Дохлокрай

А по чей-то сутулой, склоненной спине

Хлещет плетью отчаянный ветер

Город жил своей жизнью, несмотря на плохую погоду и хмурое небо. Дети веселились вокруг огромной статуи милиционера, взрослые что-то себе обсуждали, полицейские стояли под козырьком у торгового центра и выглядывали то ли террористов, то ли курильщиков в запрещенных местах.

Он встал под арку между двумя невысокими домами. Ловил воздух, пахнущий не свежестью, как в майские дожди. Усталой землей и засыпающей зеленью. Умершими листьями и почти впавшими в лежку самими людьми. Обидно, чего уж. Только-только многие затеплились чем-то хорошим, вдохнув лета, и снова закрываются в себе. Цепляют шубу, защищающую даже не от холода. От неуютного ощущения того, что незаметно в теплое время.

От бомжей, неожиданно возникающих в подъезде из-за слякоти и ночных заморозков. От равнодушия, когда в гололед упавшей пожилой женщине никто не предложит руку. От крохотного котенка, выброшенного на улицу и пищащего на дороге. Такого, ненужного, смущающего своей мордочкой и торчащим хвостиком. Котенку жить до серьезного мороза или стаи дворняг. Не дольше. И домой не возьмешь, куда его? Это же сколько всего делать, а еще и обои с дверями подерет, нассыт на коврик в прихожей и любимые туфли-ботинки. Беда в общем, а не крохотный кричащий комочек.

Может ли тонко верещащий кусочек тепла с торчащими ушками измерить сострадание? Кто знает. Говорят, что Мухаммед, на рукаве халата которого спал кот, отрезал рукав ножом. Чтобы не будить животину. Но то Мухаммед и то говорят. А здесь жизнь. А не книги и сказки.

Нужен ли Мрак, чтобы сожрать все тепло, обитающее в мире? Порой казалось, что нет. Хватит самих людей, давно забывших о человечности и хотя бы каком-то смысле существования не только для себя. Хотя, конечно, причина таких мыслей может быть очень проста. Обычная осенняя хандра, не более. Ожидание настоящей зимы, вроде подловившей его у Бавлов.

Над шеренгой пустых обезличенных лиц

Плавно реют бездумные грезы.

А по крышам домов и по стенам больниц

Льются чьи то прозрачные слезы

Если бы не верил в людей, не делал бы столько лет одно и то же. Не спасал бы их, кажущихся совершенно не теми, ради кого стоило рисковать. И не просто рисковать, а ходить по той грани, где ошибка даже не одна. Ошибка здесь весит ноль целых пять десятых себя. Только вес этот так тяжел, что навались сильнее и все... отбегался.

Он усмехнулся. То ли подступала старость, то ли и впрямь, осень делала его хуже. Такие мысли ниоткуда не берутся. Сомнение, кроющееся в них, не опасно. Разочароваться в себе и своем занятии не грозило. Вроде как. Дело правильное и нужное. На сто грешников всегда найдется одна чистая душа. Вот из-за нее и правильное.

Улица уходила вниз, к реке. Захотелось спуститься, посмотреть. Эту реку он любил. Старую и добрую, величавую, текущую вдоль полей, степей, городов и даже невысоких гор Жигулей. Видел ее во многих местах и всегда останавливался, любуясь серебристо отблескивающими волнами, прореживаемыми белыми бурунами. Можно ли отказать себе в таком? Нет, точно нельзя. И наплевать на постоянно меняющуюся хлябь с сыростью. Пройдет дождь, так пройдет. До вечера хватит времени обсохнуть.

Даже повезло. Пока шел вниз, стараясь перешагивать лужи, дождь успокоился. И даже получилось полюбоваться черной полосой внизу... Прежде чем пришлось искать где укрыться.

Рядом с ним, укрывшись за зонтом в клетку, шушукались две девчоночки-студентки. Милые, даже похожие одинаковым оттенком волос и хитрыми глазами. Ну, с волосами-то все понятно, краску покупали в 'своем' месте и 'своего' оттенка. Непрофессиональную прокраску и явную 'неместность' разглядеть легко. Ничего плохого он в этом не видел. Но методикой и выводами никогда и ни с кем не делился. Многие женщины не любили присказку про девушку, что увезешь из деревни и деревню, что из девушки не выгонишь. Тем более, деревенских любил намного больше городских. Пусть и не во всех вопросах.

