Неомаг. Часть 1. Главы 1-10

Я послушно развернул его. На жесткой овчине лежал — лук. Что это лук, а не палка было понятно сразу. Легкий, изящный и вместе с тем хищный изгиб плеч. Гладкая поверхность рукояти, украшенная резьбой полочка для стрелы и роговые насадки под тетиву. Рядом лежали свернутая тетива и три стрелы.

— Это мне? — сказать, что я был удивлен, это все равно, что промолчать.

— Надень тетиву, — бросил Дед.

— Зачем? — я стоял и тупо смотрел на него.

— Делай, что говорят! — рявкнул он.

— Холодно, можно я оденусь? — тело под тонкой рубашкой начало дрожать.

— Нет.

Я попытался одеть тетиву, лук не хотел сгибаться, вертелся в руках словно живое существо, а не вещь сделанная из дерева.

— Да что ты делаешь, зачем ты навалился на него как медведь на березу, упри одно плечо в землю, перекинь через него ногу и плавно сгибай, опирая его о бедро.

Наконец мне удалось накинуть костяное ушко тетивы на лаковую дугу и закрепить его в проушине лука.

— Натягивай, — Дед махнул рукой.

С первой попытки ни чего не вышло, лук упорно не хотел поддаваться моим усилиям.

Полюбовавшись на мои мучения он скомандовал ладно на сегодня все. Завтра продолжим...

— Руку, руку не опускай, вес на заднюю ногу, держи лук, держи, я сказал!

Руки дрожали, особенно левая держащая рукоять, да и правой натянувшей тетиву приходилось не легко. Казалось, пальцы отлетят, срезанные тонкой витой жилой. Пот застилал глаза, хрустели напряженные мышцы спины, руки ходили ходуном пытаясь удержать лук в натянутом положении.

— Все хва... — за миг до произнесения фразы, тетива таки сорвалась с онемевших пальцев и хлестко ударила по предплечью. На коже, набухла кровавая полоса.

Из глаз брызнули слезы. Это было больно, очень больно. Я присел на корточки прижав руку к груди. Все предплечье было исчеркано следами оставленными тетивой.

— Дыши, — Дед присел рядом, обхватив меня за плечи. — Дыши, редко и часто, дыханием изгоняй боль.

Я послушно задышал, как он учил часто и неглубоко, и действительно боль стала потихоньку отступать.

— Что я делаю не так? — я стер с глаз злые слезы. Лук ни как мне не поддавался, всю неделю я только и делал, что пытался удержать его, но ни чего не получалось. Он упорно, норовистой кобылой, рвался из рук, оставляя следы на моей руке.

— Все! Все ты делаешь не так. — Дед не казался рассерженным, скорее задумчивым.

— Понимаешь, ты пытаешься, справиться с ним грубой физической силой. А лук, лук это... Вот что бы ты получил от девушки пытаясь взять ее силой? Вот и с луком так же. Не силой надо действовать, не силой. Он живой, как ты и я, и не любит грубости. А ты рвешь его, вот он тебе и не дается.

Дед вынул лук у меня из рук, — Смотри.

Неуловим движением, он вскинул руки, и замер. Его голос звучал спокойно и равномерно, дыхание легкое и поверхностное. Лук трепещущей птицей замер в его руках, было видно, что это не простая деревяшка с веревкой. Нет, он был живым существом — изящный изгиб лебединых плеч, еле слышная песнь натянутой тетивы, и хищная красота стрелы с кованным листообразным наконечником.

— Не силой рук надо натягивать, а всем телом, рывок и зафиксируй суставы, поставь в них замок. Мышцы расслабь, держи структуру сухожилиями. Понял?

Я кивнул, со стороны все выглядело легко.

— Пробуй, — он передал мне лук.

Я попробовал, но ни чего не вышло. Я разозлился и рванул лук, левой от себя правой к себе. Он упорно не желал натягиваться и раненой птицей рвался из рук, дрожа и норовя хлестнуть тетивой по рукам.

