не видел? И там, и тут, и, в общем-то, везде... — Он потупился, отстраненно прокручивая на пальце резинку для волос. — Надоело, просто надоело. Бесцветно, безвкусно, монотонно. Ты вряд ли поймешь, слишком молод.

— Так открыл бы крысовину сам. Пятьдесят на пятьдесят, помнишь?

— Ну уж нет, от меня они этого не дождутся!

— Ты не любишь греев, — резюмировал Ди.

— Не люблю, — подтвердил Джонни. — Разве это не очевидно? Но ты мне нравишься, Дориан. Ты такой... незамутненный, знаешь. Чистый грей, в прямом смысле этого слова. Рядом с таким, как ты, тоже хочется побыть настоящим. Нда... надо было мне прийти сюда раньше.

Ди ощутил знакомый укол в самую серединку сердца. Один, но на редкость болезненный. Сколько еще ударов нанесет ему пепельная роза? Сколько может выдержать незамутненный грей, насколько они живучи?

Если бы легендарный Джонни Грей появился в его жизни раньше, не было бы того душного, черного времени одиночества, когда добрый и хороший мальчик Дориан умер в мучениях — от тоски, которая растворилась в его костях. А теперь тоска настоялась и превратилась в горький яд, отдающий цитрусом, полынью и хвоей. Кольни цветочным аметистовым шипом — заструится, закапает...

И похожий яд, только с привкусом залежавшейся ванили, сочится из голоса Джонни почти каждый раз, когда разговор заходит о греях. Знаменитый герой хочет умереть рядом с главным действующим лицом, практически на сцене, но при этом не готов отдать свою жизнь за других.

Нечто в этом духе Ди от него и ожидал. Идеальному Джонни Грею до смерти надоело быть идеальным. Он пресытился собственным совершенством, утомился всеобщим восхищением, устал от своей интересной и пестренькой жизни, но не мог самостоятельно положить ей конец. Потому что самостоятельности легендарному герою не хватало. Не хватало и силы.

В отличие от мальчика по имени Дориан Грей, который как раз набрался и того и другого и вот-вот закончит складывать из мозаики занимательную картинку. Но, кажется, совсем не ту, что от него ожидают.

— А теперь скажи-ка, — Джонни вскинул голову и сладко улыбнулся, — пригласить в мой разум Зиленцорна — это ведь твоя светлая идея?

**41**

— Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться.

— Мне казалось, ты всегда не прочь поиграть.

— Дориан, ты когда-нибудь слышал о чистом грее, который играет по чужим правилам?

Для стороннего наблюдателя это могло выглядеть как мирный семейный ужин. Скажем, отец и сын — или лучше два брата — слаженно накрывают на стол. Кстати, старший неплохо и с явным удовольствием кухарит, а младший, по-видимому, привык быть на подхвате.

Джонни опустил дымящийся чугунок на столешницу, Ди в последний момент подсунул под донышко плетеную бамбуковую подставку. Джонни разложил одуряющее пахнущее рагу по прозрачным тарелкам черного стекла с белыми иероглифами, Ди расправил и подал ему накрахмаленную льняную салфетку.

— Надеюсь, тебе понравится. Все-таки солонина — не лучший полуфабрикат.

— Я не знал, что рагу бывает таким вкусным!

— Рад, что угодил. Как думаешь, может, отнести твоей донне тарелочку под дверь? Вдруг выманим? Так не терпится переломать ей ноги, чтобы больше не бегала. Ты простишь мне такую вольность?

Джонни подмигнул, Ди улыбнулся в ответ, с наслаждением облизываясь. Губы чуть пощипывало от специй. Он так соскучился по нормальной домашней еде, что сейчас простил бы Джонни все на свете.

Прежде чем перебраться на кухню, они навесили на дверь подвала наружный замок и перегородили ведущую вниз лестницу диваном из гостиной. Джонни собирался провести на нем все время до возвращения Ди из города.

— А если она так и не попросится на волю? — спросил Ди.

— Разрежем все три двери и точно переломаем ей ноги.

— А если найдем там ее труп?

— Съедим! — Джонни ухмыльнулся и кровожадно щелкнул зубами. — Чего добру пропадать.