О чем шептались? Явно ни о новом. Не про учебу. Не про работу. Не про будущее. Про парней. О чем еще говорить двум симпатичным девчонкам, красивым только даже из-за собственной наивной, чуть пухленькой, но такой милой юности?

Как всегда — обманывали сами себя и этим же наслаждались. Хотелось сказать одной из них о причине странноватых светлых пятен, видневшихся чуть ниже ключиц из-под расстегнутой блузки. Но не стоило. Во-первых, некрасиво говорить девчушке в двадцать лет о сифилисе. А, во-вторых, кто знает современную молодежь? Возможно она знала и просто не смущалась. Это же просто болезнь. И она лечится. От нее не умирают.

А в третьих...

Он замер, совершенно по-собачьи шевельнув носом. Заметил настороженный и недовольный взгляд одной из девчонок. Ну да, их запросам отвечать не довелось. Куртка удобная и теплая, но потертая. И вообще, вещи-то неплохие, но на свою цену не выглядящие. И вот, представьте себе, стоит такое чучело рядом с такими красивыми девами и шевелит носом. Наверное, беляшами запахло, вот и нюхает. Да и наплевать на их мысли.

Вниз, к реке, практически сбежал. Не до того, чтобы не обрызгаться. Беспокойство охватило сильнее. След, протянувшийся от реки, не уходил. Четкий и осязаемый, легко улавливаемый в воздухе. Темное густое переплетение тлеющих душ, растворяющихся в воздухе, кричащих от боли и страха.

Хреново дерьмо. В городе творилось что-то совсем неладное. Открыто и в наглую, не опасаясь никого и ничего.

На набережной, холодной и сжавшейся под нелепым прямоугольником гостиницы с таким красивым названием 'Россия', след начал растворяться. Вел сюда, дразня и обманывая. Значит, приехал не зря. Что-то серьезное шевелилось в утробе города, что-то зрело, наливаясь черной жидкостью нарыва. И грозило вот-вот прорваться.

Он остановился у ступеней, ведущих вниз. К плещущейся непроницаемо черным языком воде. След пропадал, уходил сюда, теряясь в реке. Такого не ждал, и теперь пытался понять: как разобраться с этим?

Но одно стало ясно точно. Ночью здесь должны ждать. Обязательно ждать. Потому ка на глубине своего времени дожидались их клиенты. Но стоило убедиться. Обязательно стоило. Отвлекающие обманки были в ходу у любого умного Проводника.

Чуть в стороне, у пристани, дальше в воду уходил пирс. Под него-то, пройдя через открытую калитку, он и пошел. Присел у самого края остро пахнущего сыростью зеркала. Среди выброшенного рекой хлама отыскал тоненькую ветку. И замер, ловя неуловимые изменения, так присущие Другим. А другой крутился рядом, это знал наверняка. Обеспокоенный Другой, боящийся и почти паникующий. Иногда не-Божьи твари оказывались очень полезны.

Со стороны вряд ли кто понял бы: что к чему. Тут только опыт. Либо та самая охотничья чуйка. Так вот, и никак больше. А если знаешь, где и как проявится нечеловеческое существо, то куда проще. Еле-еле заметные росчерки, оставляемые по воде самым краешком плавника Другого, он увидел еще с набережной. Оставалось или ждать, или звать. Звать показалось более умным решением.

Несколько рун появились на песке. Река любопытно лизнула их краешком, замерла, явственно вздрагивая. Теперь оставалось только ждать. Он покосился на набережную, почти совсем пропавшую в навалившемся белесом тумане. Хорошо, Другой будет переживать меньше.

Водяник появился неожиданно. Так, как умеют лишь Другие. Вода мягко разошлась, выпуская хозяина. Впору было бы испугаться, не знай он, что происходит с речным существом.

Кряжистый, с покатыми плечами и бочкой груди, с головой, почти вросшей в нее. Хлопающий тяжелыми набрякшими веками темных, без белка, глаз. Соминые темные усы придавали сходства с карикатурным гоголевским Пасюком. Желтоватая кожа чуть поблескивала каплями стекающей воды.

