| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
То ли мэтр Мериадег понял его, то ли сжалился кто-то наверху, но солома наконец вспыхнула. Филипп отступил, глядя на отца через исказившийся, колышащийся воздух. Слаженный хор добрых сестер подхватил дым на восходящих волнах голоса, понес куда-то. Закружилась голова.
Умбрио стоял чуть в стороне и вспоминал, как увидел герцога в первый раз; тот возвышался над ним на своем коне, плотный, надежный, исполненный достоинства. В его спокойной позе, в открытом взгляде была непорочность, чистота камня, отмытого морской водой, и Умбрио сжался от ощущения пропасти, лежащей между таким вот рыцарем и тем, кем сам он когда-нибудь станет. Все-таки он сумел тогда выпрямиться и на вопрос герцога ответил четко:
— Я Винченцо Умбрио, младший сын барона дель Монтефьоре.
Лучо сказал ему тогда, кто он, но Умбрио уже и сам понял.
— Я знаю, синьор. Вы были другом моего отца. Благодарю вас, что приехали на помощь. Только вы опоздали. Его уже нет.
Он сказал об этом светским тоном, будто Гвидо дель Монтефьоре выехал куда-то по делам и не смог принять Лучо по всем правилам. Ему было стыдно представлять далекому гостю сожженный, покалеченный и перевернутый мир. Он оправдался:
— Мы бы непременно продержались, если бы нас не предали.
Ему было двенадцать. Лучо увез его с собой. С тех пор никто не называл его Винченцо.
Герцог не знал, куда его девать. Умбрио шугался от малейшего резкого жеста и говорил на беспощадно ломаном флорийском. В Рампаре разговаривать с ним было некому. Лучо пристроил его оруженосцем к Филиппу, к которому любая чужая речь прилипала, как зараза. Здесь жили по-свойски, "оруженосец" значило и паж, и цирюльник, и подай-принеси.
Знал бы он, подумал Умбрио.
Филипп оглянулся на своего советника. Умбрио стоял рядом с отцом Падраигом и как-то безучастно шевелил губами. Полная безответность Бога не отучила его от привычки молиться. Филипп удивился, увидев, как изломились вдруг губы Умбрио, как он спрятал лицо в широких рукавах плаща.
Слуги завозились с герцогской цепью, и не своей волей превращенный в церемонимейстера Рено де Шантеклер нетерпеливо кивнул Филиппу.
"Наигрались, и хватит", — хотел он сказать. На подкашивающихся ногах подошел к королю. Опустился на колено. Ему казалось, что он весь пропитан тяжелым, напоенным смертью дымом, что король сморщит нос, отвернется. Но тот слегка улыбнулся, дотронулся до его плеча. Такого не было в ритуале; Тристан пытался его подбодрить.
"Не тряситесь, Авера, не вы первый, не вы последний..."
И в самом деле — Филипп устыдился. Тристану не девятнадцать было, а пятнадцать, и не забытое богом герцогство, а целое королевство свалилось на голову.
Филипп протянул Тристану сложенные ладони, тот накрыл их своими, слегка сжал. Требовательно вгляделся в его лицо.
Чего он искал, что Филипп мог дать ему — сейчас? Что, кроме пахнущей древними чернилами клятвы?
Остальной мир ушел куда-то вдаль, отодвинулся, выцвел — как вокруг двух влюбленных, держащихся за руки. На ниоткуда взявшемся солнце тонким лучом вокруг головы Тристана засиял золотой обруч.
Наша правда — это правда короля.
Вот и все; судьба его — несколько нехитрых строчек, и Тристану осталось только поставить свою подпись. Бежать надо было раньше, пока отец еще жил, а теперь страх его не имеет ни воли, ни смысла; и все, что ему осталось — это умереть за корону и Флорию, потому что ведь этим всегда и кончается, верно?
Но хоть это он мог обещать своему королю.
— Отныне и до моей смерти моя земля — твоя земля, мое войско — твое войско, моя кровь — твоя кровь. Я говорю это, — он вовремя проглотил привычное "перед всем Кругом и каждым из Девяти", и сказал, как было принято теперь, — перед лицом всех богов, в которых верю.