— Не такое уж она и добро, — проворчал Ди, мысленно уговаривая себя не опускаться до облизывания тарелки.

Джонни, словно угадав его метания, тарелку отобрал, а перед Ди поставил огромную чашку с каким-то отваром.

— Травы. У тебя там в кладовке целый гербарий. Пей, мозги сразу прочистятся.

— Тебе бы тоже не помешало, — заметил Ди.

Откупоривавший бутылку вина Джонни покачал головой:

— У меня в мозгах все чисто, просто я не ожидал от тебя такой прыти. Но, если ты не заметил: Зиленцорн против, да и я как-то не горю желанием превратиться в желтоглазого психа. Этот цвет радужки не подходит к моим волосам. — И фыркнул.

— Зря смеешься. Мне рассказывали о мессии пуэсторианцев: у него как раз желтые глаза и серебряная голова. Зовут его Оон, и он ездит на белой шестилапой крысе-прародителе всего человечества. Или на шестипалой, я не запомнил.

— Крысу — хоть столапую и стоголовую — можем сделать в любой момент, нужна только лаборатория. Хочешь поиграть в настоящего грея, Дориан? Нет? Тогда пей давай и выкатывайся.

Ди безропотно склонился над чашкой. Что бы там ни было, а с появлением легендарного Джонни Грея в его жизни прибавилось ярких красок. И уверенности в себе. И — в справедливости принятых решений, хоть он и не собирался делиться ими со своим новым другом. А еще вот что: Ди совершенно не против того, чтобы Джонни распоряжался и командовал. Ему даже нравится. Ощущается правильным.

И пепельная роза в его присутствии больше дремлет, обернув аметистовые листья вокруг стебля — толстого, сытого, напитавшегося чужой болью из невидимых ран.

— Куда ты сейчас поедешь? — поинтересовался Джонни, наливая себе третий бокал вина. — По какому принципу ищешь?

И, терпеливо выслушав до конца, стукнулся лбом о столешницу. Опустевшая бутылка и бокал отозвались жалобным стоном. Ди воззрился в полном недоумении:

— Я что, делаю что-то не так?

Новая схема поисков, его точки зрения, была оптимальной. Устроив себе берлогу где-нибудь возле ЦПКиО, Ди намеревался прочесывать район небольшими квадратами, параллельно обходя и объезжая незатопленные и не опечатанные властями станции метро и встречаясь с братьями Арсениями. Он уже вызнал все места в городе, где до сих пор попадались художники, а кроме того — отфиксировал точки сбора охотников, в том числе и неофициальные.

Он и карты свои принес показать, однако его собеседник ни план, ни логику не оценил.

— Дориан, ты совсем тупой? — Джонни бесцеремонно надавил ему пальцем на кончик носа. — Би-бип. Очнись и включи наконец голову.

Ди растерялся и не понимал, как реагировать. Он все просчитал, ничего не упустил. Почему Джонни недоволен и разглядывает его с каким-то веселым удивлением?

— Не-ет, ты не тупой... Ты неопытный и излишне доверчив, вот в чем твоя беда. На человека похож... Подумай-ка: мальчишки рвутся в избранные охотники. Они видят что-то экстраординарное — зрячего рисовальщика, а дальше встречают тебя. Первое, что они сделают, — побегут к гетману с докладом. Не упустят возможности выслужиться. Тем более что гетман, я уверен, всех предупредил о том, что в городе появляется грей. И наверняка приказал и охотникам, и каратарам незаметно отслеживать твои появления.

— Я редко выхожу из тени, — робко вставил Ди.

— Да я ничуть не сомневаюсь, что ты очень осторожен. Но гетман охотников — явно не дурак, иначе на тебя бы тоже устроили полномасштабную охоту. Он теперь знает, что ты ищешь именно этого рисовальщика, и надеется, что как раз ты выведешь на него охотников. Спорим, мальчишек уже приняли и статус какой-нибудь дали? Одновременно, думаю, гетман и сам над этим работает. Поверь, ради зрячего рисовальщика он не погнушается лично вернуться хоть на улицу, хоть в метро.

— И что с того? Я его не боюсь.

