Сфероконь в вакууме или бациллус нефтяникус

"Ой.... Зачем же я свет выключила? А господин Антри..." Усмехнувшись над собой, она вернулась и снова включила не только общее освещение, но и прикрепленную к столу мощную лампу прямо над участком линолеума, разрушающегося с каждым днем все больше и больше. "А жаль, что он не объявляется больше...Или это все-таки был глюк...Все, пора завязывать, а то совсем рехнусь. В отпуск бы... На море... Но мама что-то плохо чувствует, а одну меня не отпустит"

Кому не известно, куда ведет дорога, выстланная добрыми намерениями? Вечером неодолимая сила снова влекла Зосю в подвальную комнату, пальцы просто таки покалывало мелкими иголочками. Казалось, этот зуд утихомирит только прикосновение к клавиатуре.

"Один молодой ронин получил разрешение от господина пожить некоторое время в отдаленной горной деревушке для лечения ран в тамошнем горячем источнике. Поселившись в заброшенной хижине, воин сперва наслаждался покоем, примечая каждую травинку, любуясь не столько дальними горами, сколько простыми полевыми цветами, росшими у тропинок. Но вскоре заскучал он, еще бы, ведь он был так молод и не готов становится на путь созерцания. Натаскав воды из колодца и сварив свой рис, целыми днями сидел он возле хижины, слушал, как плачет кукушка в густой сосновой хвое, и играл на сямисене. И хорошо играл, куда лучше, чем складывал танка. Хотя танка тоже складывал, чего не сделаешь, чтоб развеять скуку.

Плачет кукушка.

В зеленой воде пруда

Карпов не видно,

Тягостны думы в глуши

О прошедшем.

Кто не знает, что тануки очень любят музыку? Спрятавшись в зарослях возле хижины, оборотень не день, и не два слушал, еле дыша, даже лягушку не одну проворонил. И однажды, превратившись в молоденького послушника, робко подошел к игравшему и попросил:

— Не помешаю ли?

Ронин ничего не имел против, даже обрадовался, ведь давно не было у него слушателя. Грубым крестьянам не до сямисенов. Послушник поведал, что отстал от своих, а шел он с паломниками в горную обитель. Воин предложил ему разделить кров и пищу, и подождать, буде появятся еще попутчики, ведь в горах одному такому юному путешественнику небезопасно.

Прошел день или два, воин привык уже к мальчику и даже отпускать его не хотел. Тихий такой парнишка, красивый, животик только толстоват, да пальчики коротенькие. Вот эти-то коротенькие пальчики и стали причиной всему, что последовало. Мальчишка освоился и принялся просить: — Господин, выучи меня на сямисене играть!

Но не пошла впрок наука. И слух у мальчика был, тоненько так подпевать пробовал, а пальчики неловки. А ронин тем временем припомнил, что про послушников говорят, мол они куда лучше умеют поклоняться катамиту, чем сутры читать. И сказал:

— Неловок ты, парень. А чтобы играть выучиться, надо быть гибким как вьюнок. Хочешь ли, покажу тебе упражнения, коие твое тело сделают гибким, а твои пальцы ловкими?

— Конечно, господин, — ответствовал юноша, потупив взор.

— Тогда развяжи пояс, сними хакама и иди сюда.

Юноша подчинился, а воин улегся на циновку и посадил его к себе на живот. Уж как он его сгибал и гладил и разминал... Взял в ладонь молодой нефрит, бережно словно воробушка пойманного принялся гладить.

А мальчишка почувствовал себя будто в небесных чертогах Аматэрасу. Глазки закрыл, вздыхает сладко. И тогда ухватил его ронин за пухлые белые половинки и вонзил свой жезл как должно.

— Айййй!!! — заверещал послушник и сорвался, как рыбка с крючка.

— Куда ты?! — вскрикнул воин. А мальчишки уже и нет. Пушистый зверь тануки кое-как к двери ковыляет, лапками толстыми перебирая. У воина со страху жезл поник как цветок хаги под ливнем.

А тануки доплелся до своей норы, свернулся в клубок и принялся отверстие вылизывать, под хвостом пушистым помещающееся. Хорошо ему, хребет гибкий, язычок длинный, слюна целебная. С тех пор тануки уж не мечтал больше выучиться игре на сямисене. Однако, в деревне поговаривали, что к молодому ронину приходит вечерами юный послушник из горного дальнего храма. Видать, другие уроки показались ему все ж приятнее, чем музыкальные, хоть и не сразу."