— Спокойно, — ладони Деда опустились мне на плечи, — закрой глаза, выровняй дыхание. Злость здесь не помощник. Любить! Надо просто любить этот лук, как свою женщину, как своего первенца, как себя самого. Вслушайся в него, это не вещь — это песня, это жизнь что бьется в твоих руках. Обратись к нему, проси и он откликнется.

Слова вливались мне в ухо, проникая в самую душу. Это так просто — полюби, и полюбят тебя, проси и получишь, получая — отдавай.

— Слушай его, проникай в самую суть.

Слова доносились до меня как сквозь слой ваты, я чувствовал под руками не гладкую древесину, а живое тело, обладающее своей душой, со своей волей и своими желаниями.

Я потянулся к тому живому, что открылось мне, — Помоги, мне, — в голове мелькали обрывки воспоминаний. Улыбающаяся, беззубым ртом Настюша, хохочущая Ольга в голубом — моем любимом сарафане, родители.

— Хорошо, вот так, не спеши, не спеши.

Лук в руках дрогнул, я поднял его на уровень груди и плавно без рывков, одним движением, натянул. В этот раз все прошло без малейшего усилия, словно лук сам натянулся, помогая мне.

Струна тетивы, прижалась к щеке, легким прикосновением лаская кожу, тепло рукояти прошло в руку, прокатилось по телу, эхом отозвавшись в голове.

— Нет ни тебя, ни его, вы одно целое. Почувствуй его, как чувствуешь руку.

Сколько я так стоял, не знаю. Вокруг ни чего не было, ни земли под ногами, ни неба над головой. Лишь абсолютная пустота и тишина, ни мысли, ни вздоха, ни взгляда.

Звуки и ощущения вернулись в один миг. Вибрировало тело. Поясница генерировала волны мелкой дрожи, распространяя ее по всему телу. Спиной я чувствовал, первый, еще не смелый декабрьский мороз. Дед вынул у меня из рук лук, похлопал по вмиг вспотевшей спине — А, ты молодец, вот так с первого раза ухватить ощущение.

Я смотрел на свои бьющиеся мелким бесом руки, и это он называет хорошо?

Он перехватил мой взгляд — Чудак, ты хоть знаешь сколько простоял?

Я помотал головой, к этому не надо было прилагать ни малейшего усилия, она и так тряслась, как у человека с болезнью Альцгеймера.

— Оглянись.

Я с удивлением, осмотрелся, вокруг меня сгущались сумерки. А ведь Дед вручил мне лук не позже двух по полудни.

— Почти два часа ты стоял как статуя, если бы не пар изо рта, можно было подумать, что ты умер, — Дед улыбался.

— А что это? — я кивнул на свои дрожащие руки.

— Это хорошо, это высвобождаются мышечные зажимы. Вот теперь начнется настоящая учеба. На сегодня все. Пошли в баню.

— Что это такое — мышечные зажимы? — я лежал на полке, прислушиваясь к своему телу. Дрожь ушла, в теле образовалась непривычная легкость, я чувствовал в теле те мышцы, о которых я раньше и не подозревал. Это было непривычное, но приятное ощущение, движения обрели точность и легкость.

— Мышечный зажим — это хроническое напряжение мышцы. У обычного человек к сознательному возрасту как минимум пять мощных блоков — в тазу, в низу живота, в солнечном сплетении, в грудной клетке и в горле. Он их не чувствует, а они жрут прорву энергии. Вот и получается, человек вроде ни чего целый день не делал, а к вечеру ноги еле волочит, мечтает добраться до дивана и тупо смотреть телевизор.

— Одно с другим связано?

— Что именно?

Мышечные зажимы и тупой просмотр телевизора? — Меня заинтересовал его рассказ.

— Зажимы в теле тянут за собой зажимы в психике, а те в свою очередь в сознании. Вот и получается не человек, а скотина безмозглая. Чего-то хочет, а чего не знает. А нереализованное желание гложет, рвется наружу — вот и снимают напряжение алкоголем.

— Откуда они берутся, эти зажимы?

— Знаешь такую поговорку все мы родом из детства?