— Ты и не должен его бояться, Дориан, ты его использовать должен, ты же грей! Кто из вас двоих опытнее в охоте на людей? Это тебе за ним ходить нужно, а не ему за тобой. Ищи отряд гетмана, они выследят для тебя твою цель раньше, чем ты исползаешь на брюхе весь город. Используй охотников, гетмана, мальчишек своих. Только не забывай, что они на другой стороне, не на твоей. Ты для них вдвойне чужак — как некаратарин и как нечеловек, и никогда не станешь своим, так что просто используй. Запомни: люди созданы для того, чтобы ими пользоваться.

— Как и я, — зачем-то вставил Ди. Он понимал, что Джонни прав, и досадовал на себя за собственную неопытность. Он действительно всегда для всех будет чужим, и изменить это нельзя.

— Хочешь себя пожалеть? — прищурился Джонни. — У тебя, в отличие от них, есть шанс выжить.

— Почему ты так уверен, что все тут погибнет? Из-за крысовины? Но тогда и вашего дома тоже больше нет.

— Я же ответил: Зиленцорн. Ты так и не понял, что он такое? А ведь он тебе открыто признался.

— Он сказал, что он — край мира. А еще много выл и болтал на мертвых человеческих языках. Что из этой кучи вздора ты называешь открытым признанием?

— Край мира, Дориан. Ну, подумай. Мир, доведенный до крайности, имеет все шансы обзавестись таким, как Зиленцорн.

"Мир, доведенный до крайности". "Ярость души". Вот почему, не умея поначалу обуздать свою боль, он так выл и бился в стенах гостевого флигеля. Сущность умирающего Крайма, порожденная отчаянием ее обитателей. А Ди, последний идиот, хочет, чтобы она поселилась в самовлюбленном Джонни Грее, стала душой этого неестественно красивого тела, вылепленного, как и все прочее, для тех же греевых игр.

Однако чем же плоха игра, придуманная Ди? Джонни все равно намерен умереть, и умрет, когда его мозга коснется крысовина. Но прежде чем обезумевшая тень возьмется за тело и дело, освобожденное место успеют занять... И пришедшее на смену Джонни Грею существо, пожалуй, по достоинству оценит возможность отыграться на новой территории. На территории своих жестоких и недальновидных создателей.

— Мы твоего беса не создавали! — запротестовал Джонни, когда Ди, стараясь не показывать охвативший его непривычный азарт, изложил свои соображения.

— Его создали люди. И крысы, из которых вы их сделали, Джонни. Так что, как ни крути, греи косвенно причастны к рождению Зиленцорна. Без вас ничего бы не было.

— Не преувеличивай, пожалуйста. Греи всего лишь сделали людей. По своему внутреннему образу и подобию, между прочим. То, что люди тут же принялись бесконтрольно плодиться и грызться между собой, не наша вина. Не мы заставили их передраться за все на свете и устроить собственному миру этот самый край. Впрочем, как по мне, так вся эта затея с крысами была ни к чему. Нельзя совмещать животные инстинкты с интеллектом, это стратегическая ошибка. В результате мы просто получили новых животных, вот и все. Они, конечно, забавнее остальных, но слишком уж жадны, завистливы и агрессивны.

— А греи не такие? — Ди разбирало искреннее любопытство.

Джонни подпер идеальную щеку кулаком и задумался.

— Они все устали, — сказал он наконец.

— "Стали усталее стали", — подхватил Ди. — "И перестали".

Джонни изогнул бровь в немом вопросе.

— Цитирую беса, сам удивлен. Ты не представляешь, сколько он всего наговорил. Я думал, он развлекается, играет словами...

— Да нет, греи действительно устали и перестали... перестали и хотят уйти.

— Ты тоже мог бы уйти, — проговорил Ди и затаил дыхание. — Как Зиленцорн. Устроить им дома грандиозный сюрприз. Последнюю шутку Джонни Грея.

**42**

Донна Лючия так и осталась сидеть в подвале. Сквозь толщу земли и бетона Ди не мог слышать биения ее сердца, однако Джонни, долго прижимавший ухо к бронированным дверям, решил, что она жива и даже в каком-то из своих сознаний.

Ди вкратце расписал Джонни основные особенности и привычки личностей домработницы, провел по дому, объясняя, где что находится, собрал дорожную сумку и спустился в гараж. Джонни, который заботливо всучил ему два десятка вареных утиных яиц и остатки рагу в электронной саморазогревающейся корзинке — "Нужно как следует питаться, иначе тень будет слабой!", — вышел вслед за машиной на улицу.