"Эх....танку надо было поинтереснее..." — задумалась Зося... ну где она, где моя читательница?

Миниатюра висела в сети уже полчаса, а любимой читательницы все не было видно. Ни тебе "Вау", ни тебе очаровательных советов.

Зоя открыла новый файл и от досады написала на чистом листе:

— Господин Антри? Где вы? Не хотите ли глюкозы?

Ответ не замедлил себя ждать:

— Глюкозы не надо. Я восстановил питание световой энергией. Только не забывай оставлять свет включенным.

— А почему вы молчали?

— Я наблюдал. Мне было интересно. Оказывается, для вашей расы контакты первого рода совершенно другое, чем для нашей. Ими пронизана вся ваша культура.

— Так вы читали мои рассказы... Надо же...

— Да, читал... Но не все понял. Кто такой тануки?

— Тануки? Это такой пушистый небольшой зверек.

— Зверек? Низшая форма жизни? А разве можно иметь контакты первого рода с низшими формами?

— Но он превратился в человека...

— Как это? Наша раса древнее вашей, может пересекать пространство, но морфингом не владеет...

— Ну это... это сказка... выдумка...

— Выдумка? Для чего?

— Нет, наверное я не смогу объяснить... Выдумки были всегда... Без них скучно...

— Алие... ваша раса меня удивляет... Вы придумываете то, чего нет, хотя не успели понять то, что есть. Вы погружаетесь в контакты первого рода, и они у вас... так не похожи на наше. Оставь меня... я должен подумать... И оставь включенным комп... Мне нужно попробовать хоть что-нибудь в вас понять...

* * *

Как ни странно, Игорь заметил, что с Зоей что-то не так. Обычно он не был столь внимателен, но попытка ухаживать за девушкой, подозрение в том, что именно она виновна в утрате перспективной бактерией своих уникальных свойств как-то обострили его восприимчивость. Ему даже хотелось как-то извиниться что ли, за свои слова, сказанные в запальчивости. Но не хотелось быть неправильно понятым. "Еще подумает, что я снова к ней клеюсь" И аспирант помалкивал, хотя это молчание уже тяготило, как недопитая бутылка вина, залежавшаяся в холодильнике оттого, что все не являлся повод ее прикончить

А девушку тем временем несло по волнам фантазии.

Все новые и новые рассказы, рассказики, какие-то отрывки селились на ее интернет-страничке. Господин А. словно бы ушел в подполье. И лишь все разраставшееся пятно на полу свидетельствовало о том, что он еще здесь.

"Капля твоей крови расцветает на кончике моей шпаги подобно крошечной розе. И падает на снег. Белое и красное, красное и белое. Два цвета пламени, со времен войны Алой и Белой роз, сказки про Белоснежку и Розочку, пылают над миром, в мире, и в преисподней будут пылать.

Завтра дуэль, и погода самая что ни на есть замечательная. Слабый морозец, пушистый снег сияет под луной после позавчерашнего снегопада. Но все будет совсем не так, как рисует мне мое разыгравшееся воображение, и все же будет, не может не быть, должен быть разрублен узел, завязанный судьбой ли, моими расстроенными чувствами.

Я провел в своем имении два долгих года. И даже стал находить в уединении свое очарование. Мудрено ли, после пошлого света, где на лицах приклеенные улыбки, где прямые спины мужчин призваны свидетельствовать об их достоинстве, а глубокомысленные замечания и легкие остроты — о силе ума, а на деле не достоинством или умом измеряется влиятельность, а лишь степенью близости к Государю. Мудрено ли, после того, как я был влюблен в Нину Б. блестящую красавицу, морочившую мне голову россказнями о нежных чувствах, о родстве душ, не имеющими ничего общего с плотской страстью, о том, что она никогда не изменит старику-мужу, и отдавшуюся... да, да... хлыщу-кавалергарду, дураку, не стоящему ее мизинца... Нина... ее светлые волосы, убранные в высокую прическу, ее белая шея с каплями жемчуга...

Да... если бы не эта любовь, переросшая почти в ненависть.... А ненависть чище и крепче любви. Это я теперь знаю точно. Если бы не эта любовь, может быть, не было бы и всего остального.

