Это был бюстгальтер — кружевная и очень дорогая вещица, как сразу определила Вика. Она недоуменно повернулась к дивану. Человек, сидевший на нем, перестал улыбаться. Вскочив, он подбежал к ней, выхватил у нее из рук находку, забросил ее в шкаф и закрыл дверцы.

— Говорил же убрать! — яростно прошипел он, и Вика невольно отшатнулась — голос спутника в эту минуту напомнил ей другой — тот, что она слышала вечером в саду. И она вопрошающе посмотрела ему в глаза.

— Да, Виктория Аркадьевна, здесь жила другая женщина, — хмуро ответил он. — Но она нарушила условие договора — то, которым возбраняется принимать здесь других мужчин. Я же говорил вам, что знаю все, что происходит вокруг меня...

Она молчала.

— Не беспокойтесь, ничего плохого ей не сделали, — досадливо сказал он, — даже не выгоняли. Сама собрала вещи и ушла.

— К нему?

— В том-то дело, что нет! — сморщился мужчина. — Так было бы хоть понятно.

— А кто он?

Человек с не запоминающимся лицом ответил не сразу.

— Вы его знаете. Тот, что вас лечил.

— У них была любовь? — спросила Вика и сама не узнала свой голос — он стал пронзительно тонким.

— Она сказала, что нет. Она, мол, хотела, поэтому и затащила его сюда, а он даже не прикоснулся к ней. Только устроил ей какой-то необыкновенный сеанс. Какой — я так и не понял. Да и она толком объяснить не могла — все плакала... Но мне не важно — прикасался он к ней или нет. Она не должна была его сюда приглашать — вот главное!

Она взглянула на часы:

— Нам пора!

— Вы все-таки не спешите отказываться, — со вздохом сказал он. — Подумайте. Я не буду вас торопить.

— Слушайте! — она глянула на него в упор. — А почему вы до сих пор не пригласили его к Вете? Несколько шарлатанов уже приводили, а его нет. Почему?

Она говорила и сама удивлялась себе. Больше она не боялась этого человека.

Произошло странное. Он не выдержал ее взгляда и опустил глаза.

— Один человек сказал мне, что делать это не стоит, — наконец нехотя ответил он, — а этому человеку я всегда верил. Теперь вижу: или он ошибся или же по непонятной причине обманул меня...

Обратной дорогой они не проронили ни слова...

12.

События последних дней настолько утомили Панова, что он решил взять отпуск. К тому же вот уже два месяца он работал без выходных и практически не выходя из стен — и чувствовал себя по этой причине весьма скверно. Плохо спал, а, просыпаясь ни свет ни заря, бездумно глядел в белый потолок, не чувствуя в себе сил даже для того, чтобы просто встать...

Он попросил Мишу объявить очереди, что примет только тех, кто успел записаться заранее, и работал еще два дня. А наутро третьего самолично уложил в сумку то, что счел необходимым, и поехал на автостанцию. Несколько дней назад он вспомнил о приглашении Фадея Егоровича (так звали гостившего у него старичка-лесовичка) и решил им воспользоваться.

Лесовичок встретил его радушно. С удовольствием принял подарки себе и супруге (Панов не поскупился на них и понял, что угодил), а потом повел показывать свое хозяйство. Жил Егорович (так звала его супруга и как-то сразу стал звать Панов) в большом рубленном доме-пятистенке, на самом краю деревни, у леса. Значительную часть этого не нового, но еще крепкого дома, занимала огромная русская печь; вокруг нее на прибитых к потолку шестах висели пучки трав, наполнявшие дом легким душистым ароматом. Егорович долго объяснял ему, какая трава от чего помогает; Панову это было неинтересно, он почти не слушал, поэтому ничего и не запомнил.

Поразила его кладовая Егоровича: стены ее от пола до потолка закрывали полки, сплошь уставленные бутылками всех форм, видов и цветов.

