Мое имя Никто (танго железного сердца)

Чудовищный грохот оглушает. Лепестковые клапаны с лязгом сходятся и расходятся, поршень выезжает, блестя от масла — пших, пших. Шатун бежит, раскручивая маховик. Пших. Буфффф! Машина окутывается паром. Через клапана брызжет дымящаяся жидкость — черная, точно горячий шоколад. Шипение. Вонь гари.

Я понимаю, что это.

— Козмо!

«Масляный насос высокого давления». Нет, не насос, папа.

Передо мной сердце броненосца.

К нему тянутся по всему залу металлические трубы в пятнах заклепок — вены и артерии.

Дуф-ду-дуф. Дуф-ду-дуф. Одна из труб вдруг изгибается и хватает меня за плечо.

— Козмо, проснись, — растерянный голос отца. — С мамой плохо. Козмо!

11. Аделида

— Погодите! Как же, как же... — вот мучение.

Не вспомнить.

Мелкий моросящий дождь, мокрый гранит набережной. Вдалеке, в дымке, прыгнувшим китом горбится мост через Баллену. Моя любимая погода. В детстве, пропуская уроки, я всегда выбирал именно такой день. Сырой, словно неотжатая половая тряпка, и такой же серый. Я почти чувствую пальцами ветхую структуру ткани — столько я в свое бытие гардемарином намыл классов, коридоров, а затем и корабельных палуб.

Гардемаринов называют «селедками». Забавно, да?

День веселого дежа вю.

— Странно, я уверен, что знаю ваше имя, — говорю я, — но не могу вспомнить.

Она поднимает глаза, смотрит исподлобья. Тушь расплылась, темные потеки на щеках. Затравленный зверек бьется в клетке взгляда. Каштановые завитки. Хорошенькая.

— Зовите меня Аделидой.

«АААА-ДЕЕ-ЛИИИ-ДАА!» — эхом доносится голос Левиафана — словно сквозь толщу воды. Бывают же совпадения.

— Козмо, — говорю я.

В первый момент она, наверно, думает, что я издеваюсь.

— Это правда, — говорю я. — Родители были большими поклонниками «Левиафана»... Вот видите, — пытаюсь придать голосу бодрость, которой не чувствую. — я просто обязан был прийти к вам на помощь.

Не очень убедительно.

Один утопающий говорит другому утопающему: смотри, я буду тебя спасать. Жаль, что я не умею плавать... но это ничего. Ты привыкнешь.

Жозефина. Ядвига. Девушка в розовом. Нитхинан. Нона. Аделида.

С любой из них я с радостью бы прожил целую жизнь и умер бы в один день.

Но у меня есть только мой последний вечер.

…Кажется, она хотела броситься в воду. Если бы я прошел мимо… но я не прошел.

А теперь я провожаю ее через рабочие кварталы. Мне все равно — мне уже ничего не страшно.

Быстрые поцелуи в переулке. Губы, искусанные и шершавые. Что вы делаете, Аделида? Не любви так ищут — спасения. Я плохой спасательный круг, увы. Она зарывается в мою шинель.

— Сюда идут, — говорю я и отстраняю ее.

...Суфражистки правы — мужчина есть животное.

И животное коллективное. Их шестеро или семеро.

Твари.

Усатый идет к нам — ступая мягко, как на пружинках. В темноте леденцом тает лезвие ножа. Пьяный и опасный мерзавец.

Хватит с меня, пожалуй, на сегодня.

— Прочь с дороги, шваль, — говорю я. Каучуковая рукоять плотно ложится в ладонь. Пальцы дрожат. Внутри меня звенит струна — сейчас. Я поднимаю револьвер и направляю на усатого. «Бирманец! — чей-то голос. — У него пистолет!» Я даже не успеваю подумать обязательное: пуля-цель, пуля-цель, задержать дыхание и — мягче, как мой палец дожимает спусковой крючок.

Б-бах!

Мир расслаивается на черное и желтое.

Больше тридцати лет прошло, а я до сих пор отчетливо вижу это лицо — вытянутое, бледное, с длинными висячими усами. Потом человек поворачивается и просто идет. Колени у него совсем не гнутся. Пройдя несколько шагов, он обмякает и опускается на мостовую.

Мы проходим мимо.

…Помню, я тогда удивился — до чего спокойное у него было лицо.

Мимо. Мимо. Мимо.

Рабочие кварталы. Здесь обитают рабочие с мануфактур и механического завода. Трущобы. Рабочий ад Кетополиса. Нет, подземелье — настоящий ад Кетополиса, а это так, ерунда — адская подворотня...

Слава кальмару, что хоть под землю ей не надо.

Мы пришли.

Обшарпанный низкий подъезд, откуда тянет угрозой и чем-то кислым.

— Не ходите за мной. Красс не любит офицеров… — говорит она. — и не стесняется в средствах.

— Что ж. Я тоже не люблю отребье.

Мне надо идти. Мне надо остаться.

— Ну хотите, я вас поцелую? — истерический, ненатуральный смешок. — Тогда вы уйдете?

— Зачем вы так?

Я — женатый человек с недавнего времени. Ее рука… раскаленная, словно внутри нее сгорает драгоценный английский кардиф.

— Прощайте, Аделида.

Поворачиваюсь и иду.

…Сейчас, спустя тридцать два года после того вечера, я сижу на террасе, откинув голову, слушаю, как поют птицы и шелестит листва, и думаю: если бы она позвала, я бы остался.

Или нет?

Видимо, мне тоже был нужен какой-то другой триппер. Как тому морпеху…

На цепочке качается стальной хронометр. Ч-черт. Я же написал Яну про девять вечера...

Время!

На улицах горят костры — в железных бочках. Запах жареного мяса. Веселые крики.

Кого они там жарят? Кошек?

Пьяные выкрики. Кто-то затягивает «Похороните меня в море, я прошу» — словно здесь настоящий рыбацкий квартал. А я вдруг понимаю, на кого я похож. На Орфея, приведшего Эвридику в Аид и там оставившего. Ч-черт, Козмо. Я даже останавливаюсь.

Не оборачивайся, Орфей, иначе останешься здесь навсегда.

Она сама хотела... Ч-черт.

Стервенея, иду. Передо мной набережная Баллены. Я уже настолько взвинчен, что надеюсь на встречу с кем-нибудь по-настоящему опасным. Редкие прохожие шарахаются с дороги. Лицо горит. Я останавливаюсь, прислоняюсь лбом к гранитному парапету, чтобы немного полегчало. Холод обжигает кожу.

Аделида.

...Опаздываю.

Быстрым шагом перехожу по мосту через Баллену и машу рукой. Коричневые пятна фонарей вдоль набережной. Где же они?.. Ко мне тут же срывается рикша. Нет, не ты. Извини, парень, мне нужен кто-то пошустрей.

Я обещал.

Обещал.

Обещал.

Наконец подъезжает, свистя паром, открытый мобиль. Таксист в волчьей тужурке мехом наружу. Ветровые очки в пол лица, огромные краги. И роскошные соломенные усы с загнутыми кверху кончиками.

— Куда изволите, господин хороший?

— Площадь Оперы. — я вскакиваю на подножку. — Двадцать крон даю. Быстрее! Ну! Пошел!

12. Большая Бойня

Поверхность океана красна от крови. Мы идем поватерлинию в китовой крови. Волнение пять баллов, ход двенадцать узлов. Полубак захлестывает кровавой волной, она прокатывается по палубе, заливает иллюминаторы и вентиляционные трубы. Люди измотаны, механизмы начинают сдавать. Вчера на моих глазах убило гальванера. Голубая вспышка, треск. Гальванер некоторое время дергался, потом из него пошел дым. Я стоял и смотрел, не шевелясь. Я до сих пор чувствую этот жуткий тлеющий запах… Потом доктор сказал, что у матроса одежда спеклась с мясом.

Мы зашиваем трупы в брезент. Когда станет поспокойней, мертвых торжественно спустят в море. Прощайте!

Пока же мы идем.

...Никто не ожидал, что нас подведут машины — причем в самом начале похода. Котлы системы Никлосса не так надежны, как старые, системы Белльвиля — это мы знали, но почему именно сейчас? Когда весь броненосный флот...

Мы подняли сигнал «Поломка машины, теряю ход» и вывалились из походного порядка.

Позор.

В прямой видимости берега! Помню лицо капитана Нахтигера. Он стоит на мостике, сложив руки за спиной — бледный и мертвенно спокойный, как удав, которого он держит в любимцах. Когда-то капитан подстрелил его, охотясь на Магаваленских островах, подобрал, а судовой врач зашил рану. С тех пор удав стал меланхоличным и даже глотает мышей, которых ему скармливают, без особой охоты.

Мы чиним машины. Мы их починили.

А потом мы попадаем в кровавую штормовую полосу. Форштевнем рассекаем изуродованные снарядами китовые тела.

А после… После становится только хуже. Вы представляете, как воняет броненосец, когда перестает шторм и солнце освещает все это безумие? Верхний настил палубы сделан из сосны. Дерево прекрасно впитывает кровь, жир и еще один запах.

Мы пахнем падалью.

Мы пахнем, как топор мясника, забытый в теплом, сыром и темном месте.

Мы идем по следам эскадры.

Гигантские столбы черного дыма тянутся за нами на полнеба. В брюхе корабля от ярости стонет пламя. Под звонки топочного уравнителя, под вой вентиляции черные кочегары, замотав тряпками лица, кидают в отверстые глотки броненосца уголь — лопату за лопатой. Красные отсветы пляшут на лицах. Сверкают белки глаз. Давай, давай, веселее! В топках броненосца сгорает драгоценный английский кардиф — на вес золота, взятый для скорости — раскаленная угольная крошка, не успев догореть, вылетает из рефлекторов и обжигает веки. Еще он ядовит, этот кардиф, самый дорогой уголь мира. И самый лучший.

Потому что англичане — лучшая морская нация мира.

А мы только и можем, что убивать китов.

Впрочем… даже это у нас не всегда получается.

13. Ян

Я спрыгиваю с подножки таксомотора. Время?!

«Девять ровно, площадь Оперы, у фонтана». А сейчас уже девять сорок пять! Черт, опоздал.

Коричневые огни фонарей вдоль проспекта. Снежинки кружатся и падают на мостовую.

Черт, черт, черт.

Замерзшая фигурка в серой чиновничьей шинели. Успел.

— В чем дело, Ян? Говорите быстрее, я спешу.

Потом я останавливаюсь и смотрю на него внимательнее. Белесые брови, глаза раскрыты, как от удара. Голова непокрыта. Волосы растрепаны, словно у безумного ученого из новой фильмы.

— Ян? Вы что, китов услышали?

Он качает головой из стороны в сторону: нет. Кажется, что чиновник движется под водой — такие замедленные, плавные у него движения. Совершенно рыбьи глаза. Сомские бобы? Опиум?

— Ян! Да посмотрите же вы на меня, черт возьми! Что случилось?! Ну! Говорите же!

Он моргает раз, другой и наконец говорит:

— Мой сын.

— Что ваш сын?! — я не выдерживаю. Как мне надоел этот неопределенный, невнятный, бесформенный человек. — Заболел? Женился? Что? Да отвечайте же!

— Его похитили.

14. Несколько шагов

— Козмо, проснись. С мамой плохо. Козмо...

Открываю глаза. Рука отца белеет в полутьме. Она тонкая и изможденная.

— Козмо, мама…

Как он не понимает, я не хочу этого знать?! Я со злостью выдергиваю одеяло из его пальцев и заворачиваюсь с головой. Одеяло тянут, я держу изо всех сил. Дергаю на себя. Дергаю. На глазах у меня — слезы ярости.

Я. Не хочу. Знать. Не.

Оставьте меня в покое!!

...Почему я не пошел туда? Упрямый мальчишка. Мне всего лишь нужно было встать и пройти несколько шагов до маминой комнаты.

Это было давно. Я поднимаю голову и смотрю на Поланского. За его спиной проходит официант, неся на подносе прозрачную бутылку шампанского и бокалы. Ах, да, у нас же праздник...

— Пейте, Ян.

С каждым глотком в его лицо возвращаются краски. Когда он допивает, лицо уже почти нормального цвета. Словно его голова — круглый стеклянный аквариум, а коньяк просто подкрашивает воду. Глаза Яна оживают, начинают блестеть.

— Вот и хорошо, вот и умница, — говорю я. — Возьмите лимон. Теперь рассказывайте. С самого начала…

Он рассказывает. Я слушаю. Вернувшись с дуэли, чтобы переодеться и поехать на службу, Ян обнаружил дома тишину, открытое окно, грязные следы на подоконнике — в общем, все, что полагается находить в таких случаях. Няня, чем-то одурманенная, спала на полу в соседней комнате. Ян-младший пропал.

Это сделали подземные, говорит Ян.

— Сколько ребенку?

— Четыре месяца. С половиной.

Проклятое воображение. Я вижу: затемненная комната, лежащая на полу игрушка, в распахнутое окно врывается ветер, серые паруса штор взлетают над колыбелью. В ней — смятое одеяльце и вмятина на подушке. С подоконника капает дождевая вода. Кап, кап. Кап-кап. На полу у окна — расколотый стеклянный шарик с домиком внутри. Блестки рассыпаны в лужице глицерина.

Я встряхиваю головой. Еще немного, и каторга покажется тебе раем, Козмо.

— Вы обращались в полицию, Ян?

— Да... но... ничего.

— Почему? — впрочем, ответа не требуется. — Понятно. Дальше.

Яну удалось кое-что сделать. Некая Констанс, племянница господина Люгера, главы Департамента дорог... Я ее помню, кстати — очень красивая женщина. По-античному. Правда, не в моем вкусе. Мраморные статуи меня никогда особенно не привлекали.

Вот уж не думал, что у полубогинь могут быть обычные смертные проблемы…

У Констанс похитили ребенка подземные.

Полиция ничего сделать не смогла. Впрочем, было бы удивительно, если бы случилось иначе.

Констанс посоветовали обратиться к человеку, который может помочь.

Она пошла к посреднику… и тот помог.

За определенную сумму. Впрочем, причем тут деньги?

Нам нужно сделать тоже самое. С деньгами решаемо.

Все просто.

— Не все, — говорит Ян.

Я поднимаю брови.

— Моя жена сейчас в больнице, — поясняет Поланский. Лицо его мучительно искривляется. — У нее туберкулез... чахотка.

— Сочувствую. И что?

Ян рассказывает. Со слов Констанс, посредник непрост. Он много лет прожил среди подземных, сам наполовину такой — и он странный. Полусумасшедший, всего боится...

— То есть, я правильно понимаю, что этот посредник разговаривает только с женщинами? Вы уверены, Ян? Да, задачка... Тогда, может быть — кормилица? Какая-нибудь родственница?

Самое странное — что Ян больше не заикается. Даже в большом волнении. Наверное, когда горе становится больше способности чувствовать, оно перекрывает каналы, по которым в человеке протекает жизнь.

Он качает головой.

— Ясно, — говорю я. — Кто был с ребенком?

— Кормилица. Она почему-то уснула... почему она уснула? Разве я за это ей плачу?! Я… — у него вдруг начинает дрожать подбородок. Ч-черт, я не переборщил с коньяком? Тепло, коньяк и надежда — от такого сочетания у любого крыша поедет. Я смотрю на вздрагивающие плечи Яна. Всхлип. — Моя жена… я… — Всхлип.

— Спокойно, Ян. Все хорошо.

Теперь, когда я знаю все, мне придется решить, как поступить. Ненавижу такие моменты.

Мой последний вечер уходит.

«Я. Не хочу. Знать. Не».

— Чем я могу вам помочь, Ян? — во мне внезапно поднимается злость. — Что мне прикажете, в женщину переодеться?! — я начинаю вставать. Спокойно, Козмо.

Стоп. Я застываю на полпути и снова сажусь.

Переодеться — это ведь мысль.

Только не я. Представьте себе женщину за метр девяносто ростом, с флотской выправкой. Я фыркаю. Да уж. Посредника удар хватит…

Но сама идея хорошая.

Так что, если решил остаться: думай, Козмо, думай.

— Простите. Я погорячился. Такой вариант, Ян…

Когда я заканчиваю объяснение, он смотрит на меня и говорит:

— Зачем вам это нужно, Козмо?

Хороший вопрос.

— Могу я хоть раз в жизни побыть человеком? А? Как думаете, Ян?