Лучшая песня

"Варь, а откуда про правду?"

"ПалВладимирыч сказал".

"Годный чел".

"И?"

"Он хочет, чтобы ты боролась".

"Петь, я и борюсь!"

"Тишь-тишь".

"Да норм я!!!

Просто тупо бомблю на ситуацию!!!

Я борюсь за себя и нас, но. Если я начну прямо бодаться с матерью, я её возненавижу. Потому что она нифига не поймёт, не захочет понимать, настроит отца... А я хочу её уважать, Петь. Сама уважать, понимаешь? И любить. А если она станет воевать со мной... разжопимся мы с нею, и все дела. А так я однажды просто тихо уйду из дома — и всё, любовь на расстоянии будет у нас с матерью расчудесная".

"Лань)) Не зависай с чужих мыслей)) у тебя своя голова и своя жизнь".

"Он клёвый и хочет добра. И сказал про что я и сама хочу по жизни. Однажды так и будет, Петь *_*

<3 <3 <3".

"И я тебя, очень.

Держи: http://www.youtube.com/watch?v=NBLssEOTEr8 ".

— Лиза, что вы делаете завтра во второй половине дня?

— У меня консультация в Центре, после немного пройдусь по моей любимой Маросейке — и домой, в диван, с книжкой или кино посмотреть. Два часа сплошной работы говорящей головой, Паша, и... сами понимаете, чего я хочу после.

— Молчать или чтобы говорил кто-то другой нечто такое, что бы не грузило.

Она не ответила, но он почувствовал — улыбнулась.

— Вы не против моей компании, по молчанию, разумеется? Я Маросейку люблю, особенно район костела и дальше, к Ивановскому монастырю. А захотите, можем мимо синагоги...

Она снова улыбнулась — и это стало слышно в ответе:

— Хорошо, только, чур, вы несёте мой ранец

"Забавно, как много значит внимание приятного тебе мужчины: сама, по собственному заказу, так не расцветёшь", — думала Лиза на следующий день, собираясь выезжать из дома. Она и обычно не позволяла себе внешней небрежности или нарушения стиля (как же, ударник эзотерического фронта! полная концентрация духа!) А сегодня хотелось быть ещё и нарядной. Поэтому к обычному боекомплекту зведочеи — паре серебряных колец с раухтопазом и гранатом — добавилась старинная серебряная брошь под воротничок блузки.

Ну, берет, плащ, шёлковый платок на шею, сумка с ноутбуком — то само собой... вперёд, пехота.

Консультация прошла на удивление легко — первых полутора часов беседы Лиза почти и не заметила: собеседник попался несуетный, деловитый, вопросы задавал чётко по пунктам, записанным в блокнотике. И только последние полчаса шли со скрипом — поток информации она пропустила через себя изрядный, ныли горло, язык, лицо, подсел голос. Спасал только остывший чай — предусмотрительно прихватила с собой кружечку из общей приёмной.

Совершенно остывший чай, как любила мама — ещё с поры, когда работала на "Скорой": так она и коллеги боролись с усталостью. Лиза переняла привычку — к великому, хотя и показному в основном, возмущению отца: учитель, он любил делать всё по науке, а чай, согласно ей, пить надо только свежим.

— Гришенька, да если бы я горячим его пила, меня бы тут же в сон укладывало. А холодный — бодрит.

— Полиночка, ты же медик, — вкрадчиво начинал тогда отец под счастливую улыбку наблюдавшей сцену дочери, — должна знать, что свежий напиток полезнее. И бодрости от него — больше. Так что, самовнушение это, само-вну-шени-е! И эту женщину я люблю?!

Последнее произносилось с трагическим надрывом и под дружный хохот всех наличествующих Звонарёвых...

Лиза вернулась из воспоминания обратно в крохотную, но уютную комнатку. Собеседник всё ещё записывал в блокнотик последний из Лизиных ответов. Но вот истекло его время, он теплейшим образом раскланялся, и Лиза с облегчением расслабилась в кресле. Закрыла глаза, помассировала лицо, щёки, виски... Несколько раз вдохнула-выдохнула, стараясь, чтобы выдох длился больше вдоха.