Заглушив двигатель, Ди опустил стекло и высунул голову в ночь.

— У меня к тебе остался один вопрос. Не сказать, чтобы важный, обычное любопытство.

Джонни с готовностью пригнулся к окошку "Ягуара".

— Если Зиленцорн — сущность Крайма, душа этой земли и все такое прочее, кто остальные? Греи?

— Остальные, Дориан, — его способ общения с тобой.

— Да ладно! — не поверил Ди. — Хочешь сказать, он их выдумал? Он не мог про них знать. Феликс, например, уже был, когда мы впервые встретились, еще в больнице.

— Не выдумал, а увидел. В тебе. Они, между прочим, не только биоматериал дали и письма слали. Тебя просто не научили как следует пользоваться органами человеческих чувств, а то ты бы видел следы в доме и знал бы, что эти греи раньше здесь частенько бывали.

— Их что, всего шесть?

— Нет, конечно. Но шести достаточно; Зиленцорну нужно было их привязать к чему-то несложному, чтобы не запутаться. Он взял дни недели и один день оставил себе. А в остальные — заботился о тебе вместо так называемых родителей.

Вот как. Пепельная роза вскинулась, показала шипы, больно хлестнула зубчатыми листьями. Они все здесь бывали... Пока "наш мальчик" не начал осознавать себя. А потом, видимо, начали стесняться? Не испугались же.

— Джонни. Почему они перестали приходить?

— А зачем? — удивился тот. — Физически ты развивался нормально, а остальное никого не интересовало.

— А ты почему перестал? Ты ведь тоже приходил?

— Мы с твоим так называемым отцом перестали понимать друг друга.

— В чем?

— Это трудно объяснить. — Джонни выпрямился и постоял, обдумывая ответ. Затем, решившись, снова склонился над машиной. — Он хотел Крайм. Ничего особенного, всего лишь стать президентом, или диктатором, или, там, премьер-эмиром, как в США, — без разницы. Я так понял, ему надоело играть в большую политику и захотелось временно осесть. Но я к тому времени уже создал здесь первого Прокуратора. Наши интересы пересеклись и помешали друг другу.

— Ты победил?

— Не сказал бы. Прокуратора-то нет. Хотя и твоего так называемого папаши тоже. Ничья.

— Как это — нет? А Наталко?

— Ну, Наталко, — скривился Джонни. — А до этого были Вертелко, Наливайко, Скакалко, Пугалко... Тебе всех перечислить, что ли? Нет никакого Прокуратора, был один, Големтей, — и тому шею свернули, прямо в лаборатории. Сначала тут греи дурака валяли, теперь — люди. Одна шайка сменяет другую, но разницы между ними практически никакой. Манга — она и есть манга, все ходы и персонажи прописаны заранее.

— А художник Джон, который ее нарисовал — это не ты, случаем?

— Случаем я. Рисовальщики мои накалякали. По-моему, очень удобно: Наталко теперь вечно, а что там за портретом происходит — никого не касается.

— Получается, это греи загнали твоих художников под землю? Или уже люди? Кто придумал охоту?

— Да не все ли равно, Дориан? Рисовальщики не получились. Люди, в общем-то, тоже. Они не могут существовать без травли себе подобных. Крысам для междоусобных войн хотя бы причина нужна, а людям достаточно повода, причем надуманного кем попало. Скучно. — Он похлопал по крыше автомобиля. — Езжай уже, а то опять заговоримся.

Неудобно выгнув шею, Ди смерил Джонни задумчивым взглядом. Пожалуй, сейчас он не станет настаивать. У него еще будет время и понастаивать, и поразмыслить. А решение не изменится, нет: эта конкретная отмычка не только откроет, но и запрет.

Теперь действительно пора. Ди уселся прямо и огладил рулевое колесо. Интересно, можно ли въехать в крысовину на "Ягуаре"?.. Ладно, нужно сосредоточиться на поисках. Итак...

— Начни оттуда, где он раньше охотился, — посоветовал Джонни, заглядывая в окошко. — Люди с трудом меняют подсознательно закрепившиеся привычки. Есть большая вероятность, что его отряд собирается в старых местах.