— Вот, Димитрий, погреба мои, — торжественно сказал лесовичок, довольный произведенным впечатлением. — Настоечки, наливочки, водочки — такого нигде больше не увидишь и не попробуешь. Только у меня!

— Что, сами делали? — спросил изумленный Панов.

— Вот этими самыми руками! — потряс Егорович ладонями. — Все — от начала до конца!

— Так это самогон? — протянул разочарованный Панов.

Егорович обиделся.

— Самогон у бабок, которые им людей травят, а у меня водочка домашняя — почище казенной. Народ, милый ты мой человек, обленился и забыл, как предки делали. Ему сегодня лишь бы побыстрее: бросил сахар в воду, добавил дрожжей — и уже аппарат тянет. А какая из сахара может быть водка? Ром, разве, так здесь не Ямайка, а мы не негры — делать его не умеем. Вот и получается сивуха. А я вот не ленюсь зерна ржаного прикупить — заметь, именно ржаного, другое для такого дела не годится — прорастить его, как положено, смолоть и брагу заварить, — Егорович аж раскраснелся, объясняя. — Аппарат у меня хотя и хороший, но не промышленный — ректификация не та. Поэтому продукт затем чищу. И не марганцовкой, как бабки наши — и то, если они его еще чистят, часто и этого нет — а угольком, как положено. Знаешь, сколько наши предки способов очистки водки придумали? — лесовичок схватил его рукав. — Сотни! Сам в книгах читал. Даже яичным белком. Но лучше всего — древесный уголь. Березовый. Сам жгу, получается — лучше не надо! Два-три раза водочку сквозь уголь процедишь — она, как ключевая вода, без запаха, мягкая. У меня ее даже ОТК проверяло — высшим сортом отметило.

— Какое ОТК? — удивился Панов.

— Самое настоящее, — Егорович аж засветился от удовольствия. — Когда у нас тут борьба с пьянством была, приехала раз из района милиция — самогонщиков шерстить. Наш-то участковый меня не трогал — хороший человек. Нальешь ему стакан с закусочкой, с собой бутылочку дашь — вот и все дела. А эти навалились: сдавай, говорят, дед все добровольно. Ну, аппарат не нашли — он у меня постоянно в лесу, а водку забрали. Ее тогда мало было, но "козла" своего полного нагрузили. Протокол составили. Через месяц вызывают повесткой, — лесовичок снова захихикал, — говорят: так, мол, и так, Егорович, экспертиза признала, что у тебя был не самогон, а водка высшего качества. Так что дело против тебя прекращаем. А сами мнутся. Извини, говорят, дед, тут тебе изъятое положено вернуть, а хлопцы наши раньше этого ОТК разобрались — только посуда осталась. Подпиши бумагу, что претензий не имеешь...

— И подписали? — улыбнулся Панов.

— Подписал, — махнул рукой Егорович, — пусть им на здоровье. Если ко мне по-хорошему, то и я...

За обедам они отдали должное и настойкам, и наливочкам, и водочкам; Панов, которому никогда в жизни не приходилось пробовать ничего подобного, пришел в полный восторг. Особенно понравилась ему анисовая: она просто таяла во рту, оставляя легкую сладковатую свежесть. Егорович прямо лучился от удовольствия.

— Это тебе, Димитрий, не городское пойло, что у вас по магазинам стоит, — вдохновенно комментировал он. — Понавезли из-за границы, этикеток красивых налепили, а попробуешь — тьфу! Ну, ректификация у них может и хорошая, но гонят ведь из чего? Хорошо еще, когда из пшеницы заплесневелой. А то ведь — я узнавал — из картошки и буряка. Потом водой разведут дистиллированной — ни вкуса, ни мягкости. Или бухнут еще сиропа — вот тебе и ликер. А в ликере том один сахар. У нас, русских, своя наливочка лучше всякого ликера — на свежей ягодке настаивается. И аромат тебе и вкус...

— И покрепче, — поддакнул Панов, успевший снять пробу с наливочки лесовичка.

