Дом стоял у самой околицы. Аккуратный такой дом, чистый, крытый свежей соломой. Из-за неплотно прикрытых ставен пробивался свет. Хозяйка еще не спала.
Томас неодобрительно покачал головой. Какие это честные дела могут быть по ночам у одинокой вдовы? Тем более, когда срок траура у нее еще не вышел. Ведь и полугода не прошло, как дал дуба ее мужик — Ильмер, придавленный бревном в лесу. А всего неделю назад у нее еще и дочка новорожденная померла. По совести, Альви было жалко: столько бед на бабу свалилось! И дите ее было жалко. Но и о приличиях забывать не след! Оно конечно, баба молодая, в самом соку! Томас и сам бы не прочь... Но ежели не с ним, то уж и не с кем.
Мужчина немного подумал. Может, и не ходить к ней? А к кому, в таком разе? Ни одна баба, кроме Альви, не вскармливает нынче дите. Выходит дело, что и не к кому более? И, решившись, он поправил объемистый сверток, укрытый полой плаща, и постучал в ставню.
-Альви! Не спишь еще? Открой-ка на минутку! Дело у меня к тебе.
Окно распахнулось.
Против ожиданий, Альви была одета полностью. И в доме никого не наблюдалось. И шуму не слыхалось.
-Томас? — удивленно спросила женщина. — Чего это ты в такой час? До утра не мог подождать? Что тебе?
-Прости, Альви, но тут такое дело, что не мог... Дите нам подкинули. А ты ж родила недавно, так молоко еще не пропало, да?
Женщина нахмурилась. Дурак Томас разбередил ей душу.
Сверток под плащом зашевелился и заревел. Томас просительно посмотрел на Альви.
-Так, это, Альви! Возьмешь, а? Жалко дите. Помрет ведь...
-Ну, давай, что ли! Да столбом-то не стой!
Альви быстро развернула бурый плащ, в который был завернут ребенок.
Это была девочка. Отсилы вчера и появилась она на свет. Здоровенькая такая, килограммов на пять будет! Что ж за дрянь, что за нелюдь такая ее мамаша, что от такого ребенка отказалась? Шалава какая-нибудь, не иначе! Прижила дите, да и подкинула, чтоб позору не огрести... Тварь!
Женщина дала грудь девочке и та успокоилась. С улыбкой глядела Альви на свою новую дочку, а потом перевела взгляд на плащ, в который та была завернута. Хороший плащ-то! Только ненашенский! Никогда Альви не видела таких плащей. И от плаща ее мысли перескочили на другое: ну пусть ее мамаша тварь, пусть шалава... Но откуда она взялась? Не из нашей она деревни — это точно. А до ближайшей — лиг с полста. Что же? Так таки и прошла эта дрянь полста лиг? Быть такого не может! Тогда откуда она?
Надо же? Дочка! Как будто добрые боги пожалели, вместо одной дочки дали другую. Я назову тебя — Вигдис, как назвала и ту, что умерла. И будешь ты мне дочерью, а я тебе — мамой.
На утро вся деревня приперлась поглядеть на подкидыша. Альви гордо вышла на крыльцо с дитем, показала ее всем и снова исчезла в доме. Она опять была счастлива. И то сказать! Чуть не утопилась ведь, когда схоронила дочку-то! Так что какая б ни была дрянь ее мамаша, а спасибо ей, суке. Жизнь ведь она спасла ей, Альви.
Целых три дня была Альви счастлива.
Пока не обнаружила в колыбели волчонка.
До Озерищ не дошли слухи о том, что князь Грауд когда-то, года за два до Нашествия, запретил охоту на волков и объявил оборотней народом, находящимся под его защитой. Здесь по-прежнему рассказывали страшные сказки об оборотнях. Надо признать, что в этих сказках все было чистой правдой. Все! Но правда эта относилась к очень давним временам! К тем, что были еще до Нашествия, двадцать лет назад! Теперь все оборотни сражались с Черной империей. Но этого жители Озерищ не ведали.
Обмерев, смотрела она в колыбель. Ей снова хотелось утопиться. Отчаяние душило ее.
"За что, о боги? В чем я грешна перед вами? Вы поманили меня счастьем материнства, а теперь... Что мне делать?" — снова и снова думала она и слезы безостановочно катились из ее глаз.
А волчонок тем временем проснулся и пополз к ней.
"Голодная, вестимо! Часа три уже с кормления-то прошло... Волчонок она или нет, а все же дите! Жалко..." — и Альви, зажав горе в кулак, приложила Вигдис к груди.
А потом, когда ее серая четвероногая дочка заснула, Альви сидела и плакала. То ли от боли в искусанной груди, то ли от горя, то ли от страха, то ли от жалости, к себе ли, к дочке ли — не поймешь.
Осторожный стук в дверь заставил женщину вздрогнуть. Схватив люльку, унесла она ее за занавеску, чтоб не увидел никто. Ведь камнями побьют. Обеих.
Стук повторился. И, скрепя сердце, Альви открыла дверь.
На пороге стоял старик в сером плаще с капюшоном. В руке держал он посох, искусно вырезанный из дубовой ветки.
-Здорова будь, хозяйка! Не позволишь переночевать на сеновале твоем? — спросил старик.
У Альви отлегло от сердца. Старик был явно пришлый. Значит, с рассветом уйдет. И никому не скажет.
-Ночуй, добрый человек! — вежливо ответила она. — Да ты проходи, садись. Сейчас я тебя покормлю. Проголодался, поди, в дороге-то.
В печке оставался чугунок с кашей. Поставив миску каши гостю, налив ему кружку молока, Альви стала ждать, когда он насытится и уйдет спать. Гость, однако, не торопился. Закончив есть, он положил ложку, степенно поблагодарил хозяйку за угощение, помолчал. И неожиданно, указав рукой на ее грудь, спросил:
-Сильно болит?
Скрывая пока что страх, она постаралась спокойно возразить:
-С чего ты взял? Не болит у меня ничего!
-Врешь, Альви. Болит. И кровь идет, — невозмутимо ответил старик.
Против воли Альви глянула на свою грудь. Нет, не видать на рубашке следов крови. И тут она испугалась всерьез.
-Кто ты?
-Я-то? Лекарь я, хозяйка. Вот брожу по миру, ищу — кому моя помощь требуется? Тебе вот требуется, да дочке твоей. Не так? А звать меня — Эскельп. Ты не бойся меня, милая. Я тебя не выдам. А вот помочь могу.
Порывшись в сумке, старик протянул ей склянку.
-Вот! Намажь грудь перед сном. К утру все заживет. Ни единой царапины не останется. А дочку покажи мне! Научу я тебя, как ее в человека обращать.
И верно, научил.
Неведомо, почему, но поверила Альви гостю. Было что-то такое в его глазах... Сила какая-то была.
И потому до полуночи сидели они за столом, разговаривали.
-Скажи, Эскельп! Что ж будет-то? Прознают же в деревне о Вигдис, убьют обеих.
-Не убьют. Если будешь осторожна. Пореже отпускай дочку за дверь. Держи под присмотром. Следи, чтоб не упала, часом. А-то перекатится через голову, да вновь обратится. И пуще прежнего гляди, когда подрастет да влюбится. Когда теряешь самоконтроль, трансформация может инициироваться спонтанно.
-Чего? — не поняла его последних слов Альви.
-Ах да, извини. Я говорю, что если у оборотня от любви голова кругом идет, то он сам собой обличье-то меняет. Поняла?
-Так что ж мне ее, век в подполе держать? Любви лишить? — возмутилась Альви.
Лекарь помолчал, вздохнул.
-Нет, Альви. Но парня ей сама выбери. Чтоб надежен был. Чтобы понял ее. Чтоб любил, а не просто хотел позабавиться с красивой девкой. Если же не найдешь такого, лучше отпусти ее. Да расскажи ей о том — кто она такая. Не сейчас. Когда час настанет. Она-то все равно узнает, так лучше уж от тебя, да вовремя.
На сей раз задумалась уже Альви. Она долго формулировала вопрос, прежде, чем решилась спросить:
-А верно ли, что... оборотни посланы людям в наказание за грехи наши? Что йотуны сотворили их во времена предначальные, чтобы воплотить Зло в них?
Эскельп поморщился.
-Чепуха! Не йотуны их творили. И зла в них не более, чем в людях. Ты вот видишь какое — -нибудь зло в дочке своей, если не считать твою искусанную грудь?
-Нет, Эскельп. Не вижу. А грудь... ну что поделаешь, если зубки у нее есть? Волчонка же! — улыбнулась женщина. И тут же обеспокоенно добавила: — Но, может, я просто не вижу этого зла, а оно и есть?
-Ты-то, может, и не видишь. А я вижу, что есть, а чего нет. Нет в ней зла. А посему живи спокойно, корми ее, воспитывай, люби.
Альви встала, подбросила дров в очаг, принесла морсу, налила себе и гостю. И продолжила разговор.
-Ты вот говоришь, рассказать ей о том, кто она такая? А кто она? Я ж о ней ничего не ведаю. Кем ее мать была? Зачем бросила?
Эскельп не ответил сразу.
Он встал из-за стола, подошел к очагу и сел на пол. Не отрываясь, глядел целитель в огонь. Что он там видел?... Альви силилась разобрать хоть что-нибудь... Моментами ей казалось, что язычки пламени что-то говорят, только по-своему, на огненном языке... Что гневом и болью пышет очаг... Что в треске березовых поленьев слышится, доносится издалека, горестный волчий вой...
И, словно в зеркале! В таинственном и сказочном зеркале, в котором можно не только видеть, но слышать и чувствовать, увидела она себя! Свое черное непроглядное отчаяние тогда, неделю назад, после похорон дочери! Все то, что не опишешь словами...
Себя?... Или нет?... Вот же оно, отчаяние! Вон — чернеет проклятое! Вот — тоска, желтая, давящая, непроницаемая... Или это глаза волчьи светятся? Или огонь шутки шутит?
Альви терпеливо ждала, понимая, что нельзя его сейчас расспрашивать. Ответит, когда сможет.
А целитель меж тем вздохнул, провел ладонью по глазам и снова заговорил, по-прежнему глядя в огонь.
-Вейрой была ее мать — волчицей-оборотнем. Совсем еще молодой вейрой. Это был ее первый ребенок.
-А что с ней?
-Нет ее больше. Оставила она своего ребенка, чтобы жизнь ей спасти. Себя-то уберечь она не надеялась — слишком уж много врагов шли по ее следу. Совсем еще была молодая. Альви ее звали, как и тебя. Она была очень красивая девушка, и в человеческом облике, и в волчьем. Лет через шестнадцать сама увидишь...
Комок встал в горле женщины. И, тоже смахнув слезы с глаз, спросила она:
-За что ее? За то, что оборотнем была?
-Не только, Альви. Про Нашествие слыхала? Как двадцать лет назад объявился целый народ в этом мире. Страшный, черный весь. Даже оружие у них черное. Завоевали они всю... нашу... землю. Только люди еще сражаются. Только волки пришли им на подмогу. И оборотни возглавляют эту борьбу. За вас, люди севера, за всех людей они сражаются с жестоким врагом. На них охотятся, как на диких зверей. Альви служила в разведке Сопротивления. Неделю назад ее группу окружили. Погибли все. Только Альви смогла прорваться. И ушла бы, да подошло время рожать. А когда родила, уходить было поздно — ее обложили со всех сторон. И она подбросила свою дочь в ближайшую деревню, надеясь, что люди не дадут пропасть ребенку.
-Так чего ж она на сносях-то в поход ушла? Обождать не могла?
-Да у них сейчас каждый меч, каждый клык на счету! Не могла она ждать. Заменить ее было некому...
Эскельп вдруг цепко и внимательно взглянул в глаза Альви.
-Так что? Защитишь девочку? Не отдашь ее на погибель?
Лицо женщины закаменело.
-Не дам! Помру, а не дам ее в обиду! Выращу ее, как свою дочь. Ради той Альви, настоящей ее мамы...
Ушел странствующий лекарь, оставив кусочек надежды в сердце Альви. Шли годы. Вигдис росла. И в самые трудные дни грел сердце ее мамы этот крохотный кусочек. Дивились люди, глядя на Альви с дочкой: ведь молодая ж баба еще! Сколько мужиков вдовых вокруг, сколько парней неженатых! Многие были бы не прочь назвать Вигдис своей приемной дочкой. Но отказывала Альви всем. Даже слушать не желала. А дочку свою в строгости держала. Даже в излишней строгости. Ни в лес за ягодами не отпускала, ни погулять за околицей. Требовала, чтобы девчонка всегда на ее глазах была.
-Это она правильно! — одобряли люди. — Раз мамаша ее шалавой была, так хоть дочку от такой напасти надобно уберечь. Даже если в ежовых рукавицах держать... Вот только не слишком ли крута Альви с дитем? Ведь мала еще девка-то. Не до глупостей ей пока. Почто не отпустить за грибами? Чай, не одна же пойдет? С подружками, да и бабы приглядят тож!
А дома все было иначе. Не свирепствовала так Альви. Старалась она не только матерью быть для Вигдис, но и подругой. И воспитывала осторожно и баловала по возможности и никогда не обманывала дочь. Ни в чем. Только вот о матери ее настоящей не поведала. Не смогла. Все откладывала на потом, думала, что еще будет время.
Шли годы. Вигдис стала настоящей красавицей, как и предсказал некогда лекарь Эскельп. Когда она шла по улице, смолкали разговоры, парни и мужики глядели ей вслед. А девки да бабы со злой завистью шептались, что рано или поздно пойдет девка по рукам. Яблоко от яблони недалеко падает.
А Вигдис жила, как все. С детства освоив тяжелый крестьянский труд, она сеяла и пахала поле, ткала в свободное время, шила, стирала, варила... Вот только корову доить ей мама не позволяла. Когда же спрашивала девочка, почему, мама, смеясь, отвечала, что Вигдис — ведьма. И молоко у коровы точно скиснет, ежели Вигдис ее подоит. Шутки шутками, но Альви и в самом деле опасалась подпускать дочку к корове: чует же скотина оборотня. Еще пропадет у буренки молоко от страха! И лошадь косилась, когда Вигдис подходила к ней. Люди смеялись, девушка обижалась, и лишь Альви понимала, почему. А еще лес манил Вигдис. Очень манил. Мать начала ее водить в лес, но при непонятном условии, что они там будут только вдвоем. Чтоб никто их там не видел. И в лесу Вигдис расцветала. Никто не мог набрать столько грибов, как Вигдис. Никто не чувствовал, видел, слышал лес так, как она.
Когда ей исполнилось шестнадцать, она влюбилась. И Альви потеряла покой и сон.
Избранника дочки звали Оге. Парень он был видный, красивый. Из зажиточной и работящей семьи. Мало не лучший на деревне жених. Дело у них пока не дошло далее посиделок под окнами вечером, подержалок за руки, да погляделок на луну. Но Альви решала нелегкую проблему: может, отвадить его, пока не поздно? Пообижается, знамо дело, Вигдис, и успокоится. Так ведь, с другой стороны, не отваживать же от девки всех парней-то! Да и парень, вроде, хороший. И что это у них? Первая любовь, что кончается через месяц? Или это всерьез?
Что Оге любит ее дочь, Альви не сомневалась. Вот только достаточно ли он ее любит, чтобы понять и принять оборотня? Может, рассказать Вигдис все, как советовал когда-то Эскельп? Может в лес отослать, родичей искать? А как же она, Альви, останется? Вигдис, доченька! Ну почему ты оборотень?
Не успела Альви ничего решить. Однажды в их деревню нагрянул карательный отряд.
"За что, люди?"
(36 год Нашествия)
Впервые жители Озерищ видели солдат Черной империи. Понятное дело, сперва они попрятались. И с любопытством глядели на чудных чернокожих чужаков. Невысокие, скуластые, с узкими глазами, чуть поднимающимися к вискам, одеты они были в черные халаты, черные штаны, черные плащи и черные сапоги. И мечи их тоже были черные. Под халатами виднелись вороненые кольчуги. Всего их было десятков семь, все верхами, на могучих боевых скакунах.
Страшноватые чужаки-то!
Первым делом, каратели начали грабить. Они тащили из домов на площадь еду и немудреное охотничье оружие, выводили на площадь лошадей. А потом начали планомерно обыскивать дом за домом в поисках жителей.