Я кивнул, даже такое простое действие наполнилось для меня новыми ощущениями. Я поводил в воздухе руками, согнул и разогнул ноги — было ощущение, что суставы наполнили жирной смазкой. Они двигались с доселе недоступной мне плавностью и непрерывностью. Любое движение доставляло наслаждение, и возникало желание двигаться еще и еще.

— Посмотри на детей лет до 5-7, как они двигаются. Они живут движением, оно вызывает у них восторг. Дети просто не могут быть неподвижными, их мышцы свободны, энергия течет плавно. Они просто не устают. Замахнись на ребенка, он втянет голову в плечи, раз другой и вот привычка, поднимать плечи — защищая себя, вот и получается мышечный зажим. Запреты, кругом запреты: — Руки достань из под одеяла, что ты в штанах копошишься, убери руки от ширинки... — всё, готов тазовый блок, и как следствие в лучшем случае импотенция, в худшем мазохизм или садизм. — Дед замолчал.

— И что так у всех? — я в недоумении сел на лавке.

— У многих.

— И что же с этим делать?

— Прорабатывать и детей воспитывать правильно.

— Что было со мной?

— У тебя был блок в сознании, не знаю с чем связанный, да это теперь и не важно. Ты пробил его, вследствие чего продавил и мышечные блоки, дрожь это индикатор того, что энергия пробила зажимы и потекла без потерь.

— Я пробил все зажимы?

— Нет, но первый шаг самый трудный, теперь все пройдет быстрее, — он достал из кадушки веник, — а теперь расслабься.

Теперь я половину дня занимался лишь луком. Сначала по часу стоял с натянутым луком, а Дед ходил вокруг меня и поправлял — Подожми таз, отпусти плечи, расслабь живот, чувствуй стопы. Потом учился стрелять. На мой вопрос, за чем это надо? Он усмехнулся, — научишься владеть луком, любое оружие будет для тебя продолжением тела, а не чужеродным предметом.

Лук для меня теперь стал не вещью, а живым существом со своим характером, желаниями и отношением к миру и тем, кто его окружает.

После очередного стояния Дед сказал — Тебе надо дать ей имя.

Я не удивился, сам чувствовал, что лук у меня не мужского пола. Это была дама, красивая и страстная. И как все красотки, она обладала диким темпераментом, ветреным характером и поистине ослиным упрямством.

Так что мне потребовалось много времени и терпения что бы поладить с ней. Но когда мы нашли взаимопонимание, наши совместные занятия рванули вперед семимильными шагами.

— Я всегда, говорил, что женщине проще обломать мужика, — усмехался Дед.

Он научил меня спать на морозе и купаться в ледяной воде, терпеть жар и не чувствовать боли. Я мог всю ночь бежать и не уставать, махать палкой и использовать любую часть тела как оружие. И, наконец, я научился воздвигать щиты, между сознанием и внешним миром. Именно для этого нужны были занятия по развитию концентрации. Когда у меня это получилось — самостоятельно удерживать барьеры в течение часа, Дед хлопнул меня по плечу — Через, недельку выход в поле.

— Зачем? — не понял я, — снег же, чего там косить.

На что он оглушительно захохотал, а отсмеявшись объяснил, — Выход в поле — это проверка своих навыков в реальности.

Пару раз фыркнув он закончил, — В деревню пойдешь, дров одной старушке наколешь, и молока принесешь.

В деревню я собирался, не без внутренней дрожи, а ну как ни чего не получиться.

Дед словно прочитал мысли, — Будешь так думать, экзамен завалишь.

— Вы же говорили, что в голову ко мне не полезете, — возмутился я.

— А я и не лез. Проживи с мое и ты людей, как открытую книгу читать будешь. А уж тебя "щегла", я и спиной считаю за милую душу, — заухал он довольным филином.

Деревня встретила меня тишиной и редкими огнями еще жилых изб. Она была старая и умирающая, на всю деревню десяток, не больше, обитаемых дворов. Молодые разъехались, старики остались доживать свой век.