Жил я по старинке, охотился, читал, с соседями особенно не знался. Меня не занимали их толстые дочки и картежные вечера. А прошлой весной приехал в имение по соседству, давно уже существовавшее как придется, без хозяйского глаза (как впрочем, и мое до последнего времени) некий молодой человек. Говорили, он воспитывался за границей по воле отца своего, но папенька умер, а маменька скончалась еще ранее. И теперь принужден был он вернуться в пенаты свои от цивилизованной Неметчины, ибо хозяйство пришло в расстройство и обеспечить ему заграничную жизнь оказалось не в состоянии. Услыхав про появление нового лица, я поспешил засвидетельствовать ему свое почтение, полагая найти в нем если не приятеля, то хотя бы собеседника на случай непогоды и скуки. Он оказался довольно красивым малый, с россыпью светлых кудрей и мягким взглядом серых глаз. И что-то меня будто ударило, когда я рассмотрел его хорошенько... Нина... Те же чистые линии лба, та же улыбка... Я спросил его, и получил ответ, что она его родня по матери. Я попытался отогнать от себя непрошенную тень прошлого, тем более, что собеседником он оказался интересным, хотя и восторженным иной раз до нелепости.

Постепенно мы сблизились, хотя характерами оказались несхожи. Пылкий, увлекающийся он, и скептически -ленивый я. Да, да... "стихи и проза, лед и пламень не столь различны меж собой..." Мы вместе перечитывали знаменитую поэму, вместе гадали, собирался ли великий наш поэт описать участие героя своего в тайном обществе, в восстании, его последовавшую горькую участь. Спорили, стоило ли... рассуждали в чем состояла цель тех, коих мы по отрывочным сведениям могли почитать не то за спасителей Отечества, не то за смутьянов без чести и разума. И сходились во мнении, что у них была хотя бы такая возможность вырваться из душного болота низкопоклонства и деспотии, хотя бы на день, когда стояли они на Сенатской. А для нас уже и этого не осталось... "Но можно же делать малое!" — спохватывался он. И принимался рассказывать, какие новые машины он выписал из-за границы для улучшения обработки земли, какие закупит семена, какой севооборот у него станет соблюдаться, дабы земля не истощалась. Как я любил его в эти минуты... Нет... я никогда бы не стал... В свете случалось слышать всякое, кое о чем рассказывали шепотом, как грязнейшую из сплетен. Нет... Даже и помыслить о том, чтобы запятнать его чистоту, я не мог.

Мы нередко заезжали один к другому безо всякого приглашения. Раз он приехал не в урочный час и услыхал, как из сарая возле дома моего несутся жалостные крики.

-Ты велишь наказывать крестьян своих? — возмутился он

— Не крестьян. Это порют дворового за леность и воровство. Ежели его не выпороть, так пропадет. Украл ведь не что-нибудь, а початую бутылку рейнского. Этак ведь и сопьется, да и рейнское не растет на здешних нивах.

— Крепостник! Не знал за тобой этого.

— Брось, право. Пойдем лучше искупаемся, жара... Увещеванием тут ничего не сделаешь. Да и привыкла дворня, чтоб ее наказывали, с батюшкиных времен.

Он нахмурился, но не возразил более. Мы плескались в небольшой чистой речке, отдыхали под ивами, любовались на полет белокрылых чаек и серых уток, гнездившихся тут в изобилии.

А в другой раз я приехал и застал его за удивительным занятием: он учил Феклушу, крестьянскую девку, ставшую его пассией, читать!

-Помилуй, — удивился я, глядя, как она морщит узенький лобик и водит пальчиком по Псалтыри, — на что ей это? Лучше бы ты ей вольную выписал.

Он тихонько приказал ей выйти, и, смущаясь, поведал, что в завещании своем оставляет душеприказчику, то есть мне, поручение перевести всех крестьян своих в вольные хлебопашцы. Вот не было печали, право.

