Город в заливе: Откровения лжеца

Мне, в общем, все равно впечатлений пока хватило. Как бы это сформулировать... одно дело — знать, что, теоретически, бывают параллельные миры и, может, в каком-то из них Наполеон выиграл при Ватерлоо; но открыть глаза и увидеть все эти горы, тучи и драконов над ними, похожих на перечеркнутые серые молнии... это что-то переворачивает в голове.

Кто-то может сказать, что у меня в жизни и так было слишком много необыкновенного в последнее время, но это, наверное, было последней каплей. "Игра престолов" незаметно входит в нашу жизнь, понимаете, о чем я?

В общем, тогда я просто спустился обратно в каюту, присел на циновку и просидел какое-то время, издавая нечленораздельные звуки, в полном офигении, не обращая внимания на происходящее вокруг. И сделал это, как выяснилось, совершенно зря. Изида тоже хорошенько подумала и приняла несколько судьбоносных решений.

Во-первых, я больше не считался пленником. Кем — черт его знает, но в наручники меня больше не заковывали, кормили по первому слову, дурными допросами не донимали. Ходи где хочешь, делай что хочешь, никто и слова не говорил. Точнее, наоборот — говорил вполне охотно, и это было... да, здорово. Соскучился я, как выяснилось, по незнакомым лицам и неожиданным ответам.

— Ассалам алейкум, — обменялся я уважительными кивками с Лейлой, проходя на нос. Бывшая рабыня загорала там, положив ногу на ногу и зацепившись ступней в кеде за проволочный леер. На ней было ее всегдашнее бикини — две довольно растрепанные веревочки — а черные косы связаны на затылке, чтобы не мешали загару. Как там сказал поэт? "У москвички две косички, у узбечки — двадцать пять!" Узбечкой Лейла явно не была. Но и с Третьим Римом тоже не имела ничего общего.

На шее у девушки болтался всегдашний ошейник — легкий и кожаный, но настоящий, с обрывком цепи. Это Изида так решила, чтобы девушка не забывала, кто она, и через что прошла, прежде чем оказаться в нынешнем завидном положении.

— Уа, алейкум ассалам, — откликнулась она, приоткрыв один глаз, словно кошка, и рефлекторно поведя плечами. По правде говоря, вести ей там было совершенно незачем, грудь у нее была размера даже не нулевого, а минус первого, но вбитые когда-то в подкорку инстинкты говорили, что мужчину нужно очаровывать и привязывать к себе. Пускай даже и обрывком старой цепи.

— Имею вопрос, уважаемая Лейла, — вежливо сказал я, усаживаясь на палубу рядом. — Мы уже начинали эту ученую беседу ранее, но тогда кто-то умудрился нам помешать.

— Мэйси, наверное, — хихикнула девушка, болтая свободной ногой и делая ладонями, закованными в черные с серебром перчатки, странные движения в воздухе. Но я больше не воспринимал это как помесь цирка с зоопарком. Я провел здесь уже два полных дня и понимал, что за каждым аксессуаром, за каждой нелепой татуировкой тянется длинная история. — Это когда она тебя при первой встрече едва в камень не превратила — я со смеху чуть в воду не свалилась, ха-ха-ха!

Кстати, на Лейле татуировок не было, ни единой. Я смотрел.

— Вероятно, мы говорим об одном и том же случае, — согласился я. — Прискорбно, что тогда наш богословский диспут не пришел к завершению. Возможно, это не слишком поздно сделать сейчас?

Те, кто считают, что я крепко двинулся от горя и бедствий, охвативших мою темную голову, неправы. Просто только так с Лейлой можно говорить на какую-нибудь тему. Иначе фокус мгновенно слетает. Дефицит внимания, что вы хотите. А тема разговора особого значения не имеет, потому что для меня сейчас главное — выяснить хотя бы что-нибудь про этот их странный волшебный мир.

Лейла перестала дурачиться и поглядела на меня даже с некоторым уважением.

— Отрадно, что и среди кяфиров все еще встречаются образованные люди, — сказала она официальным тоном. — До намаза еще полчаса, мы можем успеть.

— С удовольствием. В прошлый раз мы, кажется, остановились на вопросе, в котором из наших миров Пророк оставил наибольший след, и какой, соответственно, является его любимым. Ну, раз уж, за отсутствием сильных аргументов, не получилось выяснить, где родился Мохаммед.

При упоминании имени Пророка Лейла крутнула пальцами в воздухе замысловатый знак, словно запечатывая чьи-то уста. "Прости грешника, Всемилостивый, он сам не знает, что говорит".

— Помню, — серьезно сказала девушка. — Чем же может похвастать ваша Земля?

— Да хотя бы Каабой! Представляешь, огромный куб из черного камня, исписанный золотой вязью по всему периметру. Ежегодно к нему съезжаются миллионы людей — это называется хадж. Да и вообще вся Мекка — один большой священный город!

— Неплохо. А у нас в Озолинче есть Пальцы Пророка — каменные глыбы в тысячи тонн и длиной в сотни метров, возвышающиеся над землей и океаном. И если подняться над землей на аэростате, видно, что эти пальцы как бы придерживают земной диск. Незабываемое зрелище, я видела на серебрографии. Есть у вас что-то подобное?

— Конечно, — сказал я хладнокровно. Никогда не сдаваться! — Называется Стоунхендж. Популярное место, даже в кино отражено... погоди. Что значит "держат земной диск"? Земля — это шар! Точнее, геоид. Но никак не диск!

Лейла пожала круглыми плечами.

— Земля — может быть. А Озолинч — диск. Сам посуди, как нормальным людям жить на шаре? Они же с него попадают!

— Но мы-то живем!

— Так ведь вы поголовно ненормальные, вот хоть на себя посмотри, — уверенно сказала девушка. — Что с вас взять?

Я не нашелся с ответом. Мимо с важным и независимым видом протопал Айфрити, держа во рту обслюнявленный кусок колбасы. Воровать у него привычки не было; значит, кто-то из девушек не выдержал эмоционального напора и сжалился.

— Интересно, как все происходящее выглядит с точки зрения кота, — сказал я глубокомысленно, словно восточный мудрец. — Понимает ли он, что мы куда-то плывем, что его кормят не по заслугам, а потому что он редкостный милаха, и, скажем, что вообще творится в мире?

— Что в нем творится — то ведомо только Аллаху, Всемилостивому, — сказала Лейла. — Книги же ясно говорят, что, с Его точки зрения, между нами и Айфрити нет ровным счетом никакой разницы.

Меня эта мысль обеспокоила. Я видел существенную разницу между собой и наглым рыжим вымогателем.

За спиной раздались шаги, и высокий голос произнес с жутким акцентом:

— Подобное тянется к подобному, как я вижу! Бывший пленник и бывшая рабыня нашли общий язык и плетут дьявольские козни, пользуясь нашей детской доверчивостью! Славно! Славно.

— Ты главное при Изи такое не ляпни, насчет рабов и рабынь, — не оборачиваясь, сказала Лейла, и цепь на шее звякнула, подтверждая ее слова. — У нас тут богословский разговор.

— Славить ложных богов суть ересь, — отозвалась Ники О`Бройне, ирландская адептка слабого, недоразвитого христианства из того невозможного плоского мира. Она легко сбросила черные ботинки с белыми отворотами и уселась рядом, беззастенчиво прижавшись. Это, конечно, ничего не значило — в первый же день я как раз и совершил эту ошибку и научился на ней. А синяки уже все равно начинали желтеть и сходить.

— Мы тут, собственно, уже перешли на вопросы метафизики, — сказала Лейла. Непонятно откуда она достала спелый финик и принялась его грызть. — Обсуждаем вопрос дискообразности нашего мира. Искандер вот возмущен, что на самом деле все не так, как ему раньше говорили.

Забыл представиться: Искандер — это я. Почти не соврал, между прочим, учитывая общую восточную специфику.

— Да мне, в общем, без разницы, — Ники была одета в какие-то чудовищные черно-красные панталоны, под которыми явственно проглядывали чулки-"сеточки", и черно-фиолетовый полурасстегнутый сюртук, который довольно мало чего скрывал, особенно между шеей и животом. Над самой линией каштановых с рыжиной волос у нее сверкало странное украшение — вроде половины металлического обруча тонкой работы с драгоценным камнем над левой бровью. А вокруг левого глаза тянулась татуировка, то ли бабочка, то ли полумесяц — чтобы рассмотреть как следует, нужно довольно откровенно пялиться, а Ники этого не любила, я уже говорил.

— Серьезно?

— Ну да. Один черт — господи, прости — живем мы на диске вроде имбирного печенья или на воздушном шаре, обреченно катящемся среди черной пустоты. На меня светит солнце, во фляге полным-полно питьевой воды, брюхо набито бобами с мясом, я в отличной форме, и в нас не стреляют раскаленной картечью. По мне — так жизнь удалась. А форма Озолинча волнует меня даже чуть меньше, чем форма сисек у нашей капризной Мэйси. А она меня совсем не волнует. Жевательный табак есть?

Вот в этом была вся Ники — пофигист, эгоист и бонвиван. Она мне нравилась, конечно. Всегда нравился такой тип. Я решительно полез за пазуху. Оценим уровень технического развития!

— Табака, к сожалению, нет, курить — здоровью вредить, зато имеется телефон. "Катерпиллар", угловатый, хороший. Как насчет бодрого селфи на закате дня с дружелюбным туземцем?

Лейла с готовностью улыбнулась и сделала такую умильную мордашку, что у меня возникло сильное искушение утащить ее в трюм и там продолжить беседу насчет очевидной шарообразности некоторых сфер. Но Ники была настороже и немедленно влепила мне педагогическую затрещину.

— Так! Убери эту смердящую греховную технику с глаз моих! Христос коротковолновой связью не пользовался и нам не велел. Мэйси такое предлагай, извращенец, она наверняка оценит!

Олимпийский бросок — и полезный электронный болван полетел в океан фотографировать рыбок. С идеологической стороной вопроса у них там, видать, не сложилось, но агрегат, по меньшей мере, знакомый. Ники обернулась ко мне, разминая руку.

— Алё, воин! Ты, вместо того, чтобы якшаться с гаджетами прямиком от лукавого, зарядку начал делать, как я советовала?

— А то как же! На постоянной основе, минима три раза в день. А максима — и того больше.

— Да ладно! — девушка недоверчиво прищурилась.

— Божусь за пи... за пионера. Зарядка — это упражнение мышц, правильно? Ну вот, когда я, скажем, встаю с кровати, иду на кухню и мажу бутерброд, мышцы-то...

Она закатила глаза.

— Ну упражняются же! И я реально чувствую результаты! Вот что значит регулярность, железная воля и выдержка. Колбаса, к примеру, нарезается теперь замечательно быстро...

Ники прорычала что-то неразборчивое и ринулась дальше. Она нормальная, вообще-то. Просто малость зацикленная насчет того, чтобы все было правильно. Конечно, "правильно" это было только с ее личной, глубоко интимной точки зрения, которую я не разделял. Зато среди этой великолепной семерки она была самой общительной и доброжелательной.

Да и вообще, наверное, хорошо, что я сюда свалился — новый человек всегда вызывает оживление в сложившемся коллективе, плюс он с очевидностью является самым нейтральным и незаинтересованным из всех, и потом девушки рассказывали мне порой то, чем не делились даже друг с другом. Ну да, своего рода френдзона, но мне это было даже кстати — мне сейчас позарез нужна была информация, а не возможность залезть в трусики к одной из загорелых, хохочущих пираток.

Кстати, большинство из них трусики даже не надевало, я видел. Случайно.

* * *

— Когда это ты успел все так устроить? — поинтересовалась Алиса немного позже, когда вечер, уже раз отброшенный, даже здесь уже вступил в свои права. Она лежала на спине, небрежно закутанная в полупрозрачную простыню, и разглядывала потолок, далекий и белый, совсем такой же, как на поселке у давно забытой бабушки. Воспоминание неприятно ткнуло ее под ребра, но происходящее с ними сейчас было важнее. — То есть я понимаю, что для тебя прошло какое-то время, но все равно...

Ружичка усмехнулся, коротко глянул на нее и кашлянул.

— "Какое-то время", Алис, иногда бывает очень даже долгим, — сказал он непонятно. — Иногда, чтобы не съехать с катушек окончательно, удержаться на краю обрыва, приходится переключать мозг. На что-нибудь простое, обыденное даже, лишь бы другое. Тогда все получается. Но это занимает... иногда довольно много дней.

В его чуть прищуренных глазах на миг что-то мелькнуло, то ли забытый страх, то ли какая-то старая, почти исчезнувшая уже боль. Ей было много лет, этой боли, так что она истончилась и выглядела зыбко — просто далекое отражение, отблеск луны в ночном омуте посреди лесной чащи. Алису это впечатлило. Это лучше любых слов говорило о том, сколько именно времени он отсутствовал в нормальном мире. И, возможно, насколько он изменился.

Алиса почувствовала неуверенность. Внешне Саша выглядел как обычно — рослый паренек лет восемнадцати или чуть больше — и изменений в нем, кроме прически и пары шрамов, было не видать. Но изменения крылись глубже, это было ясно. И он не говорил о них, он их скрывал. Почему?

Здесь крылась тайна, а тайн Алиса не любила, если только не была одной из них. Она знала, что в реальности ему было больше, чем на вид, но, черт возьми, им всем было намного больше, и сама она теперь довольно смутно помнила свой настоящий возраст — в памяти четко держались только пионерские годы в школе с номером лесенкой, то ли один-два-три, то ли наоборот, три-два-один... нет не вспомнить, но то было неровная, шероховатая, шершавая юность, и ей не хотелось думать о ней. Но после этого память словно ныряла в мутное море без берегов и предупреждающих надписей.

Смутно помнилось раннее детство, чистая, светлая квартира, и чистый круглый двор за окном — это уже намного позже, годам к тринадцати, небо испортится, нахватается мусора, станет серым и неприветливым, а их дворы, их детские порталы в большой мир, припечатает грязноротая молва мрачным словом "колодец". Помнилась заботливая, усталая мама и вечно хмурый недовольный отец, ценитель Маяковского, заставляющий маленькую Алису наизусть читать его любимое: "Сливеют губы с холода, но губы шепчут в лад: "Через четыре года здесь будет город-сад!""

Школа сливается в одно вращающееся колесо, будто катафот на мчащемся под гору велосипеде. Учителя ее хвалят — реже, и ругают — чаще, но она очень быстро перестает обращать на них внимание. Школа — это место, где можно быть, когда ты не дома. А не дома ей быть куда приятнее, чем наоборот.

Отец начинает пить — кризис среднего возраста проявляется иногда и так. В такие вечера он делается шумен, криклив и самокритичен.

— Вот та-ка-я я мразь, Нина, пони-ма-ешь? — пьяными слогами втолковывает он плачущей матери, стоя на распахнутом пороге их — пока еще их — съежившейся квартиры. — Пью! А почему пью? Потому что слабый я, поняла? Слабак, нич-то-жест-во!

На заводе его терпят. Увещевают, потом прорабатывают на партсобрании, даже домой приходят — может, горе какое у человека? Но горя нет, кроме разбитого вдребезги мира и тоски по непонятному и неслучившемуся.

— Какая ж ты умничка, Лиса, — бормочет отец, укрыв голову ладонями и раскачиваясь на стуле, как скоморох. Горит один ночник, на кухне сидит тихо, как мышка, мама, по комнате носятся неясные тяжелые тени. — Не могу поверить, чтобы из моих... из меня вышло когда-то такое золотое дитя. Учись хорошо, ладно? Не как я. Главное — не как я, понимаешь?