| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Просто на всякий случай, — сказал Электроник, — про эпизод, который имел место быть с тобой в детдоме, мы знаем. Ты это поведал еще до первого обвала, когда рассказывал о жизни в двадцать первом веке.
Я с досады чуть не застонал. Язык у человека мал — а сколько жизней он сломал . А эта жестянка обрезиненная что, читает эмоции по лицу?!
— Ну, дело-то было в двадцать первом веке, — сказал я с напускным спокойствием, — да и потом, с учетом синдрома ложной памяти, этого вообще могло не быть на самом деле...
Аристарх Палыч вздохнул:
— Он не так называется. Синдром ложной памяти и личности. Именно в последнем слове вся проблема. Преступление заключается не в толчке в спину, а в готовности отнять чью-то жизнь или причинить увечья. И тут уже не важно, был в реальности толчок или его не было, ситуации, определенные людьми как реальные, реальны по своим последствиям. Ты помнишь, как сделал это, и вполне способен повторить. Фактическая способность причинить вред другому человеку ради собственных интересов и есть то, что у нас называется 'волчьим мышлением'. Потому-то ты здесь и под наблюдением.
Вот тут-то мне и стало ясно, о чем так настойчиво предупреждала интуиция.
— И... почему я до сих пор не изгнан?
— Как бы тебе сказать... Тут есть несколько смягчающих обстоятельств. Начнем с того, что ты в какой-то мере 'наш' человек. Союз выстроен на фундаменте, который был заложен и твоими родителями в том числе. Мы не можем просто взять и выгнать тебя, не дав даже шанса. К тому же, когда-то ты был замечательным человеком, и кто знает, может быть, снова станешь таким. На консилиуме, который собрали вечером после твоего рассказа о житье-бытье в двадцать первом веке, резонно заметили, что ты использовал неприемлемые действия, но для того, чтобы решить невозможную в Союзе проблему. У тебя не было выбора, кроме как защищать свое право на жизнь, а с волками жить — по-волчьи выть...
— Тогда уж скорее — шакалы, — вздохнул я, — никто из тех троих не рисковал со мной драться, после того как я дал отпор сразу двоим... Но когда к нам перевели четвертого...
— Мы знаем, — неожиданно мягко сказал Аристарх Палыч, — и понимаем, что в той ситуации тебе срочно требовалось как-то превозмочь подавляющий перевес враждебных агрессивных индивидуумов... Беда в том, что ты жил среди волков... Знаешь, кто такой Маугли?
— Знаю.
— У него был исторический прототип. Индийский пятилетний мальчик. Попав к людям, он уже не смог научиться ни ходить на двух ногах, ни разговаривать. Умственно он остался волчонком. Так что главный вопрос в том, сможешь ли ты полностью искоренить в себе волка. Если нет...
— Ну понятно, пинок под зад.
— Это чрезмерно грубо сформулировано, — заметил, не отрываясь от своего терминала, Элик. — Вначале ты попадешь в лагерь для эмигрантов. Там люди, совершившие социально неприемлемый поступок и приговоренные к изгнанию, но не представляющие опасности для персонала, проходят подготовку и адаптацию. Они выбирают страну, в которую хотят быть изгнаны, и профессию, учат язык, а также проходят подготовку к жизни в капиталистическом обществе. Их там учат распознавать ложь, понимать суть и ценность денег, простейшим методам самообороны и так далее. В общем, всему тому, что у нас ушло в небытие, а у капов — очень востребовано. А если тебя признают слишком опасным — применяется высшая мера социальной защиты. То есть экстрадиция в Великобританию без проволочек. Упаковали и отправили.
— И что в Великобритании?
— У Союза есть соглашение с Великобританией. Преступников мы отправляем туда, а там с ними поступают так, как будто они — граждане Великобритании и свое преступление совершили не у нас, а у них. То есть — судят в классическом понимании двадцать первого века. А у нас нет ни судов, ни судей, ни тюрем, ни охраны.