— Поливай горошек на окне, если меня долго не будет, — ответил Ди. — Не думаю, что донна Лючия теперь сможет работать по дому. Я ее увольняю.

— Какое мудрое решение! — Джонни с явным облегчением отзеркалил его улыбку. — Езжай, пока ветер без сучков, а мы уж тут как-нибудь разберемся.

— Ох, я идиот! — спохватился Ди. — В коридоре, за картиной С.Никакиса, переговорный пульт. Там, в подвале, полно таких же, я совсем о них позабыл. Донна Лючия знает, на какую кнопочку нажимать.

— Разберемся, — повторил Джонни, привычно озаряя пространство блеском бирюзовых очей, жемчужных кудрей и сахарных зубов. — Гений я или нет, в конце-то концов!

**43**

"Гений, — думал Ди, выруливая от автомастерской Кочубея. — Определенно гений. Зря я его не послушал". Зная привычки Стерха, он все-таки пренебрег советом Джонни и начал с мест, где охотник когда-то часто бывал: Центральной Церкви, разрушенного коттеджа в южной части города, обгоревших развалин, в которые превратился бар Ардагана, заколоченной качалки... И вот, автомастерской.

Ворота ее оказались распахнуты, внутри — никого и ничего. Ни топчана и холодильника в "конторе", ни ржавеющих во дворе автомобилей, ни валяющихся повсюду шин и запчастей. Все вычищено, чисто выметено и сверху присыпано хорошим слоем пыли. Берцы оставляли в ней ребристые следы. Когда взойдет солнце, каждый увидит, что здесь кто-то побывал. А и пусть.

Чем раньше Стерху доложат, что грей его ищет, тем скорее что-нибудь произойдет. Ди поправил фломастеры в заднем кармане джинсов и ухмыльнулся.

Изучение обстановки возле станций метро "Коккозы", где теперь располагался склад боеприпасов, и "Серебряные струи", откуда началась когда-то первая и последняя официальная охота Ди, заняло остаток ночи и весь следующий день допоздна.

Взрытый бомбежками асфальт вокруг этих станций был отремонтирован. Ди подкатил к "Коккозам" почти вплотную и нагло припарковался у самого входа. И с нарастающим презрением наблюдал, как охотники бездумно огибают укрытый тенью "Ягуар" и встряхивают рации, недоумевая, откуда идут помехи.

Джонни прав: они — как животные, озабочены лишь тем, что прямо у них под носом, и никогда, никогда не поднимают головы к звездам.

Ди рассматривал деловито шныряющих по округе людей, запоминая паттерны их поведения. Все трактаты по человеческой психологии — пустая трата времени; эти существа мало отличаются от своих далеких предков. Греи их видоизменили и облагородили, однако инстинкты все равно сильнее.

Вот сейчас, например, люди заняты тем, что перетаскивают с места на место оружие. Единственное назначение этих предметов, на изобретение и создание которых они растратили целые жизни, — уничтожать точно таких же людей. Ну ладно, чуточку других, но какая разница? Ненавидеть себе подобных лишь за то, что они выглядят, думают или ведут себя по-другому...

Джонни прав: эксперименты греев с местной фауной следует признать неудачными.

Ди обратил внимание на большое количество женщин. Они входили и выходили парами и даже целыми группами. До этого он видел только одну женщину-охотника — Элли, но эти мало были на нее похожи: крупнее, визгливее, резче в движениях, и все, как одна, с уложенной через всю голову косой.

Он помнил эту прическу: она была в моде лет двести назад и именовалась "коса-самостийка". Так называемый папа тогда притащил такую домой и весь вечер пытался приладить так называемой маме на голову. Мама отмахивалась и кричала, что пусть пришьет фальшивку себе повыше пятой точки — отличный хвост получится! Потом они много дней пугали косой друг друга, подкладывая ее в самые неожиданные места, пока она окончательно не растрепалась на отдельные крашеные волоски.

