-Очень... кхм... очень рад знакомству господин.. ваше превосхо... Иван запутался, окончательно смещался и умолк, краснея, как рак. Больше всего ему хотелось сейчас провалиться сквозь землю. Николка, тоже поначалу смущённый явлением баронова родственника, с беспокойством косился на товарища. Воленька, стоя позади Ивана, лихорадочно вспоминал, как полагается обращаться к гофмейстеру двора: "гофмейстер — это третий классный чин в Табели о Рангах, а значит — "превосходительство". Тьфу, он же кузен барона — то есть, если и сам барон, то — "сиятельство..." или все же "превосходительство"? Но обстановка-то неофициальная, а значит*.. НЕ ПОМНЮ!!!"

Модест Модестович обвёл взглядом немую сцену, и вдруг рассмеялся. Да так, что у Ивана, как и у всех присутствующих, враз пропали и смущение и всякая натянутость.

"А он очень похож на барона! — вдруг сообразил Иван. — Лицо точно такое... только барон носит мушкетёрскую бородку, а Модест Модестович обходится усами. А так — одно лицо... ну, не то, чтобы одно, но сходство несомненное!"

— Знаете что, господа, — отсмеявшись, обратился гофмейстер к офицерам. — не будете возражать, если я похищу этих молодых людей? Признаться, о них столько говорят, что я не простил бы себе, упустив такую возможность познакомиться поближе.

И, нисколько не сомневаясь в ответе, сделал приглашающий жест.

* * *

В кабинете Модест Модестович предложил гостям устраиваться в креслах, полукругом расставленных перед огромным, в полстены камином. Уютно потрескивали за кованой решёткой дрова; из-за двери доносились приглушённые голоса гостей — приём шёл своим чередом. Ваня повозился в кресле, устраиваясь; ему вдруг стало легко и просто, будто и не было никакой натянутости. Воленька наоборот, сидел на самом краешке — напряжённый, прямой, будто аршин проглотил. Он не сводил глаз с хозяина кабинета, который отошёл к секретеру и принялся там чем-то стеклянно позвякивать.

— Да сядьте вы поудобнее, юноша! — посоветовал гардемарину Корф. — И постарайтесь расслабиться — мы здесь, так сказать, приватно, без чинов.

— А вы, Евгений Петрович, ни разу не рассказывали о своих родственниках. — заговорил неожиданно Николка. — Значит вы с их превосходительством...

— Без чинов, юноша, без чинов. — прогудел брат Корфа от секретера. — С вашего позволения — Модест Модестович.

Николка смешался, буркнул что-то под нос и замолк.

— Мой батюшка и отец Модеста Модестовича — родные братья. — принялся рассказывать барон, откинувшись на спинку кресла. — дядя мой, Модест Андреевич Корф, тоже, кстати, барон, был известным историком и государственным мужем. До семьдесят второго года он даже возглавлял департамент законов Государственного совета Империи. Кстати — закончил Царскосельский лицей вместе с Пушкиным и канцлером Горчаковым.

— Ну, нашёл что помянуть! — отозвался брат. — Александр Сергеич-то батюшку твоего терпеть не мог — и тот отвечал ему полнейшей взаимностью.

— Что было то было. — не смутился Модест Модестович. — Один раз у них даже чуть до дуэли не дошло. Светило нашей поэзии прислал отцу составленный в резких выражениях вызов, на который тот ответил:

"Не принимаю Вашего вызова из-за такой безделицы не потому, что вы Пушкин, а потому, что я не Кюхельбекер..."

А безделица была такова: слуга пиита, будучи в подпитии, подрался в передней барона с камердинером; вот батюшка, не вникая в перипетии сего скандалёзного происшествия и побил того палкой. Побитый пожаловался хозяину, и тот, немедленно загорелся, углядев в этом покушение на собственную честь.

— Да, было дело. — усмехнулся барон. — Дядя так до конца жизни и не смирился с громкой славой Александра Сергеевича. Даже через много лет писал о нем в таких примерно выражениях... — и барон, подняв глаза к потолку, принялся цитировать наизусть:

"В Лицее он решительно ни чему не учился, но как и тогда уже блистал своим дивным талантом, а начальство боялось его едких эпиграмм, то на его эпикурейскую жизнь смотрели сквозь пальцы, и она отозвалась ему только при конце лицейского поприща выпуском его одним из последних. Между товарищами, кроме тех, которые, пописывая сами стихи, искали его одобрения, и, так сказать, покровительства, он не пользовался особой приязнью. Как в школе всякий имеет свой собрикет* то мы прозвали его "французом", и хотя это было, конечно, более вследствие особенного знания им французского языка, однако, если вспомнить тогдашнюю, в самую эпоху нашествия французов, ненависть ко всему, носившему их имя, то ясно, что это прозвание не заключало в себе ничего лестного....

Беседы ровной, систематической, связной у него совсем не было; были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но все это только изредка и урывками, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание, прерываемое иногда, при умном слове другого, диким смехом, чем-то вроде лошадиного ржания..."

#* Прозвище (с франц.)

Мальчики слушали, затаив дыхание, особенно Иван; рядом с ним сейчас будто оживала история, причём — с совершенно неожиданного ракурса. Оно и понятно — Пушкин был для мальчика не талантливым поэтом поколения его дедов и бабок — как для товарищей-гардемаринов, — а тем самым "нашим всем", о чём неустанно твердили и учителя, и дикторы с телеэкранов и строки книг. А тут — такое неожиданное и, прямо скажем, нелицеприятное мнение, да ещё и непосредственного очевидца!"

— Господа, мы отвлеклись. — Модест Модестович отошёл от секретера, неся на небольшом серебряном подносике два графина и несколько небольших хрустальных рюмок. — Беседа у нас с вами приватная, так что обойдёмся, пожалуй, без лакеев. Надеюсь, молодые люди, глоток марсалы вам не повредит? Как-никак, уже морские волки, да и по врагам пострелять пришлось?

Мальчики неуверенно переглянулись; Николка, не зная, что ответить хозяину кабинета, взглянул на барона. Тот, похоже, собрался возразить, но махнул рукой — ладно, мол.... Модест Модестович удовлетворённо кивнул и принялся разливать вино.

— А пригласили мы вас, молодые люди, вот зачем, — заговорил барон. — Видите ли, моему дорогому кузену поручено Государем заниматься отныне вопросами образования его второго сына, Георгия. Вот мы и решили поинтересоваться у вас — из первых рук, так сказать, — чем сейчас намерен заниматься великий князь? О его увлечении беспроволочным телеграфом Евгений Петрович мне рассказал, правда — в самых общих чертах. Признаюсь, меня это удивило — член царствующей фамилии, проявляющий склонность к тоным наукам — такого, пожалуй, не было со времен Петра Великого. Вот, разве что, Николай Павлович, дедушка нынещнего венценосца, проявлял некоторый интерес к архитектуре и инженерному делу...

Корф многозначительно улыбнулся и кивнул.

— Встать! Руки за спину! Выходи по одному!

Лающая, отрывистая фраза на немецком — уже две недели каждое утро для узников начиналось одним и тем же. Круглая туземная хижина, обнесённая оградой из шипастой лианы на криво вбитых кольях — ну да, раз уж такого достижения цивилизации, как колючая проволока, под рукой нету...

Интересно, а почему липовый стюард говорит по-немецки? Хотя, если вспомнить, сколько столетий именно Германия — точнее, пёстрый калейдоскоп княжеств, герцогств, микроскопических королевств, который был на месте нынешнего Второго Рейха — поставлял всей Европе офицеров, наёмников и вообще, разнообразных авантюристов, то удивляться, пожалуй, не приходится. Судя по выговору Жиль, вчерашний слуга мадемуазель Берты точно не немец — может, природный фламандец, а то и вовсе выходец из Голландии? Впрочем, он, как выяснилось и русский знает отлично: ведь именно Жиль одним недобрым утром разбудил экспедицию криком на чистом русском: — "А ну всем встать!" — и выстрелом в воздух. А второй выстрел — прямо в грудь Проньке, который спросонья не понял, как нехорошо оборачиваются дела, схватился за наган — да так и повалился на спину, пуская кровавые пузыри. Олег Иванович еле успел удержать Антипа, метнувшегося к карабинам — иначе лежать бы отставному лейб-улану простреленным на берегу проклятой реки Убанги.

