Малохольный экстрасенс

Анатолий Дроздов

Малахольный экстрасенс

Повесть

Пролог

Вовка с хрустом всадил лопату в песок:

— Здесь!

Он присел на корточки, достал из кармана затертую пачку "Астры" и с нескрываемой насмешкой глянул на Панова.

— Давай!

Панов, не отвечая, воткнул в мягкую землю длинный металлический щуп, огляделся.

Местечко и вправду было невеселое: куцая поляна, даже, пожалуй, не поляна — поросший редкой травой и какими-то деревцами-недомерками пустырь среди чахлого кустарника за деревней. А там, где он сейчас стоял, у опушки чернолесья (ольха, осина и квелые березки), и вовсе была лысина — проплешина почти правильной овальной формы диаметром метров в восемь в самой широкой части. Даже сухого стебелька не выглядывало здесь из серого песка — только вовкина лопата.

Было еще совсем рано — слишком рано для активной деятельности после вчерашней содержательной беседы за полночь за стаканом рафинадного самогона, и Панов мысленно пожелал доброго здоровья деревенскому жителю Вовке с его идиотской привычкой вставать ни свет ни заря, а также самому себе, затеявшему вчера этот глупый спор. Ему, конечно, очень нужно было сражаться за научную точку зрения с колхозным трактористом, как и все в деревне, убежденному в том, что молнии постоянно бьют в это проклятое Богом место именно потому, что оно проклятое. А он, разгорячась от рафинадного, доказывал, что такого не может быть: тут или руды железные близко к поверхности залегают, или, того проще, какой-то стальной задний мост, с машинного двора колхоза тайком упертый, кто-то закопал да и забыл. Словом, вышел на научный эксперимент. Ищи теперь этот задний мост или руды. Курскую магнитную аномалию у деревни Прилеповка...

Панов сглотнул вязкую слюну, скопившуюся во рту, и, вздохнув, взялся за щуп. Длинная, острая спица, сделанная из толстой стальной проволки, легко входила в рыхлый серый песок по самую рукоятку. Он начал с краю и, методично всаживая сталь в землю через каждые полшага, прочесывал проплешину — черт бы ее подрал!

Вовка, попыхивая сигаретой, с интересом наблюдал за ним. Панов понимал, чего тот ждет. Что городской приятель быстро выдохнется, сдастся, и тогда всей деревне можно будет рассказать, как он посрамил "ученого". Они выросли вместе: легкая характером и поведением мать Панова отвозила его каждый год на целое лето под присмотр одинокой сестры; они с Вовкой днями шастали по окрестным лесам, пугая невинную живность выстрелами из самопалов или до посинения бултыхаясь в Переплюйке — крохотной речушке у деревни, полностью соответствовавшей своему названию. Потом пути их разошлись: Вовка остался в деревне, а Панов пустился грызть гранит науки — способности вдруг открылись. "Во многой мудрости много печали, кто умножает познания, тот умножает скорбь..." С тех пор они виделись редко — когда Панов приезжал навестить тетку, давно заменившую ему сгинувшую где-то на обширных просторах великой страны мать. И во время этих задушевных встреч с традиционным стаканом рафинадного (из зерна по причине трудоемкой технологии в деревне давно самогона не гнали) друг детства, видно испытывая какую-то обиду на него, все пытался хоть в чем-то Панова переспорить, доказать, что он знает не меньше. В последние годы Панов в таких ситуациях обычно уступал — было б из-за чего портить отношения. Но вчера почему-то заупрямился...

Упрямство одолевало его и сейчас: с первого взгляда ему стало понятно, что ничего он на этой чертовой земляной лысине не найдет, но он все же тыкал и тыкал щупом в песок, время от времени смахивая пот со лба — между небом, затянутом тяжелыми черными облаками, и унылой землей становилось по предгрозовому душно. Может быть, если бы Вовка не улыбался так нахально!

Вовке надоело первому.

— Ладно, Дим, бросай! — он отшвырнул давно погасший окурок, встал и с наслаждением потянулся. — Ни хрена тут нету — сам видишь. Хрен с ней, бутылкой, — добавил он миролюбиво, — не надо. Пойдем, похмелимся, как люди, и... — он вздохнул, — работы много.