— Это само собой. Крепость у хлебного вина должна быть 40 процентов. И по весу спирта, а не по объему, как за границей. Дмитрий Иванович Менделеев, тезка твой, формулу открыл. Ученый был человек, царствие ему небесное, во всем знал толк...

— А как вы ее взвешиваете? — полюбопытствовал Панов.

— Зачем взвешивать? У меня спиртометр есть. И не тот, что у вас на базарах продают, а настоящий, лабораторный. Я в спирт водицы ключевой добавлю, замерю — все путем. Хорошая настоечка, милый ты мой человек, это не только радость, но и лекарство — испокон веков на Руси ею лечились. И коли употреблять умеренно — только на пользу здоровью. По себе сужу. В газетах вон пишут, что на мужскую способность это дело влияет. А ты спроси у Петровны моей: как на меня повлияло?

— Да ну тебя, дед! — засмущалась Петровна, пухленькая, милая старушка с не по возрасту румяным лицом.

— Нет, ты скажи! — настаивал порядком захмелевший Егорович, и Петровна, плюнув, выбежала из-за стола. Панов хохотал, Егорович вторил ему мелко и часто...

Вечером они отправились к лесной речушке, протекавшей неподалеку, — ладить обещанную Егоровичем уху. Там, у полощущих длинные ветви в воде кустов, стояли две плетеные из лозняка верши. Они вытащили их кошкой и набросали ведерко золотистых жирных линей и коричневых толстых щук. Егорович позволил ему только выпотрошить и почистить рыбу. Уху в черном закопченном казане варил сам, время от времени бросая в кипящее варево очередную порцию рыбы, которую вскорости вылавливал же обратно большой алюминиевой шумовкой. Готовую рыбу он складывал в эмалированную миску величиной в средних размеров тазик.

Потом они достали из реки холодную бутылку с чистой, как родниковая вода, водкой (Егорович пояснил, что к ухе подходит только чистая, настойки не годятся), разлили ее в стаканы и сели друг против друга над снятым с костра казаном. Стояла уже середина сентября, но теплая и ясная, солнце давно село, но небо мягко и ясно светилось; в лесу было тихо и спокойно. Они заедали холодную водку обжигающе горячей ухой, которую черпали ложками прямо из казана — было очень вкусно и здорово! Уха получилась густой, скользкой и сладковато-пряной (Егорович добавил в нее каких-то своих корешков) — вкуснее Панов ничего в жизни не едал. Потом пришел черед рыбы, остывшей, но не потерявшей вкуса и аромата. Панову, который проглотил несметное количество ухи, поначалу показалось, что для рыбы у него в желудке не осталось места. Но Егорович достал из реки еще одну бутылку — и место нашлось...

Позже они сидели у потухающего костра, блаженно покуривая самосад. Егорович свернул папироски ему и себе, попросив его только лизнуть полоску тонкой бумаги на той, что предназначалась гостю. Самосад, крепкий и ароматный, драл горло, и дым от него был густой и тяжелый — он медленно стлался и таял над водой.

— Вот оно какое, Димитрий, — тихо промолвил Егорович, когда самокрутки потухли. — Так бы и сидел здесь всю жизнь — глядел да слушал. Года мои, видишь, уже на исходе, и как подумаю, что скоро в землю, так и защемит тут, — он потрогал грудь. — Куда ж от такой красоты?! В рай меня, Господь, наверное, не пустит — грешил много — так чего тогда спешить? Мне и тут хорошо...

— Да, — согласно выдохнул Панов. И вдруг, словно стараясь освободиться от тяжести на сердце, торопясь рассказал об Игоре и разговоре с ним.