Похоже, самостийки нынче снова популярны. И все так же делаются из чужих волос: у многих охотниц косы по цвету отличались от остальной шевелюры, и Ди справедливо решил, что они накладные. А еще решил, что это все же дикий обычай — без видимых причин забирать понравившиеся части тела у других индивидуумов и открыто носить на себе. Кажется, что-то такое уже было... в какой-то иной части света... но волосы носили вроде бы на поясе...

Джонни прав: получившиеся у греев существа никогда не изменятся.

Подслушивая разговоры, Ди понял, что здесь ловить нечего. Гетман на складе не появляется, а руководит всем здоровенный усатый мужик с двумя рациями и автоматом за спиной. Еще он понял, что, как и предсказывал Джонни, Стерх самолично водит свой отряд. И каждый охотник гетмана носит на рукаве пятиконечную звезду из липкой пластиковой ленты ярко-красного цвета. В темноте звезда светится.

Прекрасно. Значит, их легко будет узнать на расстоянии.

Ди отъехал от станции "Коккозы", развернулся по свежим асфальтовым заплатам и направился в сторону "Серебряных струй".

На первый взгляд казалось, что возле обрушенного бетонного купола безлюдно. Выждав пару часов, Ди хлопнул дверцей "Ягуара", скользнул равнодушным взглядом по месту, на котором Стерх обозвал его предателем, и принялся спускаться по разбитой лестнице. За прошедшие месяцы мусора значительно прибавилось.

Все на этой земле перешло в стадию конечного запустения. Глупые пуэсторианцы, никакой Оон не сможет здесь никого спасти...

Он обошел все платформы, постоял на путях. Интересно, догадывается ли Стерх, какая судьба постигла его друга Федора Убейконя? А рыжий Лев? Кто-нибудь вспоминает о нем, ищет?

И когда из тоннеля донесся шум, Ди моментально окутался тенью.

— ...и нашего — брать только живым.

— Ну, еще бы!

Двое охотников прошли совсем близко. Длинные козырьки одинаковых кепок скрывали их лица, но Ди и не нужно было видеть: тезок-каратар он узнал по голосам. Двоюродные братья Арсении явно гордились своей принадлежностью к охотникам и хвастались вовсю.

Вместе с ними Ди поднялся обратно на улицу, проводил беспечных мальчишек до ближайшего поворота. Они размахивали фломастерами и руками и строили планы, как попасть в гетманский отряд. В настоящее время отряд этот занимался исключительно отловом зрячего малювальника, а грея Дориана, как и раньше, велено было не трогать, оказывать ему небольшую помощь и при этом врать напропалую.

Удобно. И овцы целы, и волки сыты. Прямо жаль, что грею Дориану больше не нужна никакая помощь. Он вошел во вкус, ему даже начинала нравиться эта игра — наконец-то Ди перестал выступать в ней в качестве барана. Как говаривал так называемый папа, на любого волка найдется свой охотник. Теперь Ди мог бы добавить: а на любого охотника — свой волк. И оно особенно хорошо работает в тех случаях, когда этого волка создали другие волки. Вернее, сделали.

Он и ощущал себя волком, выслеживающим добычу. Волком, в груди которого вместо, скажем, прошлогоднего заряда дроби намертво застряла злая пепельная роза.

Вернувшись в "Ягуар", Ди подогнал его ближе к выходу со станции и приготовился ждать. Отчего-то ему явственно казалось, что именно сегодня из провала в бетонной стене выступит Стерх, взъерошит, раздумывая, коротко стриженные черные волосы и поведет свой отряд избранных на охоту.

День сменился вечером, прошел холодный осенний дождь, сбивая с кленов листву, а с сосен — рыжие сухие иголки, близилась полночь. Скорлупа утиных яиц хрустела на зубах. Ди запивал их травяным отваром из армейской фляжки. Иногда он выбирался из машины, чтобы размять ноги. Дождь намочил его волосы, голубые джинсы покрылись темными следами капель. Было тихо и беспричинно радостно.

В задумчивости Ди потрошил и собирал заново связку фломастеров, завязывая черно-оранжевую ленточку каждый раз по-новому: узелками, цветочками, бантиками. Руки его неторопливо плели, а глаза не отрываясь сканировали окрестность.

Без четверти час Ди заподозрил, что все-таки ошибся. Не сегодня? Не здесь?

Ровно в два он завел мотор.

Выцветшие фломастеры свободно катались под лобовым стеклом, ударяясь друг о друга. Пальцы постукивали по рулевому колесу, на котором болталась измятая полосатая ленточка. Ди ехал очень медленно, поворачивая голову из стороны в сторону.

Пепельная роза набухла до предела, угрожала вот-вот раскрыться ужасной невидимой раной. Ди закусил губу, мысленно прикасаясь к острым аметистовым листьям, уговаривая цветок вернуться ко сну, обещая, что вот уже скоро, скоро...

Стало больно дышать, а необъяснимое предчувствие заставляло кровь буквально распирать артерии и вены, рваться наружу из своих русел.

Цитрус, полынь и хвоя.

От одного до десяти, громким шепотом, через равные промежутки человеческого времени, по порядку.

Взрослый, самостоятельный, сильный. Он справится.

Раз.

За этим поворотом — дорога в сторону рощи, за которой лежит старое каратарское кладбище. Там покоится долгожительница Аркаша-Шахимат, сраженная обаянием легендарного Джонни Грея, а честные братья Арсении ходят в дозор патрулировать прах.

Ди пробежал взглядом по автомобильным зеркалам: никого! — и крутанул руль.

Два.

Бежевая машина, грязная и в разводах от недавнего дождя. Группа людей, тихо переговаривающихся, напряженных, опасных. В свете расставленных по асфальту переносных фонарей блестят на рукавах ярко-красные звезды из липкого пластика.

Сосредоточившись, Ди припарковался неподалеку, собрал и перевязал ленточкой выцветшие фломастеры и впервые за долгое время открыто сбросил с "Ягуара" тень.

Три.

Длинный белый автомобиль, внезапно возникший на пустом, казалось бы, месте, предсказуемо заставляет охотников развернуться и в момент перегруппироваться. Стихают голоса, поднимаются дула, чуть слышно щелкают предохранители. Что это поколение знает о греях! Особенно о греях, у которых в груди распускается страшная пепельная роза.

Ди, придав своей походке максимум ленивой небрежности, не торопясь прошел по тротуару, спустился на проезжую часть, остановился, миролюбиво показал пустые ладони.

Четыре.

Художника держат сразу двое. Узкие запястья перехвачены, локти надежно и грубо завернуты за спину. Он прижат грудью к немытому бежевому капоту, и лицо его, закрытое рассыпавшимися волосами, невозможно увидеть.

Чучу Ди узнал сразу — по островерхому капюшону коричневого анорака, натянутому чуть ли не до подбородка. Смуглая рука, сжимавшая столь любимый охотниками "Глюк", опустилась первой.

— Здравствуй, Хесус. Приятного вечера, господа. И дама. Меня зовут Дориан.

"Я пришел с миром".

Пять.

Кажется, это имя теперь не имеет значения. Правильно: ведь добыча поймана; значит, в силе остается только один приказ: грея не трогать.

— Че встал? Иди отсюда.

Обойдемся без тени. Разве грубость не должна быть наказуема?

Коса-самостийка слегка растрепалась у виска, торчит плохо пришпиленный кончик залитых клеем волос. Не эта ли милая барышня сыграла решающую роль в нынешнем отлове? Не нравится ли ей ломать беззащитным художникам пальцы?

Шесть.

Ди складывает непослушные губы в искреннюю обезоруживающую улыбку, нагоняет в глаза дружелюбия и тепла, призывает на помощь сногсшибательное обаяние легендарного Джонни:

— Я хотел просто посмотреть.

— Посмотрел? Вали, куда шел.

— Я мешаю?

Он повернулся, демонстрируя задний карман джинсов. Изящно отставив мизинец, приподнял неизменную светло-серую рубашку из практичного денима. Итак, дети. Каждый охотник желает знать... нет, каждый охотник знает: Стерх подарил свои фломастеры Дориану Грею. Всем все понятно, да?

Семь.

— Ладно, смотри.

Ди все-таки удается стать для них своим. Шестеро охотников, до этого момента застывших, впаянных во мрак, расслабляются, четверо убирают оружие. Хесус даже подходит ближе, наконец-то здоровается с греем за руку.