Лето выдалось засушливым. И у соседа моего с его новшествами погорели все посевы, сено собрали кое-как, долги отцовы нечем стало платить. Я предлагал ему денег в долг, однако он, гордец этакий, не принял. А по осени, близился уже ноябрь, он как-то приехал и стал просить помочь устроить Феклушу, дескать она скоро родит, а он... он хочет приискать себе уже невесту, побогаче, чтоб спасти имение. Что ж, я помог ему. Феклуша, получивши вольную, выдана была замуж за одного мастерового в уезде. Приданое он ей все-таки дал, несмотря на свою непрактичность. Она, должно быть, плакала, мастеровой, должно быть, поколачивал ее, да и бог им судия. Я же не мог смириться с мыслью, что он женится, и на ком... Невесту он отыскал, не приведи господь. Злющая, как фурия маменька, самолично колотившая дворовых девок чем ни попадя, бесцветная, но уже с же жестоким блеском в голубых глазах навыкате, дочь. Но предложения пока еще сделано не было. Я унизился до того, что принялся просить его принять от меня помощь, но не роднится с таким семейством.

Но он замкнулся в панцирь гордости, и даже бывать у меня стал реже. Эх, если бы я мог... Но уста мои замкнуты были на замок предубеждения.

Бал у предводителя дворянства показался ему, как видно, достойным местом для сватовства. Он танцевал с слишком серьезным выражением лица, а девушка из-за его плеча презрительно оглядывала залу. Я улучил минуту и пригласил ее.

— Мадемуазель, знаете ли вы, что ваш предыдущий кавалер по танцам не зря столь печален, невзирая на блеск бала?

-Нет, а в чем дело?

— Я его друг и очень огорчен его делами, — сказал я довольно внятно, так, чтобы он, стоявший возле стены, мог услышать, — его имение заложено.

— Что? В самом деле?

Она продолжала улыбаться, но я понял, что она не только донесет полученные сведения до маменьки, но и сама уже приняла решение.

— Я все слышал! Ты — негодяй! Ты разглашаешь тайны, тебе не принадлежащие! — вот чем я был встречен, когда проводил даму к ее семейству.

Этого я и ждал... К этому, наверное, стремилась моя душа, измученная печалью за него, и невозможностью невозможного.

Я принял его вызов и уехал тотчас же.

Дуэль завтра поутру. Красная маленькая роза не распустится на острие моей шпаги. Струйка крови не потечет из его губы, прикушенной в порыве страсти. Никаких шпаг. Пистолеты. И в десяти шагах невозможно промахнуться. А мой пистолет даст осечку. Я знаю это так же точно, как и то, что не могу продолжать жить так. Жить, боясь выдать себя и мучительно желая признания, после которого мне все равно останется только лишь умереть. Так пусть я умру по обычаю, не осквернив ни его, ни себя... Dixi.

* * *

Зоя вообще-то была ответственной аспиранткой. Она прекрасно понимала, что надо, надо завершить статью, что время идет, но запершись в 018 среди дня и едва одолев раздел Методы, снова впала в то лихорадочное состояние, которое сопровождало теперь все ее визиты в подвальную комнату. Она открыла новое окошко в ворде и... понеслось...

"Черная робака вставила в щель сенсорного псевдозамка один из четырех своих манипуляторов, дверь бесшумно сдвинулась, как у шкафа-купе. Второй манипулятор аккуратно, но жестко подтолкнул человека внутрь камеры, и дверь столь же стремительно вернулась на место. Свет показался узнику довольно ярким, после полутемных коридоров и тьмы жестяной капсулы, доставившей его в тюрьму на безжизненный спутник. Чуть-чуть привыкнув, он понял, что в камере уже было четверо. Один, лысый как колено, сидел за столом, тяжело опершись увесистым подбородком на кисти рук. Двое других резались на койке в какую-то непонятную игру. В руках у них вроде бы ничего не было, но по их сосредоточенным движениям можно было оценить силу азарта. Нога четвертого свешивалась со второго яруса. "Люди...пусть уголовники, убийцы, воры... но люди... а не безликие робаки." Последний раз он видел человека там, на площади возле министерства Общественного Согласия, когда наручники защелкнулись на его тонком запястье. После этого — только эти черные шестилапые...Даже на допросе. Даже в суде. Беспристрастие и справедливость... Они боятся. Даже для уголовников в судебном процессе участвует хотя бы один человек. Но не для них... не для членов партии..." — Зося задумалась. Надо было как-то назвать эту самую партию. "Лимоновцы? Неет... пожалуй, отыщут аллюзию на современность. Апельсиновцы? Тоже не пойдет, после оранжевых революций. Яблочники... Партия "Яблоко" вроде бы еще есть... Или нет? Что-то давно о них не слышно, но все равно... Ладно... пусть так и останется."