Мефодий Буслаев: другой путь

Порой я натыкался на скелеты тех, кто пытался пройти лабиринт, не имея на то разрешения — они оставались на наиболее заметных плитах, будто бы Храм сам выставлял их тела напоказ в предупреждение следующим поколениям. Порой я запинался — когда в одном месте оказывались однозначно смертельные плиты, но всякий раз находился выход, пусть даже и в последний миг. Лабиринт играл со мной, подбрасывая все новые и новые ловушки. Он будто бы красовался, являя глазу все более и более сложные чары. Плиты бесконечного золота, плиты спасения, плиты света, плиты тьмы — в Лабиринте было все. Однажды я даже заметил плиту Вавилона — любой ступивший на нее оказался бы обладателем всех сокровищ мира, что когда-либо существовали или будут существовать. Жаль только, что сойти с этой плиты он никогда бы не смог.

Седьмая и восьмая сотня — здесь кончались простые ловушки, и начинался совсем иной путь — путь души. Плиты, наступив на которые, человек бы получил то, чего жаждет больше всего. Плиты, воплощавшие худшие кошмары, плиты, вырывавшие эйдос или лишавшие крыльев. Плиты, менявшие суть — светлый, наступив на них, стал бы темным, а некромаг — магом жизни. Плиты, обнулявшие силы наступившего. Были даже плиты, менявшие характер — зеркально обращая комплексы, превращая наступившего в свою противоположность... Или в то, что он ненавидит больше всего.

Восемьсот девяносто девятая плита. Последняя, известная мне. Пройденные плиты мягко усмехались за спиной, переливаясь на свету. У меня не было сомнений в том, что мне позволили пройти, слегка подталкивая в спину. Плиты отсутствующего цвета, плиты иных миров и пространств — они не могли существовать, но упорно отрицали это. У меня не было ключа к ним, я не знал, что меня ждет, когда я ступлю на них. Девятьсот плит лабиринта уже показали все, что укладывались в мое представление о возможном. Значит, осталось невозможное.

Плита под моими ногами угрожающе замерцала, не оставив мне иного выхода — и я ступил вперед. Ступил в неизвестность. Ступил туда, куда ступать не стоило.

Сознание разрывается на куски. Калейдоскоп отражений, бесконечный и неограниченный, раскрывается миллиардами зеркал, и я теряю себя в бесконечных лабиринтах.

Изумруды, яркие, словно кислота

— Квартира — моя! — крик мужчины в изрядном подпитии отражается от стен. — Где ты была, когда умирала мать? Я сидел с ней, меняя капельницы, пока ты трахалась с половиной города! А теперь твой недомуж тебя кинул, и ты со своим выродком притащилась сюда, и пытаешь отсудить у меня половину дома!

Почему они кричат?

— Мне нужно где-то жить! — Зозо не спала уже третьи сутки. Вскоре после родов ее муж исчез, не выдержав жизни с маленьким ребенком и загуляв. — И половина квартиры — моя!

Молодая женщина не понимала, почему на нее свалились эти беды, и почему брат вместо того, чтобы помочь, обливает презрением.

— А чем ты думала, когда рожала?! — голос Эди только набирал силу, и уже разбился о стену первый бокал. — Ни работы, ни своей квартиры, ни денег — только муж, которого ты и знала месяц. Не было бабла на презервативы? Не могла сделать аборт?

В жизнь Эди, только начавшую налаживаться после смерти матери, снова влезала тупоголовая старшая сестра. Ему было всего двадцать четыре, он уже закончил универ и к нему почти переехала девушка — как в дом, его дом, притащилась конченая дура, отобрав комнату, за которую ему платили аренду.

Чем я им помешал?

Золотоволосый мальчик четырех лет сжимается за диваном, прячась от громких голосов. До него никому нет дела, и он не понимает, что он делает не так — ведь мама с папой только пару дней назад были вместе. Он еще не осознавал, что произошло, но понимал, что в чем-то виноват,

Почему?

Калейдоскоп открывается бесчисленным множеством граней, и на смену тьме приходят изумруды. Яркие, словно кислота.

Школьный класс переполнен — почти сорок человек, страна еще не отошла от бума рождаемости, а финансирование школ уже сократилось. Это чувствовалось во всем — в хитрых глазах директора, закрывшего под замок новые компьютеры, купленные на родительские деньги, чтобы продать их на сторону через какое-то время. В усталых лицах учителей советской закалки, не понимающих, как и на что им дальше жить, но продолжавших выполнять свою работу. В фигурах молодых, злобных учителей, пошедших в образование потому, что не хватило баллов на более престижный факультет, и оказавшихся в школе потому, что не смогли устроиться получше. Они ненавидят и школу, и детей, и собственные жизни.

Это даже заметно среди учеников, разделившихся на касты. Те, чьим родителям не хватило денег на более престижную школу, но ставшие элитой в этой. Окружавшие их дети, ставшие добровольной прислугой и рабочей силой — у них не было родительской протекции, но были полезные навыки или имущество вроде свободной квартиры. И несколько травимых изгоев — тех, кто оказался слишком умен или слишком глуп, слишком странен и независим или чьи родители оказались слишком бедными.

Золотоволосый мальчик сидит за дальней партой, конспектируя урок. Ему всегда нравилась биология, и он был погружен в рассказ усталого учителя. Волосы уже отрасли до лопаток, а одежда была порядочно поношена и потрепана. Этого хватило, чтобы сделать его изгоем.

Он — единственный, кто слушает учителя. Остальных куда больше интересуют телефоны или общение. Они даже не пытаются использовать записки, давно уже говоря в полный голос, и пожилая учительница не имеет ни сил, ни желания привести их к порядку. Она отрабатывала свой урок, и думала только о том, как распределит зарплату и как заполнит очередную порцию бессмысленных бумаг, пришедших из министерства.

В затылок мальчика прилетает бумажка, обмакнутая в чернила, и он отрывается от записок, чтобы услышать громкий смех гораздо лучше одетого парня. По лбу стекают чернильные потеки, а записи безнадежно испорчены.

— Почему они ведут себя так?

Уроки закончились, и мальчик, не успевший вернутся домой, приперт к дальней школы. Его окружает стайка сверстников и несколько парней постарше. Он загнан в угол, но еще не умеет скалиться.

— Говорят, твоя мать — шлюха, Буслаев, — он отворачивается. Его мать давно ищет мужа, и в своих блужданиях давно приобрела совершенно определенную репутацию.

Окружившая его стайка гогочет, словно услышав хорошую шутку.

— Иди к дьяволу, Мартынов, — он отвечает, но лицо стоящего перед ним подростка щерится в оскале, и его вбивает в стену пинок по ребрам. Затылок врезается в стену, и он почти теряет сознание — этот парень почти на три года старше, и гораздо сильнее.

— Что я им сделал?

В этот день Мефодий увидел изумруды в первый раз.

Калейдоскоп сияет тысячами красок, открывая все новые и новые грани.

На улице стоит ночь. Мальчик семи лет держит в руках нож, стащенный у дяди. Тот легко помещается в рукав, и взгляды редких прохожих не замечают его. В руках у золотоволосого ребенка пакет, из которого торчат ласты — и люди проходят мимо, ведь что может быть обычнее занимающегося плаванием мальчика рядом с бассейном?

Наконец мальчик что-то замечает, и уходит во дворы, бросая пакет на скамейку. Там темно — еще темнее, чем у дороги, и только один фонарь у подъезда приносит свет. Глаза золотоволосого мальчка горят, словно изумруды.

Подросток идет домой, слегка помахивая сумкой. Всего час назад он впервые поцеловал одноклассницу, и чувствовал себя невероятным счастливым. Его день рождения наступал через три дня, и отец обещал подарить на него новый компьютер. Он почти летел, и решил пойти через дворы — ведь дорога была так хороша, а свежий ветер холодил голову.

Он не узнавал мальчика до последнего момента. До той секунды, в которую яркая боль пробила его тело, и кровь хлынула сквозь дыру в животе — четко между шестым и седьмым ребром. Руку мальчика, чьи глаза сверкали, словно изумруды, словно кто-то направлял — удар был нанесен с хирургической точностью.

Кровь тонким ручейком стекает по ножу, и испуганный резкой болью подросток падает на колени. Он не может кричать, ведь в его рот влезла чужая рука, схватив за язык и не давая сомкнуть челюсти. Вместо крика наружу выходит только всхлип. Старый, истрепанный ботинок наступает на горло, и практически вминает его в землю, давя всем весом. Судороги затихают, и с рук мальчика слетает черное пламя. Мгновение — и на дороге остается только выжженное пятно.

Зеленый сменяются голубым, и мальчик падет на землю, только начиная понимать, что именно сотворил. Он впервые слышит тихий звук флейты, приносящий в душу покой. Он снова бежит от изумрудного взгляда.

— Кто я такой?

Калейдоскоп меняется на глазах. Он сияет изумрудным и белым — в равных пропорциях. Он рвется на куски, разделяясь и сходясь снова.

Мальчик не выходит из комнаты, перестав даже есть. Он разрывается на части, его манит изумруд, но флейта восстанавливает силы. Он погружается в себя все глубже и глубже, не в силах вырваться из глубин.

Он впервые видит ее — юную девушку, только оторвавшую от губ флейту. Теплые потоки света, исходящие от нее, вымывают изумруд, принося спокойствие. Она красива — невероятно, нечеловечески красива — и это сияет во всем, от сияющих белых крыльев, до длинных волос, уложенных в хвосты, взлетающих в воздух под немыслимыми углами от малейшего дуновения ветра. Их взгляды сталкиваются, и Мефодий не находит в ней осуждения.

Он закрывает глаза, садясь рядом, вслушиваясь в музыку флейты. Последние сутки он тонул в грязи под изумрудным взглядом, и это впервые прекратилось. Он чувствует покой, и маленькая передышка навсегда вплавляется в его воспоминания. В мире, в котором звучит музыка флейты, нет грязи и изумрудов.

Дни сменяют ночи, и мальчик, тонущий в грязи, цепляется за тихие переливы флейты, отделяющие его от безумия. Он не говорит с девушкой — но это им и не нужно. Ее лицо вплавляется в его память, в саму его суть. Она освобождает его от изумрудного взгляда, и даже бесконечные потоки багровой грязи расступаются перед крупицами света. Она — единственное светлое пятно среди мира бесконечного зла. Он не знает, ее имени и существует ли она на самом деле, но жаждет присоединиться к ней — и время идет, а грязь отступает.

— Даф... — он придумал это имя, но был уверен, что оно правильное.

Калейдоскоп взрывается красками, и уже ничего не получается рассмотреть в мельтешении зеркал.

Золотоволосый мальчик идет по улице. Его одежда стала немного лучше — он начал подрабатывать в ближайших лавках. Подметать, мыть посуду — но это давало ему безопасное время вне дома, и он чувствовал себя лучше. Он вышел из комнаты всего месяц назад, но будто разучился говорить — его глаза почти всегда полузакрыты. Он всматривается внутрь себя, но ничего не находит.

— Ну что за лохушка! — он слышит уверенный мальчишеский голос. — Эй, ты нахрена из дома выползла?

Девочка восьми лет тщетно пытается управиться с тяжелой коляской. Она решила съездить за продуктами — в доме закончились яйца, а ей хотелось порадовать бабушку вкусной яичницей. Она только училась готовить, но была уверена, что получается у нее хорошо. Скат для колясок у подъезда давно не чинили, да и не хватает ей сил заехать вверх — и коляска застревает на середине пути. Она слышит гогот странных парней, сидевших на скамейке, но не понимает, чем он вызван.

На коляску обрушивается удар, и она слетает на ступеньки. Но ей не жалко себя — механизм падает на пару ступенек вниз, и девочку захлестывает отчаяние. Ей уже не подняться вверх — три ступеньки кажутся непреодолимыми. На глазах выступают злые слезы.

Парень, толкнувший коляску, падает на землю — Мефодий бьет по паху со всей силы, слегка разбежавшись, вкладывая корпус и буквально вколачивая колено. Висок второго сталкивается с тяжелым портфелем, а на горло наступает нога, слегка сдавливая его. Стычка заняла меньше нескольких мгновений — мальчик давно уже перестал тратить время на разговоры в таких ситуациях.

С тихим металлическим звоном коляска становится на колеса, и въезжает на пред-подъездную площадку. Мальчик осторожно берет девочку на руки, перекладывая в коляску — ему тяжело, но он показывает это только коротким выдохом.

— Какая квартира? — первые слова после почти месячного перерыва царапают горло, и выходят хриплыми.

— Сорок вторая, — девочка еще не отошла от произошедшего, но говорит четко.

Мальчик кивает, и открывает дверь подъезда ключом, найденным в коляске. Они поднимаются на четвертый этаж в лифте, и только когда они наконец поднимаются, тишину разбавляют слова.

— Ирка. — девочка смущена, но хочет представиться. Это первый мальчик, с которым она разговаривает наедине.

— Мефодий. — эти слова дались уже легче.

Он смотрел на смуглую девчонку, не способную пошевелить ногами, и чувствовал странное сродство. Вот уже почти месяц как он не слышал звуков флейты, и искал, чем заполнить внезапную пустоту.

Вскоре он забудет ее звук, и запретит себе даже вспоминать ее. Слишком много боли станут приносить воспоминания.

Калейдоскоп раскрылся окончательно и схлопнулся в единую точку.

Девятьсот девяносто девятая плита. Бесконечное пространство из света и тьмы, на границе которых повис спящий беловолосый мужчина. Его изумрудные глаза смотрели куда-то вдаль, рассеянно, но внимательно. На нем не было ни дарха, ни крыльев.

Я смотрел на него со смесью страха и понимания. Только сейчас я осознал, на кого он был похож.

Кводнон. Величайший из стражей света, своим падением создавший мрак. Страж, что трижды тщетно пытался войти в Храм Вечного Ристалища. Страж, чей меч я ношу уже почти месяц. Страж, пластина с крыльев которого стала частью рукояти. Тонкие черты такого знакомого лица... Которое я видел в зеркале. Он — это я, прибавивший пять лет возраста. Только глаза были изумрудными, а не голубыми, а волосы — белоснежными, а не золотыми.

— Вы похожи, — я услышал женский голос. Голос, который запретил себе вспоминать.

Девушка почти не изменилась — только прибавилось света во взгляде. За ее спиной сияли огромные белые крылья, и она парила высоко над линией раздела сред, на которой зависли мы с Кводноном.

— Разве он не должен был отправиться в ад? — он — создатель мрака. Странно было видеть его здесь.

Девушка покачала головой, и опустилась рядом со мной. Ее взгляд, упавший на Кводнона, был полон странной грусти.

— Он раскаялся. В последний миг, но понял, что натворил... И подставил дарх под удары златокрылых. Сам. Добровольно. — она вздохнула. — Не совсем обычное, но все-таки самопожертвование, — вот как... Чего-то подобного я и ожидал. Не могли восемь обычных златокрылых победить владыку мрака. — Как и все стражи, он был сотворен без эйдоса — и его вторым шансом стало перерождение.

Как ни странно, но это не вызвало у меня удивления. Я будто бы был готов к этому.

— Значит, я... — мой голос был странно пуст.

Девушка кивнула.

— Тот, каким бы он был, родившись еще раз. Начав с чистого листа. — Дафна покачала головой и посмотрела на меня. — Меф, от того, как ты пройдешь свой путь, зависит его приговор. Ты — его последний путь к спасению.