Нужную избу я нашел быстро. Она была единственная не покосившаяся, с обновленной, видимо с лета, краской и вся в резных наличниках. На мой стук, дверь открылась — на пороге показалась хозяйка. Одетая в белое платье, с толстой косой перекинутой через плечо. В сумраке скрадывающем детали — она казалась молодой девушкой

Но, приглядевшись, я увидел — передо мной стояла, нет, не старуха, назвать ее старухой язык не поворачивался. Римский нос, классические черты лица, сейчас исчерканные морщинами, хранили на себе отпечаток былой красоты. Высокая, с прямой, не смотря на возраст, спиной. На ней было необычно для российской деревни платье — белое, расшитое по подолу непонятными символами. Она смотрела на меня прямо, слегка свысока. В темных, почти черных, глазах переплелись самые разных чувства. Вот она сердится, миг в глазах плещется смех, смех сменился печалью, а за печалью проступала тоска.

— Кхм, я от Деда, вот дров пришел наколоть, — под ее взглядом, я растерялся, заготовленные слова, вылетели из головы.

— Завтракать будешь? — чуть надтреснутое контральто, ласкало слух.

— Нет, спасибо, — почему-то испугался я, — я лучше дело сделаю.

— Как, знаешь, — она улыбнулась, в полутьме белым блеснули, совсем не старческие зубы. Улыбка стерла с ее лица следы времени, убавив почти полвека. Стало ясно, что в молодости она была настоящей красавицей.

— Дрова во дворе, топор там же.

— У меня свой... — я запнулся не зная как ее назвать, Дед не сказал как ее зовут.

— Пелагея Дмитриевна, мальчик, так меня здесь зовут.

— А там? — помимо воли вырвалось у меня.

Она нахмурилась, хотела что то сказать, но вместо этого улыбнулась.

— А тебя как зовут?

— Максим. — Неожиданно для меня самого, сказал я.

Она отшатнулась от меня, одной рукой вцепившись в ворот платья, костяшки другой побелели — так сильно она стиснула дверной косяк. Уроки Деда не прошли даром, я видел все вокруг, подмечал каждую мелочь. И как в глубине вмиг посветлевших глаз блеснули слезы, и как она потянулась ко мне, совсем не старческой рукой с тонким запястьем, но сдержалась. На миг посветлевшие глаза вновь потемнели и стали непроницаемыми. Я ничего не понял.

— Вот, значит, как? — она слабо улыбнулась, — Закончишь, заходи чаю попьешь.

Я кивнул, и пошел рубить дрова, спиной еще долго чувствуя ее взгляд. Но оглянуться и посмотреть, смотрит ли она, я почему-то стеснялся.

С дровами я расправился быстро, после Дедовых тренировок это было просто. Колун весело взлетал в еще темное небо и с хрустом разрубал березовые полешки. От привычной работы мандраж, трясший меня, прошел. Разницы, на ментальном уровне, между деревней и дедовым хутором я не почувствовал. В голове было тихо, вокруг тоже, лишь побрехивала собака на соседнем дворе, да трещали раскалываемые дрова. Закончив махать топором, я споро перетаскал поленья в пристрой. Коровы я, кстати, не обнаружил, как и какой-либо другой живности.

Легонько стукнул, в резной наличник. — Я закончил, Пелагея Дмитриевна.

Дверь, тихо скрипнув, отворилась. Хозяйка поманила меня рукой. Пройдя темные сени, я шагнул горницу — назвать открывшееся мне помещение комнатой было невозможно. Она была почти пуста, несколько лавок да большой деревянный стол. Повсюду были расставлены горящие свечи, с высокого потолка, теряющегося в полумраке, свисали пучки трав. А запах, пахло как на весеннем лугу, десятки ароматов сливались в один. Терпкий и пряный, он навевал мысли о детстве.

Пелагея Дмитриевна, налила мне густого, травяного чая. Глиняный чайник, с отваром, был почему-то расписан иероглифами. Теплая, той же глины что и чайник, чашка приятно согревала озябшую ладонь.

Я пил, исподтишка, поверх чашки разглядывая горницу. Напротив входной двери, в окружении икон висело большое распятие.

— Не стесняйся, — хозяйка поймала мой заинтересованный взгляд, обвела рукой горницу, — осмотрись.