Тристан едва заметно кивнул. И в глазах его, где раньше Филипп сторожил звериное, теперь появились непросматриваемая глубина и свет — нездешний, почти невыносимый.
Человек.
Оборотень.
Посланец богов на земле.
Руки короля поверх его собственных, и этот светлый взгляд, и окружившее их молчание — все это придавало происходящему какую-то неоспоримую правильность. На душу Филиппа легло спокойствие, — тяжелое, как герцогская цепь. Он на миг прикрыл глаза, смиряясь с неизбежным. Хоть бы отец разглядел его с Того Берега — наконец Пиппо поступает так, как хотелось старику.
— Я принимаю твою клятву, Филипп, герцог Аверский. И обещаю тебе: отныне и пока я жив, твоя забота — моя забота, твоя беда — моя беда, твоя война — моя война. Я говорю это перед всеми богами, в которых верю.
Тристан поднял его с колен, заключил в объятия. Филиппу не хотелось отводить взгляда от его лица; не лица — лика. Вот зачем все это — клятва, которая на самом деле и не нужна потомственному вассалу...
Просто, чтобы понимать, кому ты служишь.
Но стены замка издалека давили своей тяжестью, и горечь вернулась.
— Видишь, Умбрио, — сказал он, когда процессия засобиралась обратно, — я хотел Рампар — и я его получил.
И ведь говорили классики — осторожней со своими желаниями.
Нет было послушать.
За ужином менестрель чередовал песни, восхваляющие покойного герцога, с одами действующему монарху. Пока продолжались поминки, они успели послушать и "Победителя", и "Нашего славного герцога", и "Пса и медведя", и даже "Битва не закончится" — если Филипп что-то понимал в языках и музыке, то была нагло перетянутая у либертадорес "No bastara". Он стучал кружкой по столу и угрюмо думал, что, будь здесь отец, того бы давно стошнило.
Когда Филипп поднялся к себе, его мотало от усталости. В спальне было тепло. Умбрио стоял на коленях у камина и ворошил дрова, оживляя жидкий огонь. Рубашка выбилась из штанов, обнажив полоску смуглой кожи. Кажется, рубашка была ему мала. Ну да, подумал Филипп, он же еще растет. Мальчишка, совсем мальчишка.
— Я послал тебя спать, — сказал Филипп. — Хорош из меня герцог, если даже ты меня не слушаешь.
Умбрио поднялся.
— Должен же кто-то помочь вам снять все это.
Он потянулся за цепью, лежащей на груди у Филиппа; осторожно снял ее, и герцог почувствовал, как темнота вокруг становится теплой, дышащей.
— Не мешало бы соблюдать приличия, — пробормотал он. — В замке полно людей... и король к тому же...
— Хорошо, — покладисто сказал Умбрио. — Я сейчас уйду.
Он стащил с плеч герцога усыпанную драгоценными камнями накидку. Тот потянулся:
— Ох... Тяжелая, чтоб ее... Как только старик ее таскал. А ты плакал сегодня, я видел.
Умбрио кивнул.
— Ваш отец тогда забрал меня из Каза Монтефьоре. Привез сюда. Он вовсе не был обязан.
Филипп это помнил. И это одно стоило всех обид, нанесенных ему Лучо.
— Мне бы тоже не мешало пустить слезу, — сказал он. — Дама Грас, бедняжка, смотрела на меня так, будто я оскорбил ее достоинство.
— Простите его, мой сеньор, — тихо сказал Умбрио. — Простите... теперь-то уж.
Он опустился на колени и стал снимать с Филиппа сапоги.
— Он бы меня простил... — Филипп покачал головой: — Боги, я даже факел к костру не мог поднести нормально. Бедный мой отец, он не заслужил такого наследника.
Умбрио справился с сапогами и расстегивал теперь на Филиппе камзол.
— Я не должен был уезжать, — бормотал герцог, — Ведь не было ничего срочного, зачем...
— Тише, — мягко сказал южанин. Задул свечу.
— Постой...
— Я не ухожу.
Умбрио один, наверное, во всем замке догадывался, как плохо его сеньору, и как нуждается тот в утешении. И утешил его — лучшим способом, какой знал.
Король и в самом деле привез с собой новую mappa mundi, и теперь слуги старательно убирали длинный Стол, чтоб ничего лишнего не попало на карты. Суеверие, оставшееся еще со времен "чернильной магии", в Рампаре лелеяли: любая случайно упавшая на нарисованные земли крошка или пылинка была плохим знаком. Любили рассказывать, как повелитель Эйреанны пролил на свое княжество красное вино — и буквально на следующий день в Эйреанну вторгся Цесарь. Карта была новая, на желтоватой, хрустящей бумаге. Пахнущая чернилами, старанием, слегка — черствым хлебом, которым затирали неправильно нанесенные линии. Княжество Эйреанна на ней уже было остландским, и Чеговину обвели красным пунктиром, обозначая новые границы Пристенья. Речка Ледено, выведенная жирной и яркой чертой, грешила против масштаба — видно, картограф тоже испугался. А Остланд продлился еще на восток... и на север. Либо у составителей глаза оказались велики, либо Цесарь действительно заселял Замерзшие земли. Эльфийские названия городов раньше шли вперемешку с остландскими; а теперь у столицы каллиграфически выписано — "Цесареград".
Но вечный город золотой
Нас чутко ждет, укрытый мглой...
Филипп щурился, глядя на темную линию Стены, очертившую Державу. Пытался вспомнить имя того маршала, который сказал, что по сравнению с Остландом Флория выглядит плевком на карте. Видно, в тот момент ему было не до риторики; и кончил он, кажется, нехорошо.
— Вы знаете, о чем мы хотим говорить, — сказал король.
— Да, Ваше величество, — вздохнул Филипп. — Боюсь, что знаем.
— Сколько ваших людей вы держите в Месталии?
— Мы послали один отряд в Эскарру и один — в Мендьеху, — ответил за герцога Рено де Шантеклер. — Это было вынужденной мерой. Вы знаете, Ваше величество, что произошло год назад на Дальнем Пределе. Нельзя допустить, чтобы это повторилось.
— Все это мы понимаем, — кивнул монарх, — И мы вряд ли сможем когда-нибудь отблагодарить вас за мужество, которое вы проявили, защищая наши границы. Но сейчас мы должны просить вывести отряды оттуда. Как бы то ни было, это земля Сальванца. Валенсиада очень недвусмысленно намекал нам на это. К сожалению, мы не можем не считаться с ним..
— Я боюсь, — Гуго прямо посмотрел на короля, — что Ваше величество не совсем верно представляет себе, что происходило тогда на Дальнем Пределе. Мы люди пограничные, сир, мы ловим эту дрянь каждый день... Торговцы коччей — не худшее, что мы здесь видим. Они сбиваются в отряды, мы их уничтожаем. Но раньше мы просто гоняли их с тракта и из леса. А на Дальнем — там были не отряды. Там была армия, от которой мы отбились с трудом. Наши потери...
Тристан кивал очень спокойно, но Филипп, наблюдая за ним, ждал, когда в глазах прорвется волчье. Капитан держался обычной тактики — я, мол, солдат и говорю то, что думаю, а если искренность вам не нравится, то можете меня вздернуть. Но у кого же рука поднимется на старого верного Гуго?
Зря он так, думал Филипп. С отцом бы это сработало.
Но не с королем.
— Согласно Корвальским соглашениям, — мягко сказал Рено де Шантеклер, — мы можем оказывать сопротивление местальским бандитам в случае прямой угрозы границе.
— Однако вы не имеете права вторгаться на территорию Сальватьерры,— сказал Тристан. -in, Нам пора уже смириться с мыслью, что Месталия — не наша.
— Однако, Ваше величество, они форсируют наши укрепления, — сухо сказал Рено. — И они убили нашего герцога.
— Он ведь был убит, уже когда ваш гарнизон стоял в Месталии. И что же? Что за польза?
— Если уж мы должны воевать за Валенсиадова ублюдка, так, по крайней мере, мы будем делать это так, как нам нужно! Мы не собираемся их захватывать — хотя видит Боги, сейчас самое время, — но мы не можем, сир, не должны показать им нашу слабость!
— Дело не в слабости, — сказал Филипп. Гуго обернулся на него, едва не зашипев.
