Имя - Русь. Роман-хроника. Часть 1. Перепутье.

— Привез?! — ахнула жена, догадавшись.

Кошка кивнул.

— Привез. Но до поры ни полслова!

Теперь все зависело от Алексия.

Спешно покидая Орду, Алексий еще не ведал, что там свершился не просто новый виток Великой Замятни, а самый кровавый из бывших доселе. Царствования мелькали, как спицы в катящемся под гору колесе. Известие о воцарении нового хана еще не успевало дойти до Руси, а его голова уже красовалась на копье, и новый повелитель по-хозяйски осматривал покои голубого дворца. Навруза убил Кидырь, Кидыря — Темир-Хожда, его родной сын. Бердибек им всем подал пример отцеубийства! Впрочем, царствование Темир-Ходжи оказалось не дольше Бердибекова. Резались в Сарае, резались на Волге. Булат-Темир взял Булгары, перекрыв Волжский путь. Да и кому было ходить тем путем, когда творилось такое! Словом, все сочли, что положение наладилось, когда в Орде осталось всего два хана: Абдулла и Мюрид, или Амурат, как чаще именовали его русичи. У Амурата и добыл Федор Кошка для своего князя драгоценный ярлык.

Алексий потом сам удивлялся, как быстро и просто все свершилось. Московское войско собралось мгновенно и без лишнего шума, Дмитрий Константинович не успел прознать ни о чем до сроку. Затем Алексий явил ярлык. Дмитрий Константинович, как и ожидалось, признать его отказался. Москва посадила на коней обоих юных князей и выступила к стольному Владимиру. После нескольких сшибок стало очевидно, что противустать московскому войску Суздальский князь не возможет. Иные русские князья, возможно, и поддержали бы его, но москвичи своей стремительностью не предоставили им такой возможности. Дмитрий Константинович рассудил здраво. Он оставил Владимир и вернулся в свою отчину. И вскоре в Дмитриевском соборе стольного Владимира митрополит Алексий венчал двенадцатилетнего Дмитрия Ивановича на великое княжение.

Андрей Константинович, володетель Нижнего Новгорода (Несбывшейся Симеоновой мечты! Так вспомнилось Алексию в час московского торжества), первым поцеловал крест новому великому князю. Высокий, седеющий князь с красивым греческим профилем и печальными очами. Он чем-то сходствовал с Семеном-мелким, не внешне, этой вот тоской в глазах: "Да не надо мне ничего этого!", — и Алексий, которому всегда нужно было все, по-человечески пожалел его. Почему-то подумалось, что Андрею недолго осталось жить на свете.

Как полагается, был и пир, и Митя, умница, посидев немного, ушел сам, не пришлось, миру на посмех, отправлять государя в постелю. Алексий ушел чуть позже и, случайно умедлив за дверьми, услышал, как сразу гораздо шумнее стало застолье. Ничего, пускай! Сегодня их день. Затворившись в отведенной ему горнице и отослав служек, стоя перед образами, митрополит спросил сам себя: а ты, Алексие, счастлив? Да, это еще не победа, ступень, шаг к иному, более трудному восхождению, к более тяжким трудам, но вот сейчас, достигнув этой ступени — счастлив?

Скрипнула дверь, Митя, на цыпочках, пробрался в горницу, похоже, тайком от дядьки вылез из постели. Он был разлохмаченный, путанный, сегодня он впервые попробовал хмельное, и, кажется, это оказалось для него лишним, говорил, говорил, много, бестолково, перескакивая с одного на другое, неожиданно высказал:

— Это по-настоящему?

И замолк, требовательно уставясь на своего наставника, как смотрят лишь подростки, порой загоняя взрослых в тупик вопросами, на кои трудно ответить, но и не отвечать нельзя.

— Это — по настоящему, — тихо ответил Алексий. — Сегодня. Но дальше все будет зависеть от тебя.

Счастлив ли ты, Алексие? Ты полагаешь свои труды во имя Русской земли, но ведь земля — это прежде всего люди. И, может, счастье не в том — не только в том — чтобы венчать на княжение своего государя, свою осуществленную надежду, веруя и зная, что торжество твое есть торжество Русской земли и православной веры. А и в том, что отрок проберется к тебе босиком среди ночи, чтобы спросить что-нибудь и ждать ответа, и взглянет тебе в глаза требовательно, как смотрят лишь подростки в глаза человеку, которому верят.

