Метелица (текущая глава)

Долговязый человек, что восседал на внушительных размеров деревянном ящике, медленно, будто бы с неохотой, поднял голову, открывая чужим взорам обветренное костистое лицо в сетке неглубоких вертикальных морщин. Два пронзительно-голубых глаза, казалось, достались ему по ошибке, равно как и голос: слишком уж живыми они были для этого обтянутого сухой, без кровинки, кожей тела, для этих рассыпанных по плечам жемчужной седины волос. Поднявшись следом за Сборщиком, седьмой агент похоронного класса кинул небрежный взгляд на прислоненную к стене косу с прочной деревянной ручкой — режущая кромка лезвия, словно по вине некоего нерадивого кузнеца, находилась со стороны, противоположной привычной.

-Был готов еще вчера, — протянув руку к инструменту, выдохнул Ларгель. — А сейчас-то и подавно...

-Сколько у тебя?

Брошенный женщиной вопрос поначалу встретил молчание — распахнув снежно-белый плащ из льняной ткани, Ларгель скользнул взглядом по бесчисленному множеству коротких шнурков, свисавших с внутренней стороны. Часть из них имела тот же цвет, что и остальное одеяние, другие — их было куда меньше — выглядели так, словно побывали в огне.

-Тысяча сто двадцать семь, — потратив на подсчет не больше пары мгновений, проговорил Ларгель. — При разумном использовании должно хватить.

-Откуда в этот раз? — вкрадчиво поинтересовался Сборщик.

-Африка, как и прежде, — Ларгель пожал плечами. — Чад и еще пара таких же дыр. Если понадобится, спишем на очередную эпидемию, но не думаю, что кто-то вообще обратит внимание — эти черномазые и так плодятся, что твои тараканы...не бери на свой счет, Зиг.

-Взял бы с удовольствием, но это, несомненно, было бы тем еще лицемерием, — последний из обитателей грузового отсека обнажил в улыбке крупные желтые зубы. — Поскольку милостью Бюро я химически стерилизован, постольку мне расплодиться малость затруднительно. Впрочем, для моей доброй хозяюшки все еще открыто предложение на лучшие венерические в регионе...

-Только после Рассвета, — ухмыльнулась в ответ Нарбарек, первый агент похоронного класса. — Должна же я узнать, чьи сильнее.

-Что же до остального, Ларгель — все мы братья во Христе...чье поголовье ты столь рьяно сокращаешь каждый раз, когда мы выходим на дело. Как по мне, ручные Апостолы и то дешевле обходятся.

-И результаты как у типичной дешевки, — подал голос Сборщик. — Или как у тебя, что, впрочем, одно и то же...скажешь, я не прав?

Зигогрим, восьмой агент похоронного класса, медленно поднялся со своего места — чудовищная фигура его почти тут же закрыла собою лампы, утопив Сборщика в тени. Черная кожа, черные, некрупные глаза с золотистой, маслянисто поблескивающей вертикальной щелью зрачка. Клокастая борода с узкими бакенбардами, рассыпанные по спокойному лицу тринадцать точечных родинок — красноватые пятнышки с сероватой каймой. Чудовищной длины руки, которым, казалось, не хватало лишь малости, чтобы сравниться с ветвями, тяжелые кобуры на истертых ремнях. Длинная ржавая цепь, прилаженная вместо пояса.

-О, тебе я точно что-нибудь скажу. Рано или поздно. Сразу, как кончишь хватать падаль за большими дядями и начнешь, наконец, работать.

-Только не с наветренной стороны от тебя, ради всего, что в мире свято. Смрад столь дешевого рома и кукла не перенесет...

-Завязывайте, — улыбка Нарбарек стремительно тускнела. — Обещаю, как вернемся домой, не стану препятствовать вам прояснять ваши сложные отношения. Во всех позах, каких пожелаете. А пока что — давайте-ка к делу.

-Глас рассудка, — встретившись с Нарбарек взглядом, тихо кивнул Ларгель. — Жаль, что у нас его обычно оставляют верещать в пустыне...

-Я бы еще кое-кого туда забросил, но это погодит, — оскалился Зигогрим. — Что ж, к делу — это всегда пожалуйста. Мне будить пилота?

-И поживее, — Нарбарек — улыбка-черточка растаяла окончательно — сбросила на пол измятый балахон, оставшись в простом грифельно-сером комбинезоне — для заткнутого за пояс меча из цельного куска железа явно не нашлось подходящих ножен. — Русские дали нам коридор, так что...

-...надо поспешать, пока не дотянули до очередного залпа с той громадины, — вытянув из недр своего одеяния тонкую серебряную пластинку, Сборщик бережно коснулся той, почти с нежностью проводя пальцами вдоль затейливых изгибов гравировки. — Начинаю активацию. Ларгель, тебя не затруднит подать мне...

Дождаться ответа третьему агенту похоронного класса было не суждено: Ларгель, начисто игнорируя все обращенные к нему слова, занят был единственно крохотным холщовым мешочком, что вытряхнул из кармана. Пахнуло сыростью, скользнул в ноздри неприятный металлический запах — распустив бечевку, седовласый призрак зачерпнул из своего кошеля пригоршню влажной земли.

-Будем действовать согласно плану "Атропы", — пинком отшвырнув серый балахон куда-то к стене, холодно проговорила Нарбарек. — Они берут на себя корабль, наша головная боль — наземные силы...

Из кабины пилота долетали обрывки разговора — сухой, хриплый голос Зигогрима, казалось, был создан для того, чтобы облекать в него угрозы. Тонкие пальцы Сборщика сновали по серебряной пластинке — сложный узор, отвечая ему, наливался светом. Размазывая по лицу землю, засыпая в широко распахнутые глаза, швыряя в рот и глотая целыми комьями, пел Ларгель — тянул, строфу за строфой, бесконечно тоскливый, полный чудовищной, неизбывной печали, мотив (3):

Men so anvet hanco cannat ha messager

Galvet on gant doue da ober ma deuer

Pa bligo gant doue eff sur a gomando

Ha mencredet assur yue aseruigo...

-Протянем им руку помощи, — взгляд Нарбарек замер, остекленел, как прекратило всякий намек на движение и лицо ее. — А потом, коли не образумятся, ей же и придушим.

Клауса вели цвета. Тусклый, мертвенно-серый мир, казалось, истек всеми своими красками вовне еще вечность-другую назад — но каждый раз, когда в нем зарождалась мысль, что былые тона и позабытые оттенки должно окончательно вытряхнуть из памяти, мир бросал очередную подачку — клочок, кусочек, обрывок...

Крохотные пятнышки перегретых ламп, чей неживой свет казался ныне блеском золота. Россыпь вспышек, извергнутая оружейными стволами. Черные пятна прорезиненных костюмов, ядовито-желтые линии, прочерченные вдоль белых стен. Алые капли, бешено-красная пелена, багряная роспись. Слабейшее эхо цветов, призывавших добраться, дотянуться до себя, раскрыв и познав во всей возможной полноте. Палитра, сокрытая за стеной пустоты, тщетно стремящаяся утаиться за жалкой преградой из костей и плоти.

Однажды это уже случалось. Однажды ему уже довелось испытать нечто подобное: в день, что ознаменовал позор и падение дома Морольф — и вместе с тем вспоил каждого из них горькой, раздирающей нутро гордостью.

В день, когда они не склонились.

В день, когда они не сдались.

В день, когда он почти сорвался, почти сумел сделать последний шаг за край — туда, куда ради них всех ушел отец.

Однажды это уже случалось. И он знал — знал до боли отчетливо с того самого мига, в который очнулся в больничной палате, смиренный чарами, с вооруженным рыцарем у изголовья — что второго раза не переживет.

Боец "Атропы" показался из-за угла — серая клякса на ткани мира, с черным, неразборчивым росчерком оружия. Злобный сухой треск залил коридор — сорвавшись в сторону, полукровка дернул побелевшей от напряжения рукой, сжимая охладевшие пальцы в кулак: тело стрелка, оказавшееся вдруг на пути его же собственных пуль, затряслось, распадаясь кровавыми лохмотьями. Впереди что-то противно звякнуло — разум еще только вбирал в себя увиденное, различая в том крохотном, более чем невзрачном предмете гранату, но инстинкт уже рванул поводья на себя, понуждая вновь прибегнуть к спасительной силе. Негромкий хлопок раздался уже за поворотом — вихрь осколков остался недоступен взору, но резкий, потонувший в самом себе вскрик и неприятный влажный удар, с которым тело коснулось пола, обостренный до предела слух вобрал, вколотил в хозяина стократ сильнее, чем тот бы желал. Не сбавляя торопливого шага, полукровка скользнул взглядом по массивной белой двери, заставив себя всмотреться чуть глубже, и, приготовившись к очередному приступу боли, потянул. Громада, украшенная грозной предупреждающей табличкой с отштампованным внизу номером выгнулась наружу, словно была сделана из фольги: наслоения сторожевых чар не позволили ей покинуть реальное пространство, сдержав атаку там, где спасовали механические защитные системы. Начало, однако, было положено — не желая тратить и единой секунды на проверку, достанет ли обитателю камеры ума воспользоваться шансом и ловкости, чтобы выбраться через проделанную дыру, Клаус шагнул дальше. Два коротких взгляда, два — а может, чуть больше — нервных пасса закоченевшей рукой. Две двери, вырванные прочь с мясом, две жизни, обретшие свободу — на минуту, час, а может, как знать, и до конца жизни.

Его вели цвета. Значение имели ныне только они — видимые сквозь стены, сквозь посеченное на слои пространство, сквозь реальность, с которой ему предстояло наиграться вдоволь в свой последний раз. Его вели цвета — по вывороченным дверям и обломкам стен, по битой, скользкой от крови плитке пола, по измочаленным, изодранным телам, по клочкам того, что было людьми до смещения вовне, до смертельного прыжка в ближайшую щель, до переплетения и разрыва, сотворить который было сейчас не труднее, чем связать воедино и расплести пару ниток. По дороге к неизбежному, с которым он так скоро сойдется лицом к лицу, познакомится, познает до последней капли, как познали отец, дед и все те, кто был прежде.

Иллюзий не было. Белый сектор — логово прирученных "Атропой" нелюдей, узилище для тех, кто еще не покорился, последняя остановка перед крематорскими печами — для слишком слабых, бесполезных для Площадки, чересчур опасных для нее. Белый сектор — тюрьма внутри тюрьмы, маленькая крепость, возведенная, чтобы сдержать любой прорыв, любую волну, что дерзнет родиться и хлынуть изнутри. Месяц за месяцем он привыкал к мысли, что неподвластен этим стенам, этим людям, неделю за неделей кормил свою гордыню, и без того подстегиваемую багрянкой. День ото дня изучал, запоминал, разбрасывал по полкам изнуренного ожиданием разума — лениво, с презрением, свято уверенный в том, что игра его чиста и безупречна. Иллюзий больше не было — сейчас, когда он знал, что все это время играли с ним самим.

Стены, где сталь и бетон переплетались с чарами. Взрывозащитные двери, проломить которые не сумел бы, наверное, и танк. Огневые точки в стенных нишах, усыпляющие, рассеивающие внимание, по крупице вытягивающие саму жизнь поля. Не оставлявшие без присмотра ни единого дюйма коридора камеры, "глушители" и боевые конструкты, обходящие дозором особо важные секции. Его путь, казалось, начался бесконечно давно, но некий невыносимо мучительный голос снова и снова напоминал, сколь мало было проделано, сколь ничтожны его усилия — и как скоро все это оборвется без следа.

Секция, отмеченная на картах внутренних помещений очередным бездушным сочетанием букв и цифр, бурлила перекипевшей, готовой в любой момент пролиться за край котла водой — но даже если бы той довелось стать бешеной волной, сметающей все и вся на пути своем, волна была обречена разбиться о море. Изуродованные тела, брошенные на битую плитку, изломанные и выкрученные наружу двери темниц, слепнущие одна за другой камеры, захлебывавшиеся сигналами тревоги грязно-серые глотки громкоговорителей — бесконечная малость, но даже и ее он не сумел бы добиться, не творись по ту сторону этих стен бойня, масштабы которой сознание попросту отказывалось вмещать. Его великий побег — последние шаги к могиле, его война — смешная в своем убожестве детская шалость, его судьба....

Принять. Познать. Следовать за цветами.

Проложить дорогу. Сделать все, что в его силах, покуда те не пожрали его самого.

Охранный пост, затыкавший узенький коридор подобно пробке, с остервенением вколоченной в бутылочное горлышко, встретил Морольфа лучами фонарей, тут же начавшими свою бестолковую пляску по стенам. Единственное оконце исчезло, укрывшись за броневым листом с узкой бойницей, белые плиты пола с лязгом раздались, извергнув наружу два гранатомета на треножных станках. Россыпью болезненно-желтых точек вспыхнули шесть глаз навечно спаянного с орудиями конструкта.

Метнуться в сторону, укрыться, спрятаться, выждать — мысли, что снова и снова порождала человеческая часть его, были так похожи, но не только насквозь фальшивой своей разумностью: прислушаться к любой из них значило ныне лишь одно — смерть. Та, иная половина, что досталась из рода человеческого столь немногим вместе с чертовой кровью, не шептала советов, не разбрасывалась губительными наставлениями — лишь молча тащила его по короткой тропе, сотканной из чистой боли.

Неживой взор конструкта впился в цель. Первый снаряд — химически черненый стальной цилиндрик с давно выцветшим номером — начал свой путь, успев преодолеть около полуметра, прежде чем воля полукровки взяла свое. Гранатометный выстрел на долю секунды исчез, будто бы скрывшись в некоем незримом отверстии — и, раньше, чем успело отжить свой срок одно-единственное мгновение, вынырнул оттуда в противоположную сторону, нос к носу столкнувшись с собратом, еще только покидавшим орудийный ствол.

За набросившимся на голову спазмом — каждый сосуд, казалось, наполнили чистым льдом — Клаус почти не уделил внимания взрыву, что разметал грозное орудие на горящие клочки, выбил разом три лампы и сбросил вниз, с потолка, кажется тонну или две битой кафельной крошки. Застонав от боли, полукровка согнулся до пола, впечатав дрожащую руку в холодный белый материал. Здесь и сейчас с ним совладал бы и ребенок — боль, затопившая собою каждую клеточку тела, грозила лишить зрения, выбросить горлом наружу опустевший желудок, размолоть в кашицу сердце — а, быть может, и все вместе, в одним небесам известном порядке.

Переждать. Восстановить дыхание и порядок мыслей. Решить, что...

Умереть.

Багрянка не собиралась отпускать его, не намерена была дарить и одной секунды на раздумья, что могли закончиться столь плачевно. Она желала пожрать его целиком, до последней крупицы — но вместе с тем желала видеть его живым.

Слабый просвет в черном дыму. Тонкая щель в листе прокаленного чарами металла.

Вполне достаточно.

То, что случилось после, он воспринимал лишь частью, осознавал как лишенную смысла чехарду кровавых клочков — и, наверное, лишь благодаря тому в очередной раз удержался на краю, за который так мучительно хотелось сорваться. Клаус помнил, как умер тот, первый солдат, пред чьим лицом он появился, проскользнув сквозь оставленную в оконце прореху. Помнил остановленную в последний миг руку с оружием, помнил короткую очередь, ушедшую куда-то в пол. Помнил перебитое ударом горло, помнил хрип, помнил два хлестких, взорвавшихся в ушах подобно артиллерийским снарядам, щелчка...

То, что случилось после, случилось не с ним. То, что случилось после, не имело к нему ровным счетом никакого отношения — уцепившись за эту мысль, он снова избежал багряного потока, водопада, под которым должно было омыть всю суть свою, очистится и выйти преображенным. То, что случилось...