Аббатство располагалось возле городского кладбища. Монахи перебрались в город лет пятнадцать назад. Тогда марка не имела твердой руки, и все, кому приходила охота, грабили деревни и разоряли монастыри. Те из монахов, кто уцелел, бежали под защиту городского гарнизона.

Здание аббатства, выстроенное квадратом, было небольшое, с одним входом, запиравшимся железными воротами. Узкие оконца глядели на город неодобрительно. И даже голоса колоколов каждый раз напоминали, что тут укрываются от злобы и несправедливости мира. Впрочем, если само аббатство не одобряло суетный город, то монахи скоро оценили достоинства нового места. От молитв их теперь отвлекали мирские заботы. На пожертвования богатых горожан содержалась больница. Нельзя сказать, что монахи были знающими врачами или щедрыми дарителями милости. Лечить они не хотели, не желая вмешиваться в Божий промысел, приговаривая: "Господь вылечит". Также мыслилось и о помощи беднякам. Но странники всегда находили в обители кров и еду. А странники приносили новости. И монахи дивились их рассказам, то чудовищным, то чудесным, но всегда невероятным.

Восстановилась и монастырская библиотека. Прежняя в несколько десятков томов погибла при пожаре. Странники, бывало, возили с собой книги, и монахи брались их переписывать. К тому же, благородные господа увлеклись новой модой — чтением. За ними последовали господа богатые. Монастырские переписчики делали одну копию для заказчика, другую — для монастыря. Вскоре новая библиотека превзошла старую. Молва быстро разнесла славу о богатстве ее. Отец-настоятель, конечно, думал, что эпитет "книжники" не самый желанный, однако щедрые пожертвования убедили и его.

Итак, чудесным образом исцеленный монашек торопился сообщить братьям о человеке, творящем чудеса. Бруно подозревал, что сообщение произведете впечатление, но не догадывался какое.

Бруно ворвался в церковь и громкими криками прервал службу. Монахи взволновались, но еще и удивились, узнав бывшего своего товарища. Бруно был тщеславен, и потому отсрочил объяснение, наслаждаясь общим смятением, за что его едва не побили. Монашка вытолкали в шею из церкви и даже слегка помяли бока. Бруно, прикрывая голову руками, уговаривал братьев не горячиться. Наконец отец Михаил нашел смысл в его выкриках.

— Остановитесь, братья! — отец Михаил поднял руки вверх, будто надеясь заворожить их этим жестом. — Он принес долгожданные вести!

Братья уважали отца Михаила и отступились.

— Встань!

Бруно поднялся, едва не плача от обиды.

— Я же говорю: я не болен! — сказал он. — Он исцелил меня.

— Следуй за мной! — приказал отец Михаил, и, привычно спрятав руки в широких рукавах рясы, заспешил через монастырский двор.

Бруно помедлил, теперь, встретясь с неприятными неожиданностями, он гадал, откуда еще ждать беды. Монахи легонько подтолкнули его в нужную сторону. Бруно покорно затрусил следом за отцом Михаилом.

Отец Михаил привел его в длинную, темноватую и пустовавшую в этот час трапезную. Сел на скамью и с пристрастием выспросил каждую подробность у Бруно. Бедный монашек, сбитый с толку, начал подумывать, что попал в какую-то нехорошую историю. Вроде все должны радоваться, что свершилось Чудо, а они будто и недовольны. Он выложил отцу Михаилу все, что знал, об одном только умолчал: где спрятался подмастерье, приберегая это на крайний случай. И когда его втолкнули в келью и заперли на ключ, не удивился, а упал на колени и начал молиться, перемежая слова молитвы с горестными восклицаниями. Еще сегодня утром он думал о славе и почестях, которые достанутся ему, когда он поможет Церкви явить нового святого, но утро еще не успело закончиться, а он уже пленник. Бруно молился лишь об одном — чтобы мудрые святые отцы не усмотрели в его словах и поступках ереси. Родом из простецов он и не надеялся разобраться в тонкостях истинной веры, доверяя слову настоятеля больше, чем собственному суждению.