В прекрасный, солнечный майский день, день святых князей Бориса и Глеба, Соловьиный день*, в Твери крестили третьего сына князя Михаила Микулинского. Захлопотанные слуги бегали туда-сюда, готовя пир, а родители с волнением ожидали, пока дитя, бывшее доселе масеньким, зайчиком и, на всякий случай, Ваней**, окончательно станет Борисом. Князь, высокий, могутный, в окладистой каштановой бороде и непокорно вьющихся кудрях (посадские женки сладко вздыхали, когда он проезжал по улице на своем тонконогом караковом скакуне) во время крестин всякий раз ужасно волновался. Хоть и не бывало случаев, чтоб с младенем в купели случилось что-нибудь худое, а не мог Михаил избыть сей боязни; мать и то меньше тревожилась, передавая дитя в чужие руки.

*2 мая по старому стилю, День перенесения мощей Св. Бориса и Глеба, назывался Соловьиным, так как по примете, в это день прилетают соловьи.

** В средневековой Руси существовал обычай давать ребенку так называемое "прямое" имя (по святому, в день которого он родился), которое потом заменялось или дополнялось именем крестильным.

Михаил взглянула на свою супругу, и та, поняв без слов, вложила свою ладошку в его большую руку. Так и сидели, словно молодожены.

Как это было давно, уже двенадцать лет назад! Михаил Микулинский, по княжим делам, ездил ко князю Константину Васильевичу в Нижний Новгород. Сей город уже тогда был второй столицей Суздальской земли (а впоследствии Андрей Константинович сделал его стольным градом). Нижний был не только торговым городом, удачно контролирующим волжские пути, не только крепостью, но и опорной точкой для продвижения по Волге и освоения окрестных земель. Земли вокруг было! Дикой, богатой всяческими богатствами, редко заселенной, ждущей лишь рук. Лишь чуть-чуть помочь вначале, дать леготу, малую ли ссуду — и все будет. Князь Константин не просто понимал это, это было его главной заботой, и год от года возникали все новые починки, русичи все дальше выдвигались по Оке, по Суре, смыкаясь с мордвой и чувашами, а там и начинали смешиваться, обменивались невестами, постепенно приобщали язычников к христианской вере, когда и сами перенимали что полезное.

Михаил, жадный до впечатлений, все облазил и оглядел, смотрел, слушал, дивился, принимал к сведению. Константин Васильевич оказался радушным хозяином; чести ради, приветствовать гостя выходила княжна. Молодой князь тогда и не придал встрече особого значения, это было еще одно впечатление, не более.

Михаил проснулся среди ночи. И с чего-то ему пришла на ум Константинова дочка. Вспомнились голубые смешливые очи, и подумалось: какой у нее, верно, легкий нрав! Такая не станет пилить мужа за всякую промашку. И отец у нее сильный князь, один из пяти сущих на Руси великих князей*. И собой пригожа, белолицая, золотоволосая, высокая, как раз ему, Михаилу, под стать, тонкая станом, но с той плавностью линий, которая обещает в будущем приятную женственную округлость. И, главное, в чем не признался Михаил даже самому себе, ничем не напоминала Овдотьюшка темноглазую московскую княжну...

* Суздальский, Московский, Тверской, Рязанский, Смоленский.

Он еще несколько раз виделся с Евдокией, даже перекинулся парой слов. А воротившись домовь, первым делом поклонился в ноги государыне-матушке: благослови свататься! Княгиня Анастасия счастливо вздохнула, ибо за тем и посылала сына в Нижний, в убеждении, что негоже навязывать чаду невесту, нужно предоставить ему возможность выбрать самому: ту, что уже выбрала для него мудрая родительница.

