Столица для Поводыря

— Конечно, — принц немного смутился, словно начинающий актер подзабывший текст роли. — Герман! Что это за отвратительные слухи, которые вы распускаете в свете? Как вы смеете обсуждать с кем бы то ни было состояние здоровья Его Императорского Высочества цесаревича Николая Александровича? Я уже не говорю о возмутительном, вам приписываемом, утверждении будто бы хворь цесаревича и вовсе неизлечима! Une abomination!

Ого! Вот это номер! И как я должен был это абсурдное обвинение воспринимать? Сам принц этакое выдумать точно не мог. Сценарий этого монолога написан совсем в другом месте. Вот только зачем? Наскучил выскочка? Помешал кому-то? Ну так достаточно мне намекнуть, что дескать, а не поехал бы ты в свою Сибирь... Я бы и уехал. Еще и с радостью. И вздохнул бы с облегчением, едва перрон мимо окна бы пополз...

Но ведь нет! Кому-то понадобилось меня не просто выслать, а еще и в глазах царя очернить. А учитывая личность Петра Георгиевича, список этих людей не слишком и велик. На самом деле, если хорошенько задуматься, так и критически короток. И даже может создаться впечатление, словно сам царь желал бы таким образом скомпрометировать меня в своих собственных глазах! Они тут все что? Грибов объелись?

— Дозволено ли мне, Ваше Высочество, будет попытаться оправдаться?

— Да-да, Герман. Я постараюсь передать твои слова Государю.

— Благодарю вас, Ваше Высочество, — искренне, прижав руку к сердцу, поклонился я. — Прошу передать Его Императорскому Величеству, что все это злобный навет и клевета. Клянусь Честью, Ваше Высочество, я ни с кем в Санкт-Петербурге или иных землях Империи не обсуждал здоровье цесаревича Николая Александровича! И уж тем более, не распускал никакие слухи. Я бы никогда не посмел...

— Довольно, Герман, — вдруг улыбнулся Ольденбургский. — Я понял все, что ты хотел сказать. Я тебе верю. Ты всегда был достойным сыном достойного отца. Я постараюсь защитить тебя от гнева Его Императорского Величества. Идите Герман. Вас уже видно заждалась очаровательная Наденька Якобсон. Идите, и ни о чем не беспокойтесь. Все будет хорошо.

Какой из плюшевого зайца защитник я себе хорошо представлял. Очень хотелось бросить всю эту матримониальную суету, и рвануть в Царское, чтоб поговорить с Великой Княгиней. Уж Елена Павловна-то, умнейшая женщина, и верно смогла бы объяснить мне эти таинственные маневры.

— Отправляетесь к невесте, сударь. Я сейчас же тоже спущусь.

Ага. Сбежишь тут. Когда два генерала уже добро поди поделили и, мысленно, нас с Надеждой уже поженили.

Мадемуазель Якобсон была невысока ростом. Не слишком крупная грудь, маленькие ушки, узкие ладони. Покатые, невыразительные плечи. Для меня, выросшего в век, когда женщины уже успели завоевать себе право укладывать шпалы и асфальт, эти ее плечики показались и вовсе какими-то недоразвитыми.

Прямой ровный нос. Не курносый, и не свивающий как клюв хищной птицы. Маленький ротик, аккуратный подбородок. Тугая коса кольцом на затылке — по тогдашней моде. Если у Наденьки Якобсон что-то и было выдающееся, так это скулы. Крутые, высокие, равно присущие и прекраснейшим из парижанок, и очаровательным татарским девушкам. Откуда только взялись?! Сам Иван Давидович, что называется — чистокровный скандинав. Датчанин. Его супруга, Эмилия Вениаминовна — из семьи обрусевших немцев. Но так вот загадочно гены сложились...

Надя стояла у высокого окна, о чем-то напряженно размышляя, и от этого неосознанно прикусывая губу. И, видимо, это что-то было необычайно важным, раз даже треск моих каблуков по сверкающему солнечными бликами паркету ее не отвлек.