— А зачем им наши преступники?
— Если учесть, что Великобритания уже восемьдесят лет получает от нас гуманитарную помощь медикаментами и продовольствием — вполне справедливо, если и они нам чем-то помогут. К тому же, преступников туда отправляется один-два в год. А бывает, что и ни одного. Когда я говорил, что преступности нет — я имел в виду, что ее действительно нет, а не что мы всех-всех отправляем туда. Те один-два социально непригодных индивидуума на восемьсот миллионов — исключения.
Я почесал макушку.
— И каковы критерии моей социальной пригодности или непригодности?
— Сложный вопрос, — ответил Аристарх Палыч, — тут дело такое, мы наблюдаем, не зная наперед, что увидим. А когда появятся результаты любого типа либо их отсутствие — тогда снова соберется консилиум.
— Консилиум? Я считаюсь больным?
— Консилиум в буквальном смысле на латыни означает совещание. Конкретно на твой консилиум собралось порядка пятисот человек, и врачей там было меньшинство. Правоохранители, воспитатели, психологи, а также многие другие авторитетные люди.
— Аж пятьсот? — удивился я.
— Мы не считаем возможным решать судьбу человека в два-три лица. Решение должно быть объективным и быть решением не малой группы людей, а всего социума.
— То есть, они вначале обсуждают, потом голосуют?
— Примерно так и есть. Там все немного сложнее, чем поднятие рук, но в целом верно.
— Хм... и с каким перевесом победило мнение дать мне шанс?
— За твое безусловное изгнание высказалось только четыре человека. Вместе с этим, мнение о том, что... как бы это помягче высказаться... волчонок уже не сможет снова стать человеком, набрало более ста голосов. Другими словами, там не все так однозначно. Многие согласились, что ты должен получить свой шанс, но при этом полагают, что ты вряд ли его реализуешь. А что будет в результате, покажет жизнь.
Ну что, ж вот я и понял, почему меня так мучало плохое предчувствие. Рай оказался в полном порядке, проблема же в том, что меня из него могут в любой момент выставить.
— Понятно... И потому меня определили в тот же отряд, что и Элика, чтобы рядом был кто-то, способный оградить других, окажись я волком...
— Неверно. Роль Элика — быть твоим советчиком, знающим твой секрет. Остальные ребята даже не представляют себе, что в двадцать первом веке все было не так и люди были не такими... Но на случай... наихудшего поворота, скажем так, в третьем отряде есть двое кадетов. И в одном домике с Олеко ты тоже не совсем случайно живешь.
— То есть, вы в какой-то мере все же опасались и подселили меня к увечному Олеко, даже не предупредив его о потенциальной опасности? — склонил я голову набок. — Должен вам сказать, что вы ушли от старого Союза не так далеко, как сами думаете.
Аристарх Палыч улыбнулся:
— Не соглашусь. Вероятность, что ты смог бы с ним справиться... Скажем так, я рассматриваю ее еще менее серьезно, чем вероятность... осложнений. Он вдвое сильнее тебя и вчетверо быстрее, и у него бронза по борьбе и рукопашному бою в своей республике. Если он тебя схватит — ты вряд ли вырвешься. Ради интереса, можешь предложить ему на руку побороться.
Я вздохнул.
— Ну ладно, спасибо за разъяснения и откровенность, — сказал я, поднимаясь, — надо будет все это как следует обмозговать...
— И какие у тебя на данный момент планы? Не на сегодня, а вообще?
Я пожал плечами:
— Да буду как тот мужик из реанимации...
— Какой мужик? — не понял старший вожатый.