Приступ упрямства у Панова еще не прошел: он только головой покачал в ответ.

Вовка пожал плечами:

— Смотри, гроза будет. Долбанет молнией — будет тебе открытие! — он сложил руки на груди и закатил глаза, наглядно изображая ближайшее будущее приятеля.

Панов, не отвечая, ожесточенно воткнул щуп в землю. Вовка еще раз пожал плечами, покосился на лопату (лопата была хорошая, острая, с черенком, отполированным до блеска ладонями), вздохнул и потянулся к деревне. Панов же в сердцах саданул щупом в песок, и в этот миг под острой сталью что-то звякнуло.

Похолодев от радости, он схватился за лопату. Но радость улетучилась также быстро, как и пришла. Это был металлический шар, величиной с полкулака, весь изъеденный ржавчиной — то ли чугунное ядро эпохи петровских войн со шведами (а тогда хорошо повоевали на этой земле), то ли принадлежность шаровой мельницы, невесть как сюда попавшая.

Несколько минут Панов вертел в руках находку, тупо размышляя, как это могло здесь оказаться; затем, махнув на все эти размышления рукой, бросил шар на песок и полез в карман за сигаретами. Ясно было одно: доказать Вовке, что именно эта штуковина притягивает молнии, все равно не удастся...

Накрапывало, и Панов, жадно втягивая в себя дым от уже обжигавшего пальцы окурка, засобирался в деревню. Он шагнул к торчавшей в земле лопате, и в этот миг будто кто-то разорвал небо надвое. Оглушительный треск ударил его сверху, и ослепительно-белая, с синевой по краям (он успел заметить эту синеву) лента шваркнула прямо перед ним в землю; его подбросило, и все вокруг исчезло в черноте...

* * *

Очнулся он от ощущения сырости на лице. Открыл глаза. Грязно-серые облака висели прямо над ним и из них сеялся мелкий колючий дождик.

Он сел и огляделся. Лопата и щуп валялись рядом, между ними — злосчастный ржавый шар. Он провел ладонью по груди. Одежда была влажной, но не мокрой — значит лежал он без сознания недолго. "Молния, — вяло подумал он, — все-таки они сюда точно бьют — Вовка не зря предупреждал. Хорошо еще, что не убило нахрен!"

Он встал, подобрал лопату и щуп, машинально сунул в сразу оттопырившийся карман находку и побрел к деревне. Его слегка мутило, ноги казались ватными, зато прежняя тяжесть в голове исчезла — будто и не было вчерашнего вечера со стаканом и жарким спором за полночь...

Вовка уже успел куда-то умчаться на своем мотоцикле, Панов оставил у него во дворе лопату и щуп и отправился к тетке. В сенях дома он залпом выпил кружку ледяной воды, машинально переложил находку из кармана в свою тощую потрепанную сумку, валявшуюся здесь же, и шагнул в дом.

Тетка лежала на кровати поверх покрывала в одежде и слегка постанывала: снова давление прыгнуло, судя по всему, прямо за утренними хлопотами. Он придвинул стул, присел. Она повернула к нему перекошенное болью лицо.

— Где это ты ходил?

— Да так, — ответил он неопределенно. И спросил:

— Болит?

Она прикрыла глаза, подтверждая — качать головой или говорить, видно, не позволяла боль.

Повинуясь какому-то безотчетному чувству, он положил левую ладонь на ее лоб. Лоб был горячий, да так, что собственная ладонь показалась ему ледяной. Он вдруг ощутил, как холод из его ладони заструился туда, в жар, он словно бы лил что-то из себя самого на этот пышущий огнем лоб; и жар этот вдруг как бы стал сжиматься, отступать. Ощущение было странное и пугающее, он, испугавшись, отдернул было ладонь.

Но тетка с неожиданным проворством упредила его движение, крепко схватив ладонь обеими руками.

— Не надо, пусть будет, — тихо попросила она, и он подчинился.

Так прошло несколько минут. Он почувствовал, что жар под его ладонью съежился и исчез совсем; руки тетки ослабли и тихонько скользнули на постель, она задышала ровно и тихо — уснула.