— Дайте уж сказать вашему герцогу, — усмехнулся король.
— Мы заняли Эскарру и Мендьеху с перепугу, Ваше величество, — проговорил Филипп. — И мы боимся до сих пор.
Король почесал бородку, кивнул.
— Я уберу наших людей из Месталии, — сказал Филипп. Гуго поперхнулся, де Шантеклер выпрямился в кресле, открыл рот. — Выведу, когда Сальванец сам будет следить за своими мятежниками. Уверен, если хоть несколько отрядов Валенсиада войдут в провинцию, мы все заживем спокойно.
— Ради Круга, г-герцог! — взвился Гуго. — Вы хотите, чтобы отряды Сальванца стояли у нас на границе? Вы понимаете, к чему это может привести?
Умбрио сидел и без слов — слов не было — дивился на герцогский совет. На людей, которые при короле вступали в перепалку с собственным герцогом. Что сказал бы Гвидо Монтефьоре, вздумай капогуардиа противоречить ему перед чужими?
Но он не помнил уже тех слов, что мог бы произнести отец. И лица его не помнил.
— Ваше Величество, — сказал де Шантеклер, — Прошу простить меня, но наш герцог еще очень... молод и придерживается несколько радикальных взглядов. Мы же, старые вояки, лучше представляем себе, как обстоят дела на границе. В прошлом году, когда нас атаковали, Валенсиадов бастард отсиживался в Акатасуне. И пришел на помошь только, когда у Предела уже были ваши войска. А теперь...
— Я ведь об этом и говорю, советник, — как можно мягче сказал Филипп. У него сильно вспотели руки, он вытер их о штаны под столом, надеясь, что король не заметит. — Ваше величество... Мы охраняем здесь границу Флории. Но Месталия уже давно сальванская, заниматься охраной еще и с той стороны, мягко говоря, нелегко. Я думаю, что наместник бережет своего отца от дурных вестей... что, разумеется, похвально, но если вести из Аcкатасуны не доходят до столицы, что Валенсиада может знать о положении дел? Мы заняли Эскарру и Мендьеху оттого, что у нас не было выхода. Но я с удовольствием отзову людей лейтенанта Дельмона, если Сальванец сам займется охраной своих земель.
— Но Сальватьерра... — снова не вытерпел Гуго, однако король оборвал его:
— Сальватьерра — дружественная страна, и нам хотелось бы, чтоб так оставалось и впредь. Оттого ваше предложение кажется нам разумным. Посланники в самое ближайшее время отправятся к нашему августейшему соседу, чтобы обсудить с ним те сроки, в которые он сможет привести собственные войска к границе — и когда ваши солдаты смогут наконец вернуться домой. Мы благодарим вас, герцог. И вас, уважаемый Совет.
Вот тебе и гарнизон, подумал Филипп. Сердце билось, как после схватки.
Вот тебе и попросил.
— Не пойму, за что так ругают Аверскую погоду, — сказал король. — Только и разговоров, что о ветрах и дождях, а на самом деле— солнце светит.
Солнце задержится ненадолго; но сообщать об этом Тристану Филипп не стал. Свою репутацию погода в герцогстве заслужила: чуть южнее, у местальцев, лето держится девять месяцев из двенадцати, а Авера, отгороженная Сальванскими и Велернскими горами, будто спрятана в каменный мешок. Зато — холодные влажные ветры с Лиранды прилетают исправно и приносят морось.
В воздухе пахло подмокшей хвоей, умирающей листвой и грибами. Королю вздумалось проехаться, и Филипп повез его в Герцогский лес, по охотничьим тропинкам.
Лучо говорил — какая охота в Герцогском лесу. То ли дело — в приграничном.
Сволочь вел себя почти мирно, и Филипп про себя радовался, что догадался подвесить на уздечку амулет Эрванна. Он удивлялся королевскому жеребцу — неужели привык носить на себе оборотня? — пока не увидел на запястье Тристана фанне — тонкий плетеный браслет. Эльфы плели такие на счастье и дарили тем, кого называли друзьями. Он гадал, от кого фанне достался Тристану — наверное, от одного из стрелков Верных Навек, которых "Жанетта" еще успела вывезти.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