— Да есть анекдот такой старый... Рай. Райская поляна, на которой сидят праведники и ангелы, пьют амброзию, кушают нектар, беседуют о добром, мудром, вечном... Тут в райские ворота, оттолкнув святого Петра, врывается мужик, бросается к столу и начинает хлебать амброзию и жрать нектар, словно сто лет голодал. Значит, на него все смотрят с удивлением, потом один ангел говорит, мол, зачем так спешить, ведь впереди — вечность. На что мужик отвечает: 'это у вас вечность, а у меня двадцать секунд, пока врач дефибриллятор заряжает!'
* * *
Я вышел из кабинета старшего вожатого в состоянии крайней досады и злости на самого себя: вот ведь правду говорят, что есть вещи, которых лучше не знать, и угораздило же меня докапываться!
Сзади подошел Элик и остановился рядом.
— Судя по выражению лица, ты сильно расстроен, — заметил он, взглянув на меня.
— Физиономист из тебя неплохой.
— И чем же?
— Чем-чем... Я сам себе сделал большую пакость.
Он приподнял брови:
— Каким образом?
— Если бы я не стал задавать вопросы, эксперимент бы что-то доказывал. Но теперь, когда подопытный знает, в чем суть эксперимента, результат уже ничего не значит. Теперь уже нельзя будет определить, вписывается подопытный в этот социум или только притворяется.
— Верно, — согласился Электроник, — но я рискнул бы спрогнозировать, что с большой долей вероятности это ничего не меняет. Даже если бы ты ничего не знал, позитивный результат эксперимента все равно никак и ни на что не повлиял бы. Мой прогноз — при любом раскладе, кроме наихудшего, ты бы все равно остался под наблюдением на десять-двадцать лет. Я считаю, что эксперимент был заранее обречен на неудачу, потому что ничего не доказывал в любом случае, кроме отрицательного. Доказать твою непригодность к жизни в новом социуме может любой твой неприемлемый поступок, неважно, во время эксперимента совершенный или после. А доказать пригодность можно только на практике, то есть в процессе собственной жизни. И, понимая, что именно тебя беспокоит, особо подчеркну: наблюдение за твоим поведением никому ничего не докажет, потому при обработке результатов ничего не изменится. Все останутся при своих, и те четверо, что голосовали за изгнание, и остальные пятьсот, которые голосовали против. Что-либо доказать можешь только ты сам — своими поступками.
— Хм... Что-то вроде презумпции невиновности?
— Ее, по большому счету, никто не отменял, потому что это не закон, а естественный способ мышления цивилизованного человека. Аргумент 'Я считаю, что его надо изгнать, так как он опасен' — это, на самом деле, не аргумент.
— Понятно... Слушай, Элик, а есть какой-нибудь список неприемлемых поступков? Ну на всякий случай, а то, понимаешь ли, в двадцать первом веке врать было некрасиво, но не так плохо, как теперь...
— Нету. Тебе знакома концепция 'доброго, мудрого, вечного'?
— Хм... ну вроде да.
— Некоторые вещи не меняются. Давай я буду называть понятия, а ты мне ответишь, 'хорошо' или 'плохо'.
Я почесал макушку.
— Ну давай.
— Дружба.
— Хорошо.
— Жадность.
— Плохо.
— Подлость.
— Плохо.
— Искренность.
— Хм... Ну, наверное, в общем случае хорошо.
— Расчетливость.
— Эм-м-м... Если применительно к управлению ресурсами, предположим, то хорошо, хотя обычно в двадцать первом веке эпитет 'расчетливый' применялся в связке с эпитетом 'негодяй'...
— Ну вот, — подытожил Элик, — пять из пяти. И я уверен, что и на следующие пять вопросов ты ответишь правильно. Ты понимаешь, что такое 'хорошо' и что такое 'плохо', поступай хорошо, не поступай плохо — не ошибешься.
— Довольно очевидно. Только, Элик, а как быть с теми ситуациями, когда надо сделать плохо ради большего добра? Например, есть такое мнение, что врач иногда должен солгать своему пациенту, допустим, перед тяжелой и рискованной операцией оптимизм или пессимизм больного может оказаться решающей каплей, которая склонит весы в ту или иную сторону и определит, удастся врачу победить смерть или нет...