Я не спешил заявлять о своем присутствии. Обстоятельства дали время хорошенько рассмотреть свою суженную, ну и попытаться хоть как-то разобраться в своих чувствах к этой девушке.

Или, что будет вернее — в полном их отсутствии. Да, она была миловидна, и по рассказам Германа о семье Якобсонов, должно быть хорошо образована. И я мысленно уже смирился с тем, что мне суждено стать совладельцем Асташевских золотых приисков. Но только тогда, в том пустом, залитом светом зале, пришло в голову, что женившись на этой девушке, я буду вынужден кардинально изменить не только образ жизни, но и свои дальнейшие планы! Ведь у меня появится семья... Возможно, и дети... В той жизни как-то не вышло. А тут...

Сердце обдало горячей волной. Дети! Заводы, переселенцы, железная дорога — это для земли, для людей. А что мне? Дети?! Непостижимые, иные существа, в которых станет течь моя кровь. Которые понесут память обо мне вперед, сквозь время...

— А, Герман, — заметила, наконец, мое присутствие девушка. — Нам следует серьезно поговорить. Подойдите ближе...

Я, не чувствуя ног, как-то сумел приблизиться, и поклонился.

— Наши родители сговорились непременно нас поженить, — сурово сжав губки, выдала новость века Надя. — Ни вы, Герман, ни я, не в силах бороться с этим. Однако же, у меня есть к вам одно условие...

Нелогично, но интересно. Я кивнул и улыбнулся.

— Что вы все молча?

— Слушаю вас, мадемуазель, — в эти игры я играть умел лучше ее. Опыт дважды женатого человека, знаете ли. — Что за условие?

— Вы что? — надменно прищурилась дочь главного военного интенданта страны. — Не скажете уже, что готовы на любое?

— Нет, сударыня. А ну как вы попросите луну с неба?

— Какой вы, право... Нет, Герман. Я о другом... Вы, верно, знаете о Катеньке Ольденбургской? О том, как она страдает?!

— Что-то слышал, — был вынужден признать я. Хотя разговор уже мне не нравился.

— О Господи! — всплеснула она руками. — Здесь вопрос жизни и смерти! А он "что-то слышал"! Это драма Великой Любви, и мы все обязаны приложить усилия к воссоединению сердец!

— Кто мы? — все-таки решился я уточнить.

— Ну, я, вы, Машенька Мещерская, Саша Ольденбургский... Он так любит свою маленькую сестричку... Цесаревич Александр... — девушка явно брякнула последнее имя от волнения, или не успев поразмыслить как следует. И замерла настороженно. Как собака — тетеревятница при виде добычи.

Екатерину Ольденбургскую прочили в жены наследнику Николаю. Это было бы удобно всем. Романовы получили бы прямое право на земли в Лауэнбурге, и две ветви одной семьи слились бы в детях этих молодых людей. Но у этого союза было одно, с виду незначительное, условие. Принц Ольденбургский должен был передать дочь на воспитание в Императорский дворец. Попечением будущей Великой Княжны готова была заняться лично императрица Мария Александровна.

Принцесса Терезия была против. И брак был обречен. Но случилось непредвиденное. То чего придворные стратеги не могли предусмотреть, или на что не обращали внимания. Катенька влюбилась в Никсу. Да так, что едва тот отправился в Данию на смотрины принцессы Дагмар, принцесса Ольденбургская слегла с сильнейшим нервным расстройством.

Что сын Петра Георгиевича прекрасно знаком с цесаревичем Александром, я ничуть не сомневался. И мог себе представить влияние Марии Мещерской на второго сына царя. Но, что Саша станет препятствовать счастью старшего брата, пытаться расстроить его брак с датчанкой — это просто в голове не укладывалось! И это еще если даже не учитывать, что жертвой в этой заведомо проигрышной игре великосветские романтики выбрали меня.

— Ну, так что у вас там за условие? — уже подозревая к чему она ведет речь, чуть ли не рыкнул я.