Наконец, сквозь дряхлую ветошку разглядела Лиза кувшин — и плотную пенную струю молока, кувшин наполняющего. Теперь можно идти умываться — и на волю, на весенние московские улицы... и хватит лукавить перед собой — к Павлу.

Назавтра была пятница, Лёнечкин вечер. Но уже утром Лиза вызвонила его на мобильнике, предлагая вместо домашнего свидания встретиться и поговорить в парке. Такого за их общие годы не случалось ни разу, и Леонид Львович, по-ветхозаветному неустанно готовый к каре господней, понял всё раньше Лизы.

— Деточка, не надо встреч, не надо объяснений, — его глубокий баритон, и обычно чуть глуховатый, сейчас звучал особенно скорбно, — целую руки твои, моя драгоценная, незабвенная моя. Прощай.

— Прощай, — тихо ответила ошеломлённая Лиза. Забыв нажать кнопку отбоя, опустила руку с мобильником и механически пошла к окну, как делала всегда, охваченная сильным переживанием или что-то обдумывая.

За окном разгорался апрель. С высоты Лизиного поднебесного этажа сколько хватало глаз виднелись прозрачные светло-зелёные шары деревьев, приукрывших собою бетонные параллелепипеды зданий. Ах, как хотелось вспомнить детство и броситься в эти помолодевшие улицы, в апухтински свежий и сильный ветер, бродить куртка нараспашку, где ноги ведут, и дышать, дышать! Однако такое только и возможно, когда бессознательно ещё восприятие мира. После — остаётся лишь вспоминать и тосковать, тосковать о безвозвратном. И искать подобий утешения этой тоске во взрослой своей, такой взрослой, чёртовой запутанной жизни.

Очнувшись от безмысленного взгляда в окно, Лиза собралась и Варфоломею позвонить на предмет финального объяснения, но телефон сам засветился его вызовом:

— Лиза, выручишь?! Срочно! Нужно тысяч пятьдесят, а лучше бы и сотню!

Сбитая этим напором, Лиза, конечно же, сказала, что пятьдесят найдутся, но только в банке. Надо подъехать на Кутузовский. Где она сможет быть не раньше, чем... так-так, дай подумать... часа через полтора.

— Встретимся там, — и без дальнейших объяснений Варфоломей отключился.

Лиза простонала мысленно: придётся отложить работу, скинуть растянутую, залатанную, теплейшую домашнюю кофточку, ехать куда-то... да и просто хотелось пожить в обнимку с воспоминаниями о вчерашнем вечере, понежиться в нём...

Как и пообещал, в первые полчаса встречи Павел с Лизой молчали — но взгляды, соприкосновения... Игра взволновала — сердце билось сладко и протяжно, кружилась голова, дыхание сбивалось, улыбка не покидала губ и глаз.

"Ранец" с ноутбуком сразу же перекочевал из женских рук в мужские, ладонь доверилась локтю — и Лиза с Павлом пошли к бульвару, против течения офисной толпы, торопившейся спрятаться в подземелья метро от весенней московской красоты. Взгляды большинства принадлежали или асфальту, или сиянию витрин, или экранам наладонников. Немногие шли подобно психологу со зведочеей — сторонясь общего потока, с лицами, поднятыми к высокому тёплому небу, к уютной старине домов и в глаза тому, кто рядом, — так ходят одинокие или влюблённые.

Мужчина и женщина обнаружили себя в тишайшем дворе костёла — и где, где сочащаяся роскошью и электричеством дойная коровушка-столица? Там, откуда не сбежать, не умерев.. но всё же бегут иные. Чтобы остаться в живых. И выживают.

— Глядите, Паша, это же век шестнадцатый-семнадцатый? — Лизу и её усталость ошеломили отличной сохранности каменные палаты, вдруг открывшиеся за костёлом. Усталость тут же и растаяла бесследно.

Павел просиял:

— Похоже на семнадцатый. Монастырь же неподалёку, Ивановский женский, тех же лет?

— Как бы не раньше... Пойдёмте туда!

Они схватились за руки — чисто детский сад на прогулке — и откуда только взялись силы буквально пробежаться по холмистым маросейским переулкам?