Разговор затягивать не стоило. Водяник вне реки быстро становился злым, желая вернуться на родную уютную глубину.

— Чего звал?

Голос Другого совершенно не напоминал полностью человеческое звучание мавки. Чуть скрипящий гулкий бас шел из мощного тела с натугой, выталкивая каждую букву с заметным усилием.

— Ты знаешь.

Водяник громко фыркнул, плеснув в его сторону слизью. Не дать не взять — бегемот.

— Знаю... ну, знаю.

— Сколько их у берега?

Водяник затрясся мелкой дрожью. Чуть отступил.

— Не уходи. Они могут не пойти на берег.

Другой это понимал. Понимал, как никто другой. Не-мертвым, пришедшим в себя, все равно кого рвать, добираясь до плоти, питающей черный комок внутри пищей. Водяники славились любовью к женщинам, за лето утягивая на дно пару-тройку завидных по их меркам красавиц. В любом другом случае водяник сильно рисковал, выходя на зов охотника. Но не сейчас. Размениваться из-за пары дородных утопленниц в планы человека, сидевшего на песке, не входило. Другой чуял нутром правду, но все равно опасался доверять.

Только вот за своих бледных баб, прячущихся посередке реки в обломках лодок, давно утонувших старых судов, водорослях, водяник переживал куда больше. Не-мертвым все равно, чью плоть драть, проснувшись. Сейчас осень, водяник надеется на потомство, его жены стали еще больше и вряд ли поворотливы.

— Трое... — булькнул Другой. — Вон там.

И ткнул куда-то в реку.

Хорошо. Временное перемирие дало хорошие всходы.

— Сможешь помочь?

— Ка-а-а-к?

— Ты знаешь, — повторил он, глядя на Другого с усмешкой. — Выгони их на людей, что приведу. Отдай одну, спаси других.

Водяник забулькал, трясясь и надуваясь. Неравноценный обмен? Да ну на хрен. Потеряет одну утопшую, спасет остальных. Осталось только дождаться согласия и уходить. Туман рассеивался.

Думал тот недолго. Кивнул и замер, ожидая окончательного ответа.

— В полночь, — он встал и отряхнул брюки. — Все, как всегда. Гони вот сюда, напротив детской площадки.

Другой ухнул и пропал. Плыви, жаба, твое время еще придет. Перемирия заключаются не навсегда.

Память нужно тренировать постоянно. Номер главной по уничтожению всплыл в голове сразу. Светлая Машенька выслушала внимательно и задала всего пару вопросов. Пару нужных и правильных вопросов. Наверное, она ему даже начала нравится. Думать об этом не хотелось. Хотелось быстрее уйти из-под вновь накрапывающего дождя и немного поспать.

Pt 5: jesus_cries

Вместо кровати оказался диван. Удобный, мать его, икеевский диван. Глаза открыл точно по будильнику смарта. Солнце село. Через окно светил фонарь, прямо перед ним. Даже свет не требовался. Он сел, потягиваясь. Так... уже хорошо. Усталость забилась куда-то далеко и не высовывалась.

В холодильнике оказалось не густо. Яйца, копченый кусок то ли индейки, то ли не особо жирной свинины. Сейчас иногда не разберешь. Вместо хлеба пришлось рвать на куски тонкий и свежий лаваш. Ну, как свежий? После утренней выпечки и дня в холодильнике таким его точно не назвать. Но есть хотелось зверски. И, бонусом, досталась целая банка какого-то сливочно-сырно-чесночного соуса. Еще и с какими-то добавками. Он сидел на широком деревянном подоконнике, отрывал куски от того и другого, макал прям в банку и запивал холодным 'спрайтом'. Пир, не еда.

Место встречи совершенно недалеко. Квартира в старом городе, здесь длинных расстояний не попадается. Если, конечно, не идти от моста и до конца набережной. Хотя, можно ли считать Ладью старым городом?

Смущало место. Очень смущало. Либо Другие под защитой, либо...