— Я готова выйти за вас замуж, сударь, при условии, что Великий Князь Николай Александрович воссоединится с принцессой Екатериной Петровной. Вот!

— Мнение цесаревича Николая, конечно же, не рассматривается, — кивнул я своим мыслям.

— О! Никса тоже влюблен в Катеньку. Как же ее можно не любить? Во всем виновата эта датская ведьма! Вы видели, какие у нее темные глаза? Это она околдовала бедного Николая. Или опоила чем-то...

— Вы это сами все придумали, мадемуазель, или я должен благодарить за честь стать жертвой на алтаре неразделенной любви кого-то другого?

— Этого я вам не скажу, пока вы не поклянетесь самым дорогим, что у вас есть, что примите мое условие!

В зале выключили свет, солнце зашло за тучи, или у меня в глазах потемнело? В голове зимним разбуженным медведем заворочался Герман. Я был почти рад его возвращению. Без него моя ярость недостаточно разрушительна.

— Вы, сударыня, начитавшаяся глупых французских романов идиотка, — прорычал я. — Передайте этому вашему... главному заговорщику, чтоб искал какого-нибудь другого сумасшедшего! Прощайте!

Гера был неудовлетворен. Он проснулся и требовал продолжения. Очень хотелось что-нибудь сломать...

Впрочем, свой брак с этой... с Надеждой Якобсон, я, похоже, уже сломал. Лучше попрощаться с этой девушкой, чем расстаться с надеждой успеть изменить хоть что-то в своей любимой Сибири. То, что я принял за подарок от Него, оказалось всего лишь искушением.

#3

Немецкий клуб

Датскую принцессу благополучно окрестили в православие, и нарекли попросту — Марией Федоровной. Наверное, чтоб не слишком отличалась от действующей Императрицы, Марии Александровны. И на следующий же день "Его Императорское Высочество, Государь цесаревич Николай Александрович и Ее Королевское Высочество принцесса Датская Мария Федоровна изволили обручиться. Свадебные торжества назначены на июль", как писали газеты.

С каждым пролетевшим мимо днем, все эти придворные выкрутасы становились все менее волнующими, все меньше и меньше меня касаемыми. На счастье и царь, и его дети пока меня не трогали, и я мог, наконец-таки, заняться делами. Прочитал газету, хмыкнул, понадеялся, что на свадьбу меня из Томска приглашать не станут, и отложил серые, пачкавшие пальцы свинцовой краской листы.

Честно говоря, по дороге в столицу была такая мыслишка, что неплохо было бы хоть немного отдохнуть. Пожить в свое удовольствие, расслабиться. Командировочный романчик с какой-нибудь вдовушкой закрутить. Тфу-тфу — три раза. Наотдыхался по уши!

Накинулся на работу, как голодный зверь на добычу. Мои визитные карточки полетели по городу. Во дворе весь световой день дежурило сразу несколько профессиональных посыльных, и всем им, рано или поздно, находилась служба. Не принято сейчас являться без приглашения. Что тут поделаешь, приходилось их организовывать.

Праздники кончились. Санкт-Петербург постепенно выползал на рабочую колею. Открылись министерства и учебные заведения. И всюду у меня были свои интересы.

Напросился в гости к Николаю Николаевичу Зинину в Медико-Хирургическую академию, где тот служил директором химических наук. Ну что сказать — забавный дядька с огромными, свисающими, как уши спаниеля, усами. Живой такой, веселый. И совершенно дикий. В смысле чинопочитания.

Так уж получилось, что на Морскую я приехал, будучи наряжен настоящим попугаем — в парадном мундире, при орденах и шпаге. Мне показалось, даже памятник военному врачу Виллие, сидящий у классического портика академии, глядя на меня, хихикал. А вот Зинину было плевать. И на мои генеральские погоны — плевать, и на Ольденбургский крест, открывающий двери в самые недоступные кабинеты — то же самое. Профессор, едва разобравшись, кто именно перед ним, крепко, по мужицки, меня обнял. Потом обругал всякими нехорошими словами, так что я даже розоветь начал от злости, и тут же полез целоваться. Дикий — лучше слова и не подберешь.

И умный. Как начал своими колдовскими заклинаниями сыпать, я побоялся, что в жабу превращусь. Да еще студенты, что стояли рядом — хлопали глазами, явно понимая три через пять, но усиленно кивали. А когда осознали, что я один из изобретателей зипетрила, устроили овацию, и предложили немедленно продемонстрировать злую силу новейшей взрывчатки. Отказался. Что я бомбы в детстве мало взрывал? Чуть со школы не выгнали за увлечение пиротехникой.

У Николая Николаевича, если отбросить всякую высоконаучную шелуху, удалось выяснить три новости. Одну, по его словам — плохую и две хорошие. По мне, так все три были — так себе.

В общем, зипетрила для взрывных работ на Чуйском тракте у меня не будет. Дирекция академии отказалась спонсировать мало относящиеся к медицине работы. Производство нового взрывчатого вещества требовало существенных капиталовложений и сложного оборудования. На заводике Петрушевского в Петергофе только-только начинали сборку купленных на деньги подполковника приборов, но даже если наладка успеет закончится до лета, производство может так и не начаться. Некоторые ингредиенты в России не производятся. Их нужно заказывать заграницей.

Попросил написать список на бумажке. Профессор, совершенно барским жестом, махнул какому-то Саше, и молодой человек тут же накарябал три строчки.

— Все? — удивился я. — Я думал, там на пару железнодорожных вагонов...

— Какое?! — отмахнулся химик. — Гениальность нашего с вами, Герман Густавович, изобретения в том, что оно простейшее! Просто, прости Господи, элементарное! Однако же, этих веществ у нас не делается. Не было нужды, знаете ли.

Чуть ли не пытками, выяснил у развеселившегося ученого, что два из трех самых дефицитных ингредиентов вполне возможно получать из угля. Немедленно попросил его посоветовать специалистов, способных наладить производство у меня в Сибири. Уж чего-чего, а угля у меня — завались. И мне еще чугунку строить. Взрывчатки много нужно будет. Так почему бы самому для своих нужд ее не бодяжить?

Зинин задумался. А потом пообещал прислать одного парнишку. Александра Кирилловича Крупского, едрешкин корень! Ему еще, правда, пару лет в Университете доучиться надо. И хорошо бы за границу на стажировку отправить... А так — весьма извлечением всяческих полезных свойств из каменного угля интересуется.

Поблагодарил. Но с такой кислотой на лице, что Зинин задумался во второй раз. И предложил еще одного студента — Александра Фридриховича Бага. Этот к горючему камню интереса пока не проявлял, но зато спит в обнимку с бутылью царской водки. Кислоты — это его стихия. И парень как раз к лету обучение закончит.

Согласился. Этот — лучше. Пусть приезжает. Жилье и жалование с меня, ум и предприимчивость — с него.

В качестве хорошей новости выступила записка из МинФина. Они отказывались регистрировать Государственную десятилетнюю привилегию на зипетрил без внятной пригодной для промышленности технологии его производства. Что тут хорошего — я не понял, но Зинин аж лучился самодовольством. Оказалось, он уже заказал своему другу и ученику, Александру Михайловичу Бутлерову в Казанский университет разработку недостающего. И тот обещал немедленно взяться за работу.

Сделал вид, будто тоже рад. В ученом мире свои завихрения, и не мне туда лезть.

Третье известие мне понравилось больше всех. А профессору не понравилось, что мне понравилось. Он понять никак не мог — что тут такого? Ну, лежит на складах в Петергофе сто или даже сто двадцать пудов пропитанного нитроглицерином оксида магния, и Василий Фомич Петрушевский совсем не против мне это богатство продать. Разве это повод кидаться руки жать и в щеки целовать?

Не понимает, человек, что мне хоть си-четыре, хоть динамит, лишь бы Чуйские бомы в воздух поднять. Очень уж они мне мешают.