Михаил улыбнулся воспоминанию, и Овдотья улыбнулась в ответ — наверняка, тому же. Как же все-таки хорошо! Любимая жена, дети, с дядей Василием более-менее улажено, в Орде замятня и наконец-то можно жить без оглядки, как посмотрит Сарай на то-иное. Жаль, шурин не удержал Владимирского стола, Евдокия очень расстроилась, но... Посмотреть беспристрастно, так не окажется ли Алексий куда лучшим правителем для Руси? А у него — третий сын, и в глазах жены играют искорки, и весна, и соловьиный день, и молодость кипит в груди.

Приняв на руки своего сына, с еще влажными после купели пуховыми волосиками (Борис, успевший проголодаться за время церемонии, требовательно пискнул, предупреждая, мол, если что, сейчас начнет орать), князь еще чуть-чуть подержал младеня, прежде чем передать матери, и в этом миг подумал: а ведь он счастлив!

Венчая Димитрия на княжение, Алексий в глубине души был уверен, что это еще не конец. Так оно и оказалось. В Москву прибыл посол от хана Авдула. И... привез ярлык, никем у него не прошенный. За спиной Авдула стоял Мамай. Темник, потомок половецкого рода, в нынешней ордынской замятне неожиданной возвысившийся вровень с природными Чингизидами. Про Мамая рассказывали нехорошие вещи. Он был гургеном* покойного Бердибека и участником всех его скверных дел; если Бердибековой правой рукой называли Товлубия, то Мамай был, по меньшей мере, левой. А теперь вот сажает на престол ханов... пытается посадить. Для чего отчаянно нуждается в русском серебре.

*зятем.

Алексий — сидели, тайности ради, с послом наедине — медленно прошелся по палате, подыскивая слова. Снова сел.

— Судьбе был угодно, чтобы Амурат первым дал ярлык князю Димитрию. По степному древнему обычаю, который чтят и русичи, по Ясе Чингисхана, худший из грехов — обман доверившегося. Как же я смогу предать доверие Амурата?

Он в самом деле хотел бы знать ответ на этот вопрос.

— Так же, как он при первом удобном случае предаст твое! — выкрикнул татарин, оскалясь. Узкие глаза сошлись в ножевые щели. — Яса ныне мертва! Ныне мертв даже шариат, — вдруг примолвил он, и в голосе просквозила усталость обреченности. — Теперь в степи один закон: власть возьмет тот, кто сильнее. И чем скорее это произойдет, тем лучше. В том числе и для вас. Ты зрел, как по степным дорогам гонят полон? На рынок в Кафу, мужчин — на веницийские галеры, девушек — ублажать генуэзских богачей, мальчиков, девочек, которым на чужбине предстоит утратить язык, веру отцов, утратить свою судьбу, гонят пешком, а за караваном — кровавый след в пыли, и побелевшие кости прошедших раньше и не дошедших даже до рабского торга, не удостоившихся даже человеческого погребения... Не русский полон, татарский — ты рад этому, главный русский поп?

— Нельзя радоваться несчастью другого, — возразил Алексий.

— Так решайся же! Поддержи хана Абдуллу, и он успокоит степь. Здесь, пока мы одни, я могу тебе сказать... Не покорись — поддержи. Если желаешь, могу произнести и иное: прошу.

Алексий слушал ордынца и молчал. Неглупого, относительно честного — настолько, насколько это еще возможно в Орде, где мертвы и Яса, и шариат... где, в самом деле, ныне действует лишь закон силы. И нужно как-то выживать. Достаточно ли у Авдула... или Мамая?.. у Авдула с Мамаем сил, чтобы победить? Есть ли смысл ставить на них, или лучше не рисковать, придержать свою синицу в руке? А совесть? Жаль, нельзя отмахнуться, как отмахнулся в свое время Узбек: "Райя!". Взвесить выгоду и опасность, и ничего более. Христианину, русичу нельзя сего!

— Кому ты веришь — Мюриду, сыну отцеубийцы Темирь-Ходжи, самому немногим от него отличающемуся? — татарин верно понял его молчание. — Мамай, по крайней мере, честен с тобой! И честно спрашивает: сколько?

В былые времена русские князья вот так же торговались, чтобы получить заветный ярлык, унижались и истощали казну. Ныне можно поторговаться за то, чтоб ярлык принять. Алексий сдержал торжествующий возглас: "Не сколько, а что!". Вместо этого отмолвил, неотрывно глядя в раскосые глаза ордынца:

— Половину.