Панов встал и вышел в другую комнату. Старенькие часы на стене — его подарок тетке к пятидесятилетию — показывали десять. Автобус в город отправлялся через час, а ему еще надо было топать три километра до остановки...

1. Колесо, подпрыгивая, мчалось по дороге.

Где-то далеко впереди остался тяжелый визг тормозов; потом, вспоминая и сопоставляя факты, Панов связал это воедино: замерший вдали тяжелый грузовик, грузно осевший на левый бок, и тяжелое огромное колесо, что сейчас, набирая скорость, неслось под гору прямо на кучку людей, сгрудившуюся под жалким навесом троллейбусной остановки. Панов услыхал, как ахнули позади, затем ощутил, как все подались назад — к перегородке со скамейкой из толстых брусьев. Никто не бросился в сторону, под дождь, будто оказаться сейчас под этим мелким противным дождиком представляло большую опасность, чем черная тугая, прошитая металлом резина, что через несколько мгновений должна была вмять всех в облупленную, но прочную стену перегородки. Все словно оцепенели.

Панов оказался впереди: он пришел позже и не подался назад вместе с остальными — стоял сейчас один на самой грани, отделявшей сухое пространство под навесом от туманной стены дождя; стоял и смотрел на стремительно приближавшееся колесо. Он мог давно отскочить в сторону, но почему-то не сделал этого — за его спиной вдруг заплакал ребенок. Он вспомнил, что, забегая под навес, видел детскую коляску и розовощекого малыша в ней. Тот, в коляске, отскочить в сторону не мог...

Он не испугался. Ни в первые мгновения (тогда он вообще ничего не успел понять), ни сейчас, когда уже не оставалось сомнений, что колесо неминуемо врежется в толпу на остановке. Он успел удивиться своему бесстрашию, как вдруг понял, что бояться нечего. КОЛЕСО ОСТАНОВИТСЯ. ОНО ДОЛЖНО ОСТАНОВИТЬСЯ. Он знал это также точно, как и то, что не тронется со своего места, ПОКА ЭТО

НЕ ПРОИЗОЙДЕТ.

За считанные метры до остановки стремительный черный болид вдруг будто наткнулся на невидимую преграду. Он подскочил вверх и назад и, завращавшись еще стремительнее, вновь обрушился на невидимую преграду. В этот раз удар пришелся краем ребристого обода; колесо завертелось волчком на асфальте и, быстро исчерпав энергию в этом поперечном движении, мягко опустилось у самых ног Панова, шевельнувшись напоследок, словно умирающий зверь. И Панов услышал, как позади зашелестел воздух, разом вышедший из скованных страхом тел...

Он пришел в себя спустя несколько минут. Вокруг суетились, кричали и размахивали руками — на него никто не обращал внимания. Кто-то, радостно восклицая, говорил о выбоине на дороге, к счастью оказавшейся на пути колеса — многие бежали смотреть на эту выбоину. Все дружно ругали шофера, чей грузовик, потерял колесо, некоторые даже порывались пойти и набить ему морду; видимо понимая это, шофер не подходил к остановке, а топтался вдали у своего грузовика.

Панов чувствовал себя уставшим — будто мешки таскал. Он вдруг заметил, что его левая нога судорожно подрагивает. И он вспомнил... Так уже было раз, в детстве. Он хорошо учился, не мешал учителям на уроках, и его послали в Артек. Не летом — летом туда отправляли более заслуженных, из пионерского начальства. А он просто хорошо учился, поэтому и поехал осенью. Но все равно осенью в Крыму было прекрасно: тепло (он даже купался тайком в море) и солнечно. Однажды шумной компанией они полезли на знаменитую гору Аю-Даг. Там они заблудились и полдня рыскали по осыпям, разыскивая дорогу в лагерь. Двум пацанам из их отряда сорвавшимися мелкими камнями в кровь разбило головы, а на одной из осыпей, когда почти уже вся ватага была внизу, стронулся с места и покатился на них громадный валун. Тогда он вот также оказался первым на пути камня, и тот точно также неожиданно остановился перед ним. Позже пацаны говорили, что всех спас небольшой обломок скалы, заклинивший ход валуну. Панов и сейчас видел, как он вот также стоит перед замершим камнем, величиною с танк, и у него также дрожит левая нога. Испугаться тогда он просто не успел...

Он выбрался из-под навеса и пошел домой. Ехать ему больше никуда не хотелось, да и, по правде говоря, было некуда. Неделю назад он зарегистрировался в бюро по занятости, там скептически хмыкнули в ответ на его вопрос о возможной работе для сотрудника ликвидированного научного института. Ехать туда снова, чтобы вновь услышать тоже (а именно это он собирался сделать), сейчас представлялось ему бессмысленным.

Он брел, не спеша. В недавние годы он, бывало, мечтал об отдыхе, с удовольствием писал заявление на отпуск. Но так было тогда. Теперешнее ничегонеделанье оказалось томительным и тоскливым, как стояние в очереди. Отравляло жизнь и постоянное присутствие жены в квартире: ее завод стоял уже второй месяц, и рабочих отправили в вынужденный отпуск без содержания. К тоскливому прозябанию без дела прибавлялись косые взгляды жены, ее сетования на отсутствие денег. Денег у них и вправду не было; Панов чувствовал себя виноватым в этом, хотя формально винить его никто не винил.

* * *

Его возвращения никто не заметил: дочь играла в куклы, запершись у себя в комнате (она не любила, чтобы ей мешали), а жена лежала в зале на диване, уткнувшись лицом в подушку — как всегда, когда ее донимал радикулит. Дочь в этом году им не удалось, как раньше, отправить к родителям жены — те жили далеко, в обретшей независимость стране — билеты на поезд туда стоили слишком дорого. И с летним лагерем ничего не получилось. Дочь целыми днями болталась в квартире: подруги ее разъехались по бабушкам да дедушкам, а одна бродить по улицам она не любила.

В маленкой дочери Панов не чаял души: она была похожа на него, как две капли — порою ему казалось, что он сам себя носит на руках. Но, взрослея, дочь все более напоминала мать — становилась толстой, тяжелой в движениях и грубой. Он охладел к ней, да и дочь все более клонилась к матери. Ей уже было четырнадцать, в частых в последнее время семейных скандалах она неизменно принимала сторону матери.

Он вошел в зал и подсел на диван к жене. Та даже не пошевелилась. Несколько лет назад Панов с удивлением открыл для себя, что больше не любит жену, и вскоре понял, что это чувство взаимно. Они поженились молодыми, потом родилась дочь, они получили долгожданную кооперативную квартиру — общие хлопоты тогда сближали их, и им было хорошо. Но дочь подросла, в квартира появилась необходимая мебель — с этой поры и начались скандалы. Они возникали по пустякам и слишком часто, чтобы строить какие-то иллюзии...

Он посмотрел на туго обтянутую халатом спину жены. Она работала на заводе распредом — раскладывала детали по ящичкам, сидя за большим столом. Учиться, чтобы получить профессию получше, она не захотела, и мучалась от болей в спине — у них в цехе все распреды со стажем мучались. Повинуясь безотчетному чувству, Панов погладил левой ладонью спину жены и вдруг почувствовал исходивший от нее жар, ощутимый даже через халат.

— Хочешь, я сделаю тебе массаж? — спросил он, все еще во власти этого чувства.

Жена согласно промычала в ответ — к его удивлению. В прежние годы он часто массировал ей спину — жена очень любила это. Но в последний раз это было очень давно...

Он аккуратно завернул халат ей на голову и осторожно провел ладонями вдоль позвоночника. Он знал основы массажа, но сейчас не стал делать привычных движений — почувствовал, что это не нужно. Просто медленно гладил ладонями пышущий жаром позвоночник, ощущая, как холод из его ладоней перетекает в тело жены, гася и заставляя съеживаться этот жар. Необычное чувство, пугающее и радостное, как тогда, в деревне у тетки, овладело им.

Жена вдруг застонала. Но это не был стон боли — облегчения. Жар под его ладонями исчез, вскоре он услышал ровное дыхание — жена спала...

Затем он долго пил чай на кухне. Он чувствовал себя уставшим, но это была хