— Скажи, воин, почему в Империи так выросли цены? Я не помню такой плохой торговли. Я никогда так мало не наживал.— Торговец не торопился уйти.
— Перед войной всегда растут цены,— важно произнес Бык. — Зато потом — падают.
— Будет война? — заинтересовался торговец, заглядывая Быку в лицо. Бык приосанился.
— Я обещал тебе раба,— напомнил он торговцу. — Возьми любого, а хочешь того, который разыскал амулет? Все равно он не доживет до завтрашнего полудня — его либо рабы задушат ночью, либо я утром скормлю нашим собачкам...
— Нет. Однажды предавший, и еще предаст... — ответил гиккейской поговоркой торговец. Уходя, он оглянулся на Кадета. Кивнул ему. Кадет ответил ему длинным твердым взглядом, притягивающим, запоминающимся, заглядывающим в сердце — таким, что торговец споткнулся.
— Умеют же эти купцы торговаться! — с восхищением и почти по-приятельски сказал Бык Кадету, катая монету на ладони. — Что, Урод, жаль амулет? — Он расхохотался. — Теперь ты вообще никто: у нас в Империи амулетов нет только у животных. Даже рабам позволено иметь амулеты! А у тебя — ничего нет!.. Можешь убить предателя — хоть такое утешение я тебе подарю. Можешь даже съесть его — дневной еды у вас сегодня не будет. Сегодня вы много отдыхали.
После ухода Быка рабы сели. Они о чем-то тихо шептались на неизвестном языке, посматривая на Кадета, отвернувшегося от них.
Он сразу лишился и Монаха и диска. Было две надежды, две опоры в этом чужом и опасном мире, не осталось ни одной. Но отчаяния не было. Нагромождение препятствий на пути к цели было знакомо ему. В прежней его жизни такое случалось много раз, и до сих пор ему всегда удавалось достичь цели, а единственным абсолютным условием успеха всегда было одно: надо было выжить. Вот и сейчас — он был пока здоров, и сила его не убыла. Кадет вздохнул, ему было грустно, и тревожили мысли о Монахе.
Сзади раздался негромкий шорох, он резко обернулся, готовый к защите, но она не требовалась: к нему осторожно приблизились три взрослых раба. Двое держали извивающегося у них в руках подростка-предателя, а третий зажимал ему рот.
— Убей его,— с трудом подбирая слова, произнес по гиккейски один из рабов. — Он нам не нужен.
Кадет отрицательно покачал головой. Рабы о чем-то посовещались и бросили подростка на камни. Он сжался в комок, втянул голову в плечи и закрыл глаза. Так он пролежал, как мертвый, не шевелясь, до того самого времени, когда тронулся в путь караван купцов. Мимо неторопливо покатились огромные повозки. Иногда за ними брели купленные рабыни, но Кадет Монаха не увидел, и понадеялся, что ему разрешили ехать в повозке, и его рана не разболится больше обычного. А подросток отбежал куда-то подальше от Кадета, спрятался в нестройной толпе.
...Они снова шагали по каменистой укатанной колесами повозок дороге, шаг за шагом преодолевая плоскогорье. Далеко слева, на западе, горы становились все выше, образуя гряду старых выветренных гор, а спереди и справа к ним приближалась другая, низкая гряда, за которой, как было нарисовано в Книге Монаха, и находятся земли Империи чугов. Дневной переход был длинный, очень длинный, потому что караван нагонял время, потерянное днем.
Вечером Кадет не ужинал. Уходить надо налегке. Да и в дороге два сухаря — вечерняя порция его еды — ему пригодятся.
В глубоких сумерках, когда прохлада легла на камни росой, а рабы уже начали сползаться ближе друг к другу в поисках тепла, но, встревоженные необычным многоголосьем криков и зычного мужского хохота в женском лагере, еще не спали, а Кадет решил, что сегодня его не закуют в цепи, шум приблизился, и вскоре во главе веселой подвыпившей компании надсмотрщиков с факелами в руках появился Бык. Он был в хорошем настроении и без бича в руке. Вместо бича у него в руке болтался полупустой мех вина.
— Давай, показывай! Ты нам обещал!.. — орали незнакомые надсмотрщики Быку. — Мы хотим сами увидеть!
— Давайте завтра! — гоготал Бык.— Я устал от этих ваших баб, сколько вы их мне притащили? Что ж они так кусаются! И еще — я наелся! У меня сейчас нет аппетита!
Надсмотрщики еще громче и веселей захохотали: "Нет аппетита!!!". От смеха они приседали и топали ногами.
— Бык! Вдруг завтра нас встретит имперский патруль, уже не повеселишься! — уговаривали Быка приятели. — Давай сейчас!
Шум и свет факелов привлек внимание боевой охраны, и три всадника в полном боевом облачении с подскакали к веселящимся. У одного, старшего, в руке был факел, а у двух других — длинные гибкие пики.
— В чем дело? — громко и сурово спросил воин с факелом. Пики были взяты наперевес. — Почему не брошена пограничная веревка?
— Приветствую тебя, господин! — уважительно сказал Бык, сделав несколько шагов воину навстречу и поклонившись.— Не беспокойся, сейчас все будет в порядке и по правилам. Мое прозвище, с твоего позволения, Бык, это моя сотня рабов, а мы с друзьями хотим напоследок повеселиться, присоединяйтесь к нам, доблестные воины Императора, прошу. Еще есть немного вина...
— А-а, это опять ты, великан, — узнал Быка старший воин. — Мне сообщили, что ты устроил большой переполох, в женском лагере, — в его ровном суровом голосе прозвучала насмешливая нота.
— Это правда, мой господин,— согласился Бык, но голос у него не был виноватым. — Большой переполох.
— Одиннадцать рабынь сегодня познали силу Быка! — в два голоса крикнули веселящиеся надсмотрщики.
— Одиннадцать?!.. Это правда? — недоверчиво и как бы растерявшись, спросил воин.
— Как мы смеем лгать тебе, господин! — загалдели надсмотрщики. — Одиннадцать! Мы считали! А первых трех Бык просто разорвал своим огромным корнем! Теперь они уже ни на что не годны.
— Бросьте их завтра собакам, им всегда мало еды. Пусть домой собаки прибегут сытыми,— изрек старший воин.
— Конечно, господин! Как ты мудр!
— Одиннадцать! — озадаченно повторил воин. — Это действительно достойно похвалы. Пусть все знают силу чугов. Ха-ха-ха... корня чугов... А в чем теперь веселье?
— Тебе понравится, господин, — скромно произнес Бык. — Ты мне позволяешь?
— Делай то, что хотел, но побыстрее,— сказал суровый воин и поудобней устроился в седле. Пики опустились к земле. — Дай-ка попробовать твоего вина, Бык...
— Это для меня большая честь, господин, — Бык передал мех с вином. — Только, прошу, оставьте мне один глоточек... запить.
— Запить! Ему запить надо! — Расхохотались надсмотрщики. — Давай, Бык, не тяни, начинай!
— Выше факелы! — Бык хотел внимания. — Встать, собачье мясо! — заорал он на рабов. Рабы вскочили на ноги и сгрудились. — Где тот мальчишка, что услужил мне сегодня? Пусть выйдет!
Рабы вытолкнули вперед подростка. Тот упал на колени, свернувшийся комочек умирающей от страха плоти.
— Я тобой доволен,— поставив ногу в огромном ботинке на спину раба, важно произнес Бык. — И я подарю тебе маленький кусочек жизни сверх той, которая была бы у тебя — в серебряных рудниках. Ты будешь служить. Мне! В моем доме!
— Спасибо, великий господин,— чуть слышно пролепетал подросток.
— И хорошо служить!
— Любое твое желание, господин...
— А то брошу тебя моим собакам.
— Я буду самым послушным из твоих рабов, мой господин!.. — прошелестело в воздухе среди тишины.
— Тогда ставлю тебе мое клеймо!
Бык внезапно нагнулся и левой рукой вздернул подростка за ногу в воздух и в полном молчании окружающих принес его в центр, освещенный факелами. Там он рывком сорвал с подростка всю одежду, и голое полудетское тело заплясало в кругу колеблющегося света. Бык поднял подростка повыше, повертел в воздухе, чтобы все, кто хотел, увидели болтающееся у земли лицо с гримасой животного ужаса, судорожно дышащую худую грудь и спину и втянутый живот.
Все замерли и замолчали. А потом в свободной правой руке Быка оказался маленький нож-кадык, он бабочкой сверкнул в паху подростка, раздался пронзительный вопль, в ладонь Быка упала отсеченная мошонка, подростка Бык отшвырнул в сторону рабов, а сам направился в круг света, что-то вороша ножом на ладони. Подойдя к примолкнувшим зрителям, Бык показал им лежащие в его большой широкой ладони два маленьких голубоватых яичка. Кто-то из надсмотрщиков охнул. А затем Бык бросил яички в рот. Покатал их языком, довольно загоготал, глядя на перекошенные лица своих приятелей и сомкнул зубы. Раздался негромкий хруст. Бык с закрытыми глазами неторопливо жевал, потом протянул руку, и старший воин торопливо передал ему мех с вином. Бык сделал два больших глотка, сплюнул и рыгнул.
— Вся сила — в мужских камешках,— уверенно произнес он среди полной тишины. — Ну, кто со мной на деньги спорил?
— Ой, Бык!.. — загалдели приятели, обступили Быка,— это надо ж!.. ...Как охранник-людоед!...И денег не жалко, такое кому рассказать...Бык всех своих рабов холостит,— рассказывал кто-то из них. — Чтобы в доме был только один мужчина, хе-хе-хе... За твое здоровье, Бык!..
— Господин,— Бык подошел к старшему воину, протягивая ему мех,— тебе понравилось?
— Это было... Ты меня удивил. Я расскажу о тебе командиру моего полка, Бык, — еще раз приложившись к вину, пообещал Быку старший воин. — Пожалуй, твое место в строю воинов... А сейчас расходитесь...
Уже в полной темноте, спотыкаясь об шарахающихся от него рабов, Бык отвел Кадета за пределы ночевки своей сотни, вглубь лагеря — к провиантским повозкам и низким походным шатрам надсмотрщиков и боевого охранения. По дороге Кадет считал шаги и запоминал маршрут. Неплохо видящий ночью, он в первый раз оценил громадность лагеря. Бык запустил руку в глубину одной из повозок, пошарил там, послышался звон и скрежет металла. Кадет быстро осматривался, запоминая расположение группок рабов. Бык все звенел металлом. Наконец, он нашел то, что искал: медный ошейник, ножные и ручные кандалы, короткие и длинные цепи. Жестом приказал Кадету лечь. И туго заковал. Но руки — слава Судьбе! — заковал спереди. А цепь тяжелого медного ошейника примотал к ближайшему тележному колесу. Но сразу не ушел, сел рядом.
— Хочешь убежать... — произнес он убежденно. — Я знаю рабов... Половину жизни живу рядом с ними. Рабы — уже не люди, боятся смерти и не замечают, что уже мертвы. А ты еще не раб. Ты еще не боишься смерти. Рабом тебя сделает господин Дор. — Бык сплюнул.— На зубах зверей господина Дор ты умирать будешь долго и больно. Их так учат, чтобы они сначала отрывали у женщин — груди, а у мужчин — камушки. Тебе оторвут камушки. А потом вгрызутся в живот, — Бык потрогал кандалы и цепи, опутывающие Кадета. — После камушков у меня всегда живот болит.— Он опять срыгнул и сплюнул.— А у вас на Срединных Землях тоже есть рабы? — Кадет молчал, лежа на спине и разглядывая звезды. Чужие и незнакомые. — Так что ты придумал, чтобы я на тебе заработал много денег? — негромко и вкрадчиво спросил Бык. — Может, я еще передумаю отдавать тебя господину Дор?.. У меня есть тридцать золотых империалов, я могу возвратить ему его деньги, если ты знаешь способ заработать больше. Ну? — Кадет опять промолчал. В это время начальник каравана затрубил в рог, подавая псарям сигнал выпускать собак-охранников. Бык сплюнул. — У тебя для разговора со мной остался только один день, завтра, Урод,— не выдержав долгого молчания, раздраженно сказал Бык, пнул Кадета ногой и ушел.
Кадет дождался, когда потревоженные Быком рабы успокоятся и опять начнут собираться для тепла в плотные кучи, поодаль от него, и, упершись ногами в колесо тележки, натянул цепь ошейника. Тяжелая цепь, выкованная из мягкой меди, даже не звякнула. Собрался, напряг спину, жестко взял цепь и потянул ее на себя. Повозка вздрогнула. Кадет еще сильнее уперся ногами в колесо. Обычно самое слабое звено — первое возле ошейника. Потому что при холодной ковке точному удару молота мешает ребро ошейника... Слабое звено разогнулось. Так, он отцепился от повозки.
Кадет отдохнул, решая — порыться ли в повозке? Вдруг там есть и оружие? Но решил не рисковать, потому что его движения сковывали нагрудная и заспинная цепи. Поджал скованные ноги, прижал руки к груди и начал осторожно, но без остановок, перекатываться по твердой неровной почве к граничной веревке. Ему предстоял неблизкий путь по сложному маршруту. Иногда цепи позвякивали или скреблись о камни, и, конечно, рабы в ближайших кучках слышали эти звуки и видели, что он все дальше откатывается от них, и понимали, что он делает, но делали вид, что ничего не замечают, отворачивались или отводили глаза. Завтра они скажут, что спали, когда Урод перекатился через пограничную веревку.
На расстоянии прыжка от веревки Кадет перестал катиться, осмотрелся. Подходящее место. Слева впереди в полусотне шагов — нагромождение валунов. Породы здесь твердые, значит, он найдет осколок с острыми краями. Он заляжет за валунами и займется ножными кандалами. Хорошо. Плохо только то, что он все-таки немного устал. Ослаб. Все, пора!
Кадет устроился на боку поудобней. Теперь — самое опасное: собаки-охранники, людоеды, рыскающие в окружности ночлежного лагеря, вдоль его границы. За последние ночи он неплохо с ними познакомился. Они всегда были очень голодны и очень азартны: весь доступный ему общий с ними канал ксеносознания занимали две мысли — охота и еда. Почти как у леонидянских собак. Опыт, полученный не так давно на планете Тропики, пригодится. Пока он точно знал, что у здешних собак-людоедов было неглубокое и узкое сознание, легкое для проникновения — обычный результат дрессировки, построенной на инстинкте голода. И их идолы наслаждения и отвращения легко определились прошлой ночью. Риск, конечно, есть... Но вполне приемлемый риск.
Кадет сосредоточился, глубоко вздохнул и, рассчитано ударил себя по носу. Ноздри заложило. По особому зажав пальцами нос, он начал с силой продавливать в узкую щель воздух. Человеческое ухо при этом слышало лишь негромкое мокрое сопение, но любой зверь-охотник легко улавливал ультразвуковую волну крови. Так приманивать добычу на охоте его научили добродушные аборигены на Сумерках — маленькой теплой туманной и болотистой планете, гибельной для здоровья, где он занимался разведкой трансурановых руд. Много лет назад.
Уже через час в двух шагах от Кадета собрались все одиннадцать собак. Стремительные, высокие и поджарые, длинноногие, с узкими вытянутыми вперед челюстями. С мертвыми белесыми глазами. Самки. У них не было вожака, каждая из них была сама по себе. Очередное подтверждение классической теории: в любых биологических видах млекопитающих женские особи более зависимы, организуемы и управляемы.
Сначала они беспокойно бегали вдоль пограничной веревки, вытягивая длинные морды в сторону лежащего Кадета. Ультразвук возбуждал их, будя рефлексы охоты.
Неторопливо и тщательно он мысленно нарисовал для собак образ тучного вола из каравана купцов, дивно пахнущего горячим навозом и сытной густой кровью и сладкими слюнями, свисающими изо рта... Вол неторопливо переходил от одного островка травы к другому, помахивая хвостом и потряхивая головой... У самых нетерпеливых собак потекла слюна и они начали облизываться. К нарисованной картине безмятежно жующего вола Кадет добавил сочное чавканье и тонкий вкус его живого мяса, и собаки застонали и крепко натянули невидимые поводки, на которых он держал их. Он прибавил к нарисованной картине изображение предгорного ущелья, в котором день назад располагался ночной лагерь, и скоро одна за другой собаки вспомнили это место, и их нетерпение усилилось. Кадет ощущал беспомощное царапание их слабых ментограмм об нарисованный им образ вола. Обычно безголосые, сейчас собаки тихо скулили и перебирали ногами. Вол поднял хвост, и струя жидкого навоза хлынула на почву. Собаки подняли головы, ловя направление от которого шел этот упоительный запах теплых кишок... Они запомнили направление... Но их сбивал с толку, им мешал запах человека, дурной запах грязного потного раба. Они принюхивались к Кадету, лежащему от них на расстоянии прыжка, держа носы по-над самой веревкой, и тогда он вбросил им в сознание из своей памяти, ранней детской памяти, готовый образ, ночной кошмар всех детей Урду — образ взрослого горного паука-вампира с родной ему планеты. Огромный, костлявый и жесткий, с узким длинным жалом, на конце которого висит капелька желтого яда, между круглыми плоскими глазами. Беспощадный и голодный. За таким собаки не пойдут по следу, вернувшись к лагерю, на такого не бросятся молча и внезапно. На пределе силы связи сознаний, едва удерживая собак от бегства, Кадет перекатился через пограничную веревку и разорвал связь. Собаки попятились. Паук медленно распрямил восемь своих тонких суставчатых ног, поводил круглой лысой головой по сторонам, осматриваясь, и вдруг стремительно засеменил в сторону ближайшей собаки, туловище его раскачивалось, жало целилось в живот... Собаки-людоеды бросились в разные стороны от Кадета в темноту. И молча.