Он еле заставил себя не вырваться, не обтереть ладонь о штаны. Вместо этого — дернул охотника на себя, дернул фломастеры, дернул ленточку, колпачки. Сначала три — невероятно, насколько стремительнее людей бывают разъяренные греи. Потом еще два — тем, кто держал художника.

Восемь.

Как забавно: все падают лицами вверх, демонстрируя ночному небу торчащие из глазниц фломастеры. Розовый, желтый, зеленый, а еще — синий и голубой. Помаранчевый ющ — славная штука. С опешившего Хесуса, чучела соломенного, Ди сдергивает капюшон и, мельком глянув в расширившиеся черные глаза, полузабытым движением дробит позвонки.

Ди в жизни не нравился хруст, с которым ломается человеческая шея, но теперь он был доволен собой. Больше эти твари не смогут охотиться и убивать. Если кому-то что-то не по вкусу — добро пожаловать в Резервацию. В отравленной воде перенаселенного утками пруда мясо исчезает на удивление быстро.

Девять.

Он, маленький, изящный, как драгоценная статуэтка, — или это не он, а она? — беззащитно и сдавленно пищит, вырывается, запрокидывая голову, обнажая белеющее горло, и бьется, бьется... Ди аккуратно обхватывает художника, прижимает хрупкие руки к бокам, легко касается холодной мокрой щеки, вынуждает повернуть лицо, увидеть бездыханных охотников.

Из шершавого мрака на другой стороне улицы донесся короткий шорох. Крепко держа притихшего художника за ворот грубо сотканной рубахи, Ди изготовился выпустить тень. Зашипел, зарычал, подбираясь, вслушиваясь.

Десять.

Что-то шевелится на том тротуаре. Невысокая человеческая фигура делает шаг вперед из-под пробитого осколками каменного навеса, стоит, спокойно опустив руки, позволяя рассмотреть себя, и снова скрывается, неторопливо отступая во тьму.

Ди был почти уверен, что на прощанье гетман Стерх ободряюще улыбнулся.

* * *

Видишь? Видишь? Все кончилось.

Пепельная роза тебя дождалась, расцвела и тут же осыпалась легчайшими серыми хлопьями. Аметистовые листья бесследно растаяли, длинный шипастый стебель растворился в крови.

Не дрожи и не плачь, не всхлипывай так горько и тоненько. Все кончилось.

Ты нарисуешь вымощенную кирпичом дорогу, изумрудную траву, неземной горизонт и янтарные шпили башен. Я подарю тебе нужный оттенок аметиста, цвет пепельной розы, цвет навсегда ушедшего одиночества и тоски. Он искрится и перестал быть холодным.

Не бойся разомкнуть слипшиеся от слез ресницы. Не будет ни темноты, ни страха, ни отчаяния, ни боли. В моей тени всегда светло.

Я грей, и в моей тени есть любые краски.

Я впустил в нее тебя. Мир, который мы откроем, впустит нас.

Мы возьмем с собой жемчуг и бирюзу, теплый мед желтой радужки, серебряные кольца волос.

И захлопнем за собой двери, взорвем мосты и тоннели, отсечем прошлое, переступим через край, упадем и взлетим.

А те, кто вынужден будет остаться, для кого растопится лед, начнут все заново. Здесь. Без нас.

Потому что мы никому не нужны.

Разве только друг другу.

май-август 2014

Переделкино

===========================================

1. Война — дерьмо и воняет до небес (нем.) назад

2. Букв. "человек-достань" (англ.) назад

3. — Иди к черту! — Да что ты! — Поцелуй меня в задницу! (нем.) назад

4. — Говори же! — Ты так хорошо пахнешь... — Иди к черту! (нем.) назад

5. Ты ее слышишь (нем.) назад

6. Истина — словно гроза, она идет к тебе, ты ее слышишь (нем.) назад

7. Цыц! (австрийский нем.) назад

8. Адепты пагубного изобразительного искусства (укр.) назад

9. Не разочаровывай меня! (нем.) назад

10. За убийство многих рисовальщиков (укр.) назад

11. Кто гогочет громче (укр.) назад

12. Messerstadt — букв. "город ножей" (нем.) назад

13. Осторожно! Миграция уток! (надпись на дорожном знаке) (нем.) назад

14. Поднявший меч от меча и погибнет (лат.) назад

Руна Аруна. Всё в дыму...