Хоронить Проньку не стали — тело сбросили в реку, предоставив погребальный обряд крокодилам. Олег Иванович отвернулся, не в силах заставить себя смотреть, как гребнястые спины обманчиво-медленно заскользили по тёмной утренней воде к месту падения — и как потом вскипела там илистая муть...

А вот урядник глядел, не отрываясь, а с ним — и второй забайкалец, и кондуктор Кондрат Филимоныч. И такой тёмной злобой наливались их глаза, что Семёнов невольно поёжился — смерть была в них, лютая, неотвратимая, дайте только добраться до револьвера, шашки или, на худой конец, засапожного ножика. Но увы, черномазые вертухаи знали своё дело — пленникам не позволено было даже прикоснуться к верхней одежде, прежде чем её не перетряс самолично мсье Жиль. Вчерашний стюард подошёл к делу с редкой старательностью — даже швы прощупал. Всё изъятое у путешественников, начиная с бесценной статуи "тетрадигитуса", заканчивая последним карандашом, было тщательнейше укупорено в тюки. Олег Иванович с Садыковым стали свидетелями того, как Жиль собственноручно пристрелил одного из своих чернокожих подчинённых, который посмел припрятать складной ножик Садыкова.

Лагерь атаковали на рассвете; проклятый Жиль тюкнул по голове караульного-забайкальца поленом, да так ловко, что тот свалился, не издав и звука. Выскочив из палаток, русские увидели уставленные на них стволы карабинов в руках двух десятков негров и полудюжины европейцев — и холодную, презрительную усмешку вчерашнего стюарда. Слава богу, все, кроме Проньки сумели сохранить хладнокровие, иначе трупов могло бы оказаться куда больше. А так — супостаты кроме Проньки убили одного лишь Кабангу. На того даж пули тратить не стали — отвели за палатки, поставили на колени и снесли голову широким, ржавым лезвием, вроде мачете — бельгийским сапёрным тесаком, какие болтались на поясе у чернокожих стрелков "Общественных сил". Офицеры были вооружены более изысканно — у того, что командовал разбойничьим отрядом, имелась даже сабля. Её он ни разу не доставал, ловко обходясь стэком из чёрного дерева с серебряными накладками. Повинуясь знакам этого стэка, негры вязали путешественникам руки; мадемуазель Берта была избавлена от этой унизительной процедуры. Её отвели в сторону — там молодая женщина и стояла, не удостаивая своего стюарда вниманием. На ею лице было написано холодное презрение — и лишь раз, когда глаза её встретились со взглядом Семёнова, в них промелькнула беспомощность и отчаяние. Молодая женщина будто бы пыталась попросить прощения за всё, что творилось... Семёнов не выдержал, и отвернулся. Планы летели в тартарары; экспедиция в полном составе угодила в плен, двое её членов распростились с жизнью — а он думал лишь о том, причастна ли эта бельгийская вертихвостка к подстроенной им ловушке или, как и они, оказалась жертвой предательства? Подчёркнуто-вежливое, даже предупредительное отношение к пленнице как со стороны налётчиков только запутывало ситуацию — Олег Иванович как ни присматривался, так и не сумел найти в их поведении указания на истинный статус пленницы.

— Эй, вы, русские, выходите! — снова заорал Жиль. Олег Иванович встал, потянулся — за ночь в тесноте хижины все члены тела изрядно затекли, — и, согнувшись в три погибели, выбрался на свет.

— Эвон как по нашему чешет, нехристь, Навуходоносор! — злобно покосился на надсмотрщика Кондрат Филимоныч. — А с нами, небось делал вид, что ни бельмеса не понимает...

— Ничаво, отольются ему наши слёзы. — посулил урядник. — Проньку я этому кату нерусскому нипочём не прощу. Попомнит, как забайкальцы умеют за обиды спрашивать. И образин энтих черномазых тоже не забуду — самолично всем кровянку сцежу...

* * *

Путь до слияния Конго и Убанги занял у отряда, отягощённого пленниками, трёх недель. После почти полумесяца ожидания в грязной деревушке, где русские совсем было пали духом — от скверной пищи, безжалостных москитов, непрерывных окриков и побоев, которые сыпались на них со всех сторон от чернокожих вертухаев, с низовий реки пришли три длинные туземные лодки с гребцами. Каждая из них могла бы вместить до трёх десятков человек; пленников, разделённых на две группы, загнали на эти скорлупки эти транспортные средства, а на третью посудину, воспользоваться которой решил самолично Жиль, погрузили трофейное имущество экспедиции. Вместе с лодками прибыл отвратительный груз — цепи с ножными и ручными кандалами; от этого тяжкого бремени избавлены были только мадемуазель Берта (её Жиль тоже взял на свою лодку), да несчастный поручик Садыков, свалившийся за пять дней до прибытия флотилии, от какой-то тропической лихорадки. Несмотря на то, что русский офицер бредил, метался в жару и то и дело терял сознание, Жиль оказался непреклонен — Семёнову было отказано в его настойчивых просьбах предоставить доступ к экспедиционной аптечке. Настроение у всех было подавленное — казаки молились вполголоса, Кондрат Филимонович сидел мрачнее тучи, бросая на чернокожих конвоиров взгляды, не обещающие тем ничего хорошего. По всему было видно, что поручик — не жилец; к вечеру второго дня он затих, перестал бредить. Кожа его сделалась восковой, прозрачной, черты лица заострились, тело источало сухой жар. За ночь случился кризис — и утром поручик, слабый как младенец, в насквозь промокшем от пота платье, уже сумел поесть жалкую похлёбку, которой кормили узников. Олег Иванович сумел вытребовать у Жиля два одеяла — бельгиец, не мудрствуя, отнял их у кого-то из своих негритянских вояк. Теперь рядом с поручиков всё время сидел кто-то из товарищей по экспедиции, отгоняя от больного вездесущих москитов. Садыков пытался держаться бодро, шутил и даже пару раз запевал слабым голосом забавные, времён кадетского училища, песенки.

Когда пришла пора грузиться на пироги, Садыков сумел даже сам доковылять до лодки. Кондрат Филимоныч устроил офицера на корме, с наибольшими удобствами — и начался нескончаемый путь вниз по Уэлле, и далее, по Убанге, и до самой Великой реки, Конго.

Она открылась в зарослях камыша, когда лодки миновали обширную заводь, окружённую кустарником и лесом. Несколькими милями ниже слияния Конго и Убанги, на южном берегу притулилась россыпь из полутора десятков хижин; к удивлению пленников, рядом с ним располагались дощатые бараки, над одним из которых возвышалась узкая кирпичная труба вполне индустриального вида. Рядом громоздилась странная решётчатая конструкция, увенчанная громоздким деревянным колесом, поставленным вертикально; трос с этого колеса уходил куда-то вниз, в приземистую постройку и, судя по всему — дальше, глубоко под землю. Колесо непрерывно вращалось, а из барака с трубой доносилось уханье и лязг, какие обыкновенно издаёт работающий паровик. Бараки оказались обнесены колючей проволокой на аккуратно обструганных столбах; рядом высились кучи бурого угля; вдоль изгороди то тут, то там прохаживались чернокожие часовые — в высоких, на манер фесок, головных уборах, кургузых мундирчиках но все как один, босые. Вооружены они были старыми бельгийскими винтовками и все, как один, таскали на поясе ржавые сапёрные тесаки, вроде того, от которого принял смерть несчастный проводник экспедиции.