Прибавил, не дав времени возразить:

— Больше не соберем все равно. И — мы здесь одни, так позволь и мне быть откровенным — больше не получил бы и Мюрид.

Посла убедило это невзначай оброненное "бы".

— Ах да, вот еще что, — словно бы спохватился Алексий, а у самого похолодело в груди. Вот оно, самое главное. — Для спокойствия... ведь никто не может ведать своей судьбы и кто знает, что случится завтра! Князь Димитрий молод и, слава Богу, крепок здоровьем, я молюсь о нем Господу неустанно... как ныне стану молиться и за царя Авдула, да живет он тысячу лет! И все же ни от чего нельзя зарекаться. Словом, чтоб быть уверенным, что в случае... в случае чего договор сохранится в силе. Лепше бы написать, что ярлык дан князю Димитрию и его возможному наследнику... как-нибудь так: "в вотчину и в род". Мне ведь семьдесят лет, — приврал Алексий, зябко потерев руки феогностовым жестом и с трудом удержавшись от стариковского кхеканья. Переигрывать все же не стоило. — Не хотелось бы все зачинать сначала... Да и царю спокойнее.

Ярлык был составлен по Алексиевому слову. Но, исполнив свой давний замысел, он не чувствовал торжества, как тогда, во Владимире. Вот она, горечь власти. Великий стол в вотчину и в род — это, во всяком случае, было соизмеримо с Амуратовой головой. Вот только соизмеримо ли с совестью? Нет большей любви, чем если кто положит душу за други своя...

Алексий ошибся на чуть-чуть. Буквально на волос. Авдул с Мамаем одолели. Амурат был убит. Но до того он успел узнать обо всем и послать ярлык Дмитрию Суздальскому. А Дмитрий Суздальский — занять Владимир.

Просидел он там ровно двенадцать дней. Московские полки были собраны менее чем за неделю. Выступили и иные князья, подвигнутые отчасти авторитетом главы русской церкви, отчасти быстро возродившейся привычкой к первенству Москвы. И то сказать, за сорок лет давние лествичные счеты подзабылись, и не очень думалось, что Московские князья, начиная с Юрия, сидели на великом столе не по праву; зато очень хорошо помнилась Калитина "великая тишина". Кто не встал за Дмитрия Ивановича, предпочли выждать. В итоге Дмитрия Константиновича поддержала, помимо своих братьев, лишь кое-какая удельная мелочь — да и те не успели подтянуть полков. Вдругорядь оставив стольный Владимир, Дмитрий Константинович отступил к Суздалю. За ним по пятам шли московские полки. Город сел в осаду. Первый приступ был отбит. Суздальцы торжествовали. Московляне больше не совались в драку, обложили град плотным кольцом, переняли все дороги. Дмитрий Константинович с заборола следил муравьиную возню под стенами, казавшимися страшно нагими без привычно пестрого, по его же слову сожженного посада. Его заметили, признали. Московский ратник, расхмылясь, вскинул лук. Князь — похолодело внутри — распрямил спину. Так и стоял — высокий, сухой, гордый — несколько невыносимо долгих мгновений. Московлянин не выстрелил, помахал луком, даже крикнул что-то приветное... что, князь не расслышал, отходя от недавнего ужаса и думая только о том, как бы незаметнее вытереть вспотевшие ладони. И еще отчего-то подумалось, что ему, Дмитрию Суздальскому, чего-то недостает и будет недоставать всегда... таких вот молодцов? Или чего-то в себе самом. Вечером пробравшийся в город лазутчик донес, что шедший на подмогу Галицкий князь, напоровшись на московский полк, повернул назад, не приняв боя. А еще черед два дня, посидев у костра среди кметей городовой тысячи и похлебав — неловко было отказываться — прямо из котла жидкой недосоленной ухи, посмотрев в смурные рожи мужиков, на коих читалось: "Готовы, княже, честно измереть за тебя, но помирать все ж не хочется", он подписал с Дмитрием Московским мир, отступаясь Владимирского стола.