Но выбирать тоже не приходилось. Война длится веками. И если есть третья сторона, то лучше убрать ее, по возможности. Нейтралитет опаснее участия, мало ли что случится. Но попытаться не вмешивать Других стоило попробовать. Особенно, когда про него знают. И даже больше. Когда его ждут.

Дверь щелкнула очень мягко. Как будто сказала: до свидания. Хотелось верить.

Туман опустился вот-вот... только что. Густой сметаной облепил дома и деревья с тротуаром где-то до колен. Почти лондонский, чего уж. Река, чей запах мешался с прелой листвой, устраивала разные сюрпризы. Включая белесую и почти непрозрачную дымку, затянувшую улицу насколько хватало взгляда. Странно, но дальше туман поднимался выше. Казалось, цеплялся чуть ли не за вторые этажи. И крался к самой-самой высокой точке места его встречи. А точка, во-первых, была не одна. И, во-вторых, поднималась высоко. Даже стоя на тротуаре, смотря через три этажа вверх, он ее видел. Вернее, их.

Любая настоящая Вера имеет места силы. Понять их может и обычный человек, не знающий Другой стороны. Это не сложно. Любая конфессия строит свою силу на обычных людях и праведниках. Хотя праведность одной традиции может оказаться грехом другой.

Другие не любили церквей. И боялись. И порой умирали только оказавшись внутри некоторых. Либо страдали, сильно, по-настоящему. Так вот, чего уж. Он очень удивился, узнав: где его будут ждать. Очень

Костел высился над всей округой. Костел не смотрел на модные узкие паруса многоквартирных муравейников как на конкурентов своему величию. Ребристое и тонкое здание стремилось вверх двумя ассиметричными шпилями, вытягивая их из тумана наконечниками копий. Кажущийся светлым, подсвеченный несколькими мягкими и мощными галогеновыми прожекторами. Со странной картинкой-витражом над самыми дверями. Он видел разное. Но никогда не видел Марию, держащую сына, с таким лицом. Такие лица видел. И часто. Когда работал и инструментом становились клинки.

Высокие двери не скрипнули, не ударили тяжело. Он зашел так тихо, как вышло. Хотя мог бы и не особо стараться. Хотелось верить, что его обманули. Служба здесь шла своим чередом. Ксендз, стоя почти под самым полотном Христа, распятого на кубическом кресте, мягко и разборчиво лил латынь. Угловатые стекла высоченных окон блестели отражениями десятков свечей и ласковых розовых ламп.

Люди на скамьях сидели тихо. Не шептались, не ерзали. Не особо много для такого простора, с трудом угадываемого в здании. Но и не мало. Мужчины, женщины, дети. Католиков в городе чуть-чуть, но костел строился давно, с запасом. И не простаивал, чистый, аккуратный и красивый. Зачем проводить его вокруг пальца? Ловушка? Но как?

Он видел несколько раз простых Других, оказавшихся в намоленных храмах. Он и сам, давно, помогал затаскивать вырывавшуюся полевую в низкую церквушку где-то у Урала. Где и когда уже не помнил. Только начинал свой путь, многого не знал и не умел. Держал как мог вырывающееся тугое тело смуглой чернавки в разодранном сарафане со странной ассиметричной вышивкой. Мокрая от пота, скользкая, с вздувающимися жгутами мышц повсюду, даже в совсем непотребных местах, вырывалась до последнего. Пять крепких мужиков из села и он, совсем молодой, но сильный мальчишка, еле справлялись.

Когда, следуя за молодым испуганным, но решительным попиком, они вошли в притвор... Тогда Другая закричала. Так, как потом он слышал ни раз, но тогда... Он многое бы отдал за затычки в уши. Лишь бы не слышать дикого ужаса, вырывающегося из рвущихся от усилий ярких красных губ и железно-напряженного горла. Она кричала, они тащили, изредка слышались мокрые удары, когда кто-то из мужиков прикладывался кулаком в ее живот. Внутри Другой хлюпало, изо рта брызгало чем-то темным. Не кровью, другим, пахнущим странно сладко и медвяно. Они дотащили ее под самый купол, бросив на пол, неожиданно ставшую мягкой и податливой. Попик раскрыл Писание, махнул на нее святой водой и начал читать.