Электроник кивнул:
— Да, эта точка зрения сегодня имеет большое число сторонников. В больницу, где я работал медбратом, регулярно приходили преподаватели из театрального училища. Не поверишь — они учили медперсонал, в том числе меня, убедительно лгать.
— Даже так?!
— Представь себе. Потому что молодой доктор, который только закончил обучение и, выражаясь поэтически, еще не сталкивался всерьез с незримой для непосвященного борьбой медиков и смерти, зачастую, как и любой обычный человек, не умеет врать и не понимает, зачем это нужно. И я до того момента никогда не сталкивался с ложью и не знал, для чего она иногда нужна. Только ты учти, что ложь в медицинских целях — как лекарство. Лекарство нужно только больному и строго дозировано. Употребление лекарства здоровым человеком вредно для здоровья и может привести к очень тяжелым последствиям.
— Я понял.
И в этот момент заиграла мелодия, приглашающая на обед.
* * *
В этот раз нас кормили рисовым супом на первое и сырниками в сметане на второе. На десерт к чаю предлагались булочки, но мне хватило и без них. Точнее, я попытался, из-за инерции детдомовского мышления, впихнуть в себя еще и булочку, и эта затея оказалась удачной где-то на пятьдесят процентов, а вторую половину уже придется доедать через силу... Но не выбрасывать же? Вкусная.
Выручила меня Майя, которая предложила после обеда во что-то поиграть, подвижное или настольное, и начала интересоваться, кто во что горазд. В результате обед чуток затянулся на чайном этапе, и я смог спокойно посидеть в надежде на то, что через пару минут булочка влезет без насилия над моим желудком.
— Не-не-не, только не волейбол, — сказал Марик.
— Вы в него в противогазах играете? — догадался я.
— Ага... Постой-ка! А откуда ты знаешь? Я никому не говорил, где я учусь!
— Аристарх Палыч обронил, когда мы с ним... — сказал я и едва не осекся.
Что дальше сказать? Мне не стоит выдавать, о чем мы с ним на самом деле беседовали, но... что, если и это проверка?! Что, если Марик на самом деле знает, кто я такой, и имеет задание вывести меня на чистую воду, заставив солгать?! Все это мелькнуло у меняв голове со скоростью молнии.
— ...обсуждали специфику этого лагеря и причины, по которым я попал именно сюда.
Фух. Вроде бы я очень быстро подобрал ответ, осечка почти незаметна.
— А лагерь что, особенный?! — почти хором удивились Майя и Вика.
— Ну да, — спокойно пожал плечами я. — Вы в курсе, что в этом лагере не только Электроника изобрели? И Ваня и Ярик из четвертого отряда со своей подлодкой для поиска жизни на Европе тут не исключение, а правило?
— Ух ты, а я и не знала! — сказала Лена. — Слушайте, ребята, а кто из вас чем таким особенным занимается? Я иногда стихи пишу, но даже и не думала, что это что-то такое ну прям особенное...
— Было б это не особенное — стихи писали бы все, — заметил Петр, — я вот не могу рифмы подбирать, хоть убей. Ну, могу, но на уровне 'палка-селедка'.
— А чем ты занимаешься?
Вместо ответа Петр вручил Лене сделанную из салфетки розу, и будь я проклят, если увидел, как эта роза вообще оказалась в его руке.
— Вау! Да ты же фокусник! Бис! Еще фокус покажи!
Петр достал из кармана колоду карт и сказал сидящему возле меня Виталику:
— Сейчас я покажу тебе карты, а ты выбери какую-нибудь одну и запиши, только мне не показывай.
Карандаш нашелся у Лены. Виталик приготовился записывать, заслонив салфетку рукой от Петра, а тот начал быстрым потоком пересылать карты из руки в руку так, чтобы мы видели масть. Я выхватил глазами семерку черв.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