С новостями отец Михаил заторопился к епископу.

Епископская резиденция походила на маленький, но хорошо укрепленный замок — бывало, епископ не мог договориться с маркграфом или с цеховыми старейшинами, а иногда в городе случались и бунты, которые лучше переждать в надежном убежище.

Отца Михаила неохотно пропустили в епископские покои. В этот ранний час, отстояв положенные службы, епископ завтракал, завтракал плотно и разнообразно, а кушать он любил в одиночестве. Отец Михаил остановился перед патроном, поклонился и сложил руки в рукавах рясы.

— Ну, — спросил епископ, — какие новости?

— Утром в аббатство прибежал исцеленный монашек. Он прервал службу и наделал много переполоха.

— Так все-таки Чудо?! — воскликнул епископ.

Отец Михаил кивнул. Епископ задумался.

— Тем хуже, — сказал он наконец. — Тем хуже, что вы не успели. А еще хуже, что вы не поймали этого подмастерья.

Повисла пауза. Отец Михаил смотрел в пол. Епископ продолжил завтрак.

— А что другие братья?

— Они взволнованы и смущены, — ответил отец Михаил. — Не знают, верить ли глазам. Разговоров много.

— Как же вы поступили с этим монашком?

— Его заперли. И никому к нему нет доступа.

— Хорошо. Пусть он там и останется. А ты, любезный, разыщи этого подмастерья, как хочешь, хоть из-под земли вынь!

В подвале Якоб ни в чем не знал недостатка. Немая Маба всем своим видом выражала готовность услужить ему. По нескольку раз в день, порой забывая об осмотрительности, она таскала ему с кухни лучшие куски.

— Хорошая ты девка, — говорил обыкновенно Якоб, принимая от нее оловянную кружку с крепким неразбавленным вином, — работящая...

Больше он ничего не добавлял, но Мабе и эта похвала была внове. Рано осиротевшая, отданная на руки чужим людям, некрасивая, нескладная, она привыкла к тяжелой работе и вечным попрекам.

Маба усердно заботилась о провизии, но если б она и не пришла, Якоб мог поживиться колбасами или свиными окороками, подвешенными на крюках к потолку, или круглыми, солеными и острыми, головками сыров, но вот от вечного холода укрыться было нельзя. Имма передала со служанкой теплый плащ, сама Маба притащила свежей соломы и изъеденное молью свое меховое одеяло. Но холод настойчиво пробирался до костей, делая тело вялым и непослушным. Этого-то беса Якоб изгонял кружкой крепкого вина. Утро он начинал с того, что сравнивал достоинства вин из разных бочек.

Якоб нацедил первую кружку из бочки и выпил за ее здравие. Он проголодался, но Маба сегодня задерживалась. Якоб вздохнул и нацедил еще кружку солнечной белой лозы. Только он собрался опрокинуть ее в себя, как дверь наверху отворилась, и по ступенькам торопливо сбежала Имма.

— Якоб! — позвала она, приподнимая свечу. — Якоб?!

Он высунулся из-за бочек неожиданно, Имма вздрогнула и отшатнулась.

— Ты напугал меня! — сказала она с укором.

Якоб, по-медвежьи, облапил ее и поцеловал. Сначала Имма охотно отвечала на ласку, но потом торопливо заговорила, стараясь освободится.

— Погоди! Погоди, дурачок! Мой муж идет сюда. Уходи сейчас и возвращайся на закате. Маба тебя впустит. Беги скорей!

Имма вытолкала его на улицу, сунув несколько монеток.

От пронзительного солнца заслезились глаза. Некоторое время Якоб постоял, привыкая к дневному свету, а затем, потуже перетянув веревкой рясу и надвинув капюшон, отправился бродить по городу. Он был рад очутиться на свежем воздухе, устав сидеть, как крыса, в подвальной темноте, и даже доброе вино, так радовавшее вначале, не утешало.

Якоб потолкался на базарной площади, поглядел на жонглеров, выделывающих трюки на веревке, туго натянутой между позорных столбов; послушал рассказы одного слепого нищего, утверждавшего, что был в Иерусалиме у гроба Господня и свидетельствовал, что статуя Пречистой Девы в Милане лила мирровые слезы, предвещая черную смерть, опустошившую южные марки так, что многие города оказались заброшенными. Говорил слепой старик и о многих удивительных вещах, и Якоб кинул одну из монет в его оловянную кружку.

Служба в церкви кончилась, и оттуда стали выходить благородные господа в шелках и лентах, порой в таких необыкновенных нарядах, что неотесанные крестьяне только рты раскрывали. Якоб замешался в толпу.

Конрад ждал милую красавицу на кладбище до полуночи, но она так и не пришла. И на другой день он опять ждал ее, но Сусанна не появилась. Огорченный и обеспокоенный, утром он отправился в церковь, надеясь увидеть ее там, но и в церкви ее тоже не было. Вернувшись в замок, он разыскал шута и, схватив его воротник, крепко встряхнул.

— Ты, верно, чем-нибудь оскорбил ее! — гневно проговорил он.

— Ах, светлый рыцарь, — отвечал шут, пытаясь вывернуться из его рук, — вы же знаете, девушки редко, но все же бывают застенчивыми. Ваша белая лилия — нежный цветок.

— Или не я ей мил....

— Неужели вы отступитесь при первом сопротивлении? Дочь славного барона не служанка, чтобы сразу бросится к вам на шею. У нее есть гордость. И заодно, коли зашел у нас разговор о шеях, отпустите и мою.

Конрад усмехнулся и разжал руку. Шут отскочил от него на два шага, оправился, бубенцы на его наряде укоризненно звякнули.

— Что же делать?! Я с ума сойду, если не увижу ее.

— Могу дать вам совет. Вы же знаете, что неприступные крепости берутся хитростью и золотом. Если девушка не приходит на свидание, придите к ней сами.

— К ней? В дом барона?! — воскликнул Конрад. — Ее отец меня не пустит на порог.

— Отец может ничего и не узнать. У нее есть служанки, которые любят подарки, ведь слуги — суть кто? Вороны, слетевшиеся на чужой пир...

Зимнее солнце, не показывающееся уже давно, вдруг разогнало облака и теперь сверкало на хрустально-голубом от мороза небе. Лужи покрылись белым, ломким льдом, вечная грязь улицах затвердела. От каминов дружно поднимались струйки дыма. Мороз щипал лицо до красноты.

Завернувшись в плащ, низко надвинув шляпу, Конрад ждал одну особу, прижимаясь к стене дома. Так он стоял уже давно, замерз и проголодался, но положил во что бы то ни стало добиться своего.

Наконец появилась молодая служанка. Конрад видел ее в церкви, она всегда сопровождала Сусанну. Служанка весело поглядывала по сторонам, держа на согнутой руке корзинку, укрытую куском полотна. Конрад подхватил девушку под локоток и повлек в сторону.

— Ах!

— Тише, красавица!

— Ах, сударь! Что вы делаете?! — воскликнула она скорее кокетливо, чем гневно и ничуть не сопротивляясь.

— Не бойся, милая, я не причиню тебе вреда!

Он увел ее за угол, где их не могли увидеть, и, развязав кошель, высыпал ей на ладонь горсть монет.

— Сударь?! — изумленно проговорила девушка. — За что?!

— За то, что ты такая красавица!

— За это обычно не дают, а берут, — ответила она со смешком.

— Ты же служишь Сусанне?..

— Ах, вот в чем дело! — и она звонко засмеялась. — Да, я служу ей.

— Послушай, отопри калитку и впусти меня к твоей госпоже.

— Что?! — она снова рассмеялась, показав очаровательные ямочки на круглых щечках. — Увидев вас, моя госпожа поднимет крик, что несдобровать ни вам, ни мне. На свет еще не рождалась такой благочестивой девицы. Да и могу ли я причинить ей вред за все то добро, что она мне сделала?!

После этих слов Конрад ждал, что служанка швырнет на землю монеты и гордо удалится. Однако она продолжала стоять, сжимая серебро в горсти.

— Ты будешь рядом со своей госпожой, и если заподозришь меня в чем-либо дурном — позовешь на помощь. Обещаю, что я не выдам тебя, даже если меня поймают люди барона.

Девушка прищурилась. "Грош цена твоим обещаниям, — подумала она, но серебро приятно отягощало руку. — А впрочем, раз моя госпожа такая уж благочестивая, то Господь непременно защитит ее!"

— Хорошо, — сказала она. — Я отопру калитку.

Служанка ушла, а Конрад остался в радостном удивлении. Прав был шут! Как легко добиться своего! И Конрад торопливо направился в "Бродячий кот".

Таверна эта пользовалась дурной славой, часто туда приглашали костоправа, и какие-то темные личности обитали верхних комнатах, спускаясь вниз вместе с ночью, но хозяин умел выбрать вино, а окорока в его погребах были жирные и свежие. И молодые люди, не обремененные скучными заботами, любили собираться тут. Конрад застал шумную, обедающую компанию.

— А-а! Вот и наш добрый Конрад, славный рыцарь! — воскликнул Рудольф, председательствующий за столом. — Еще бледнее и задумчивее, чем прежде. По всему видно, что твоя красавица — самое жестокое и надменное существо во всей Вселенной. Другая бы давно уже подарила тебе шарф или ленты, чтобы ты гордо носил их на камзоле. Послушайся дружеского совета, выбери другую даму, посговорчивее.

Это приветствие вызвало общий смех за столом, и Конрад, опьяненный радостью, ответил ему:

— Конец твоим насмешкам, мой добрый Рудольф! Сегодня ночью я увижу ее!

— Ба! Это стоит отметить. Хозяин!

Хозяин тут же появился перед знатными господами, вытирая руки о грязный фартук.

— Еще вина! Мы выпьем за твою прекрасную и таинственную возлюбленную, Конрад! И за твою удачу!

Хозяин исчез. Вместо него прибежали некрасивые дочери, и притащили темные бутылки и закуски на блюдах.

Много всего было сказано о прекрасных девицах, много тостов выпито за них в закопченных стенах таверны, много и весело смеялись молодые люди, но Конрад торопил ночь. Наконец стемнело.

Еще до того, как колокола на соборе пробили десять, и голоса ночных стражников оповестили горожан о наступлении ночи, Конрад стоял перед задней калиткой дома Карла Буртонского. Большинство комнат погрузились во мрак, лишь на первом этаже, в зале, догорали дрова в камине, да окошко на верхнем этаже освещала свеча. Конрад угадал, что это комната милой.

Вот часы на соборе отсчитали десять вечера, но к нему никто не вышел.

— Ах ты, хитрая девчонка! Выманила у меня деньги и вовсе не собираешься отпирать эту проклятую калитку! — мелькнула у него мысль.

Время текло. Горожане отходили ко сну, и на улицах становилось все тише, голоса замирали, иногда только хлопали двери да скрипели дверные щеколды. И вдруг калитка осторожно приоткрылась.

— Вы здесь? — спросили шепотом.

— Да!

— Идемте, и, умоляю, тише!

И Конрад протиснулся в калитку. В вечер на небо снова наползли облака, и силуэт женщины впереди едва угадывался. Она двигалась тихо, точно кошка на мягких, бархатных лапах. Поднялась на крытую галерею, опоясывающую дом с внутренней стороны, подвела Конрада к лестнице на второй этаж и тут остановилась.

— Идите, мой господин, вверх по лестнице, — сказала она. — В ее комнате горит свеча. Окликните, и если она захочет, то впустит вас.

— Спасибо, милая девушка, — сказал он с чувством и взбежал по крутой лестнице, стараясь не шуметь.

Окно слабо освещала одна свеча, и нежный голосок тихо выводил грустную песенку:

Приходи, мой друг, ко мне —

Так тоскую по тебе.

Так тоскую по тебе,

Приходи, мой друг, ко мне!

Словно роза — алый рот,

Даст забвенье от забот,

Словно роза — алый рот!