А после... после они шли Варваркой к Васильевскому спуску и играли, будто туристы в родном городе. А после смотрели закат с Большого Каменного... а после — по Арбату, и говорили, говорили...

— Завидую поколению наших родителей, знаете, как?! Они могли прочесть новый роман Стругацких или повесть Айтматова, купить новую книгу Вознесенского! Могли на премьеру Товстоногова... А у нас? Один-единственный Пелевин? Из зарубежных вообще никого не назову...

— Зато Максим Суханов и Женя Миронов, зато Маковецкий, Панин!

— И всё? А в старшем поколении — вы десятками имена называть будете! И то, иных уж нет... И культуры нет. Причём не только в стране у нас, но и в мире.

— Увы, тут согласен полностью. Согласитесь, культура — изначально страх перед божеством, опасение сделать что-то "не так". В более развитых обществах культура — это страх сделать что-то "не так" перед другими, для другого человека. Какой внутренний мотив — самому ли в грязь лицом не упасть, другому ли не навредить — сейчас второстепенно, но...

— А вот и не второстепенно! Самому лицом в грязь не упасть — это только о себе и думать. А другому не навредить — вот культура. Другому сделать хорошо ради него самого — вот культура! Добавлю к вашему: не только боязнь сделать "не так" божеству, но и ублажить его, умилостивить, порадовать — в основе культа. Понятно, с выгодой для себя — но всё ж постараться-то для другого! Ну, а культура — следующий шаг: трудиться на радость другим, хотя бы и безвозмездно. Сорадования ради красоте! А сейчас на всех плевать, думать только о себе — вот хороший тон! Собственную грязь возводить в достоинство! Шмякнуться в неё, изгваздаться и на раздутом из этого скандале пиар сделать! Мерзко... Редко, очень редко кто думает, как бы свободой своей не помешать другим свободам. Безлюбье просто жуткое.

— Время апокалипсиса?

Звездочея резко остановилась:

— Да. Да! Уточню: межсезонье. Агонизирует одна великая эпоха — и рождается другая.

— Значит, обещанное время сатаны?

— А что такое сатана, по-вашему?

— Антипод Бога, — не очень уверенно сказал Павел — всё-таки, далёк был от всех тех материй.

Лиза огляделась. Уже стемнело, и Арбат сверкал фонарями, витринами, вспышками фотоаппаратов, но в переулочках сгустились желанные сейчас темнота и тишина. Туда Лиза и увлекла Павла — в один из пока ещё жилых дворов, с ностальгически кривенькой лавочкой и неизменным ясенем посреди.

— Вот сами рассудите, Паша. Если Бог — это всё, абсолютно всё, то что? Какие у Него могут быть антиподы?

— Хм. Всё?

— Ну, да. Если Он всё сотворил, если Он — единство и источник всех противоположностей. Если всё в мире крутится по той причине, что Он так хочет, если Он всегда был и будет, то что же тогда сатана?

— А! — вспомнил Павел Библию, — он один из ангелов. Восставший и падший.

Лиза улыбнулась. И не стала вдаваться в дальнейшие детали. Павел и всё сам поймёт.

— Сейчас не время сатаны, Паша, сейчас время гнева. Божьего гнева.

— За что?!

— А если переформулировать? А если не "за что", а "для чего"?

Психолог задумался.

— Это всё меняет. Тогда это не казнь — а возрождение.

И Лиза не удержалась — пылко обхватила Павла и звонко чмокнула в щёку. И тут же отпрянула.

— Но помучиться придётся. Когда это роды давались легко?

Павел улыбнулся смущённо:

— Мне узнать не дано.

— Не дано?! — расхохоталась звездочея. — Много вы о себе воображаете, мужчина! Вот погодите, будет жена рожать, будете детей растить — и всё поймёте, и всё прочуете в лучшем виде!

Павел прямо закостенел. С такого ракурса он не задумывался... а вот вообще никогда или в последние годы, психолог припомнить не мог. Работа, работа, клиенты, статьи, очищение от комплексов и гнёта чужих проблем под чутким руководством супервизора, поиск способов разгрузки помимо того, мимолётные и ни к чему не обязывающие романы... но — это? Они с Вероникой о детях и подумать не успели. То есть, уговорились вскользь, что сначала карьера, квартира и все дела, а дети затем, но на том всё и увяло... А ещё он же собирался говорить правду и ничего, кроме правды.

— Я пока не думал об этом, Лиза. Совсем. Да и не с кем...

Звездочея осеклась от своей неловкости. "Вот же заболталась, дурында, небось в самое больное ему ткнула. Вот не можешь ты без того, чтобы человека не ушибить, проклятая..."

— Лиза, что с вами? Что-то болит?

Она через не могу улыбнулась в ответ:

— Спасибо, Паша, всё уже нормально.

А он решился. Думал-то сказать заветное около её подъезда, хитрый лис — она бы после всякий раз мимо ходила и вспоминала бы — но чувство уже не умещалось в нём, рвалась из Павла его правда — и больно было, и страшно, и сладко до удушья...

— Лиза, я люблю вас.

Занятая распятием самой себя за причинённую Павлу обиду, она сначала его и не услышала. Потом ей показалось — ослышалась. Вскинулась, всмотрелась — испуганно, дико. Но взгляд мужчины выражал больше, чем слова — и Лиза сердцем приняла его правду. Сразу. Не сомневаясь и не жеманясь.

Положила ладонь ему на руку. Долго выдохнула, вздохнула и на новом выдохе ответила правдой:

— Паша. Я. Хочу любить. Вас.

Он понял. Очень хорошо понял. И обрадовался. Радости такой и не знал прежде — и не имелось, с чем сравнить. Ни в детстве не переживал такого, ни тем более в юности. А позже и подавно. Он дождётся. И поможет ей.

Говорить ещё что-то сил не нашлось — да и к чему слова? Он взял Лизину руку и прижался к ней лбом. Губами. Сердцем.

Так они и вышли на Садовое — её рука в его руке, прижатой к груди. Так и машину как-то поймали. В полубреду доехали до Лизиного дома, простились у подъезда — не целуясь, только вцепившись в горячие и сухие руки друг друга.

Всё это Лиза и перебирала в памяти, пока ехала на встречу с Варфоломеем — не отпускало её. Не хотела отпускать.

Приехала раньше назначенного. Начал моросить дождик, ждать потому на крыльце было противно — и она нырнула в тепло банковского офиса. Сняла со счёта нужную сумму, уложила в конверт, присела на диванчике, глядя с мечтательным видом в окно.

— Желаете ознакомиться с нашими предложениями? — обратился к Лизе работавший в зале клерк.

— Большое вам спасибо, нет, — улыбаясь весело и ласково, чтобы смягчить отказ, чуть не пропела она.

В глазах сотрудника мелькнул нескрываемый мужской интерес. В этот момент в банк ворвался Варфоломей. Даже если бы и хотелось не обратить внимание на него — не получилось бы: высокий, длинноволосый, в чёрных со шнуровкой во всю голень ботинках, в плаще словно с плеча Киану Ривза в роли Нео, на пальцах — перстни... Ухватил ситуацию, увидел Лизину улыбку, взгляд клерка... Жёстко дёрнул к себе конверт с деньгами, не поблагодарил. Лиза устало вздохнула, кинула "пока" и вышла под морось, раскрывая зонт.

— Верну через две недели, — через плечо швырнул и обогнавший её Варфоломей, устремляясь к припаркованной у обочины машине. Впрыгнул в салон, резко газанул... Лиза только и успела увидеть готически чёрные и длинные волосы той, что сидела на пассажирском сиденье... Вот так... а ведь и пришла пора той девушки? Хорошо, что Варфоломей не один, поскольку финальную точку поставить надо. "Будем встречаться насчёт денег — так и сделаю".

Апрель, апрель, любимый месяц, так похожий на лучшее лакомство из далёкого детства — мятный "Холодок". Вкусным в котором казалось всё — даже надпись на обёртке. Даже фольга, которую Лиза распихивала по всем кармашкам, от курточки до платьица, чтобы доставать время от времени и упоённо нюхать. Сладко и холодит.