— Хороший он, видно, был хлопчик, — заключил Егорович, когда Панов замолчал. — Господь его, видать, еще в детстве в макушку поцеловал, потому и забрал к себе побыстрее из юдоли этой. А вообще люди, Димитрий, тяжко помирают — я много видел. И на войне, и потом... Легкая смерть — это подарок Божий, недаром о ней в церкви каждый день молятся. А так... Тяжко человек живет и помирает тяжко — не хочется ему, боязно. А что поделаешь — никого эта чаша не минула, даже Господа нашего. Человек и болеет тяжко и лечить его тоже тяжко — капризует, внимания к себе особого требует. А вылечишь его — потом и спасибо тебе забудет сказать. Пока стонет да плачет — горы тебе золотые будет обещать. А потом принесет курицу старую, да и ту будет жалеть, думать, чтоб ты той курицей подавился...

— Пойдем, Димитрий, — Егорович поднялся и стал собираться. — Дома еще посидим, порадуемся. Чего нам тут печаловать...

Панов пробыл у радушных старичков еще день. Остался бы и больше — и приглашали, но было неудобно. Да и оказия подвернулась — утром третьего дня за Егоровичем из города прислал машину очередной клиент — вместе они доехали до города. Расстались, как и в прошлый раз, сердечно..

13.

Уезжая, Панов никому не сказал, когда вернется, — да он и сам не знал когда. Поэтому его не удивило, когда он застал квартиру пустой. Дочь была еще в школе, а жена, видимо, пошла по магазинам — это дело она любила. Он с удовольствием постоял под душем, переоделся во все чистое, пообедал — холодильник был полон..

Покончив со всем этим, он попытался читать, затем смотреть телевизор — не получилось. Голова не воспринимала прочитанного, а по всем программам телевидения шла какая-то нудная тягомотина — где о политике, где о проблемах экономики. Некоторое время он бесцельно послонялся по квартире, затем взял ключи и поднялся в "клинику".

Возле дверей со знакомой табличкой никого не было: маленькое объявление, пришпиленное ниже, сообщало всем, что прием временно прекращен.

Он открыл дверь и шагнул в прихожую. Он и сам не мог объяснить себе, зачем притащился сюда. Хотя за последние недели "клиника" и все, что было связано с ней, ему просто обрыдли, было нечто, что тянуло его сюда. Недели, проведенные здесь, изменили его жизнь, и хотя он весьма смутно представлял себе свое будущее, одно знал твердо: назад, к прежней жизни и занятию, возврата уже не будет...

Вдруг он замер. Неясные звуки доносились в прихожую из-за плотно запертых дверей его "кабинета". В первое мгновение его прошиб холодный пот — не столько от страха, сколько от неожиданности. Но он быстро взял себя в руки и осторожно подошел ближе.

В "кабинете" действительно кто-то был. Странные звуки, похожие на шлепки по обнаженному телу, доносились оттуда, потом послышался стон. Он удивленно пожал плечами и тихонько открыл дверь.

В первый миг он не понял, что это такое копошится в полумраке на одной из кушеток. Но это длилось только миг. Два обнаженных тела, слившихся воедино на кушетке в паре метров от него принадлежали жене и Мише — он это понял тут же. Полные белые ноги жены елозили по смуглой спине Миши, а тот яростно работал телом, исторгая каждым своим движением сладкий стон у обнимавший его женщины. Появления Панова никто не заметил, и он молча смотрел, как кривится в сладкой судорге лицо жены, внезапно она закричала и, обхватив голову партнера обеими руками, впилась в его губы долгим страстным поцелуем...

Он повернулся и вышел. Дверь "кабинета" он не закрыл, а, повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, с грохотом впечатал в косяк. Затем спустился к себе.

На кухне он отыскал в одном из шкафчиком початую пачку сигарет, ломая спички о коробок, прикурил. С тех пор, как он занялся целительством, он как-то незаметно перестал курить — душа больше не требовала — и выпивать. Лишь когда приходили редкие гости, он позволял себе расслабиться, но и то только за рюмкой. Поэтому сейчас, как день назад у Егоровича, табак ударил ему в голову, и на мгновение все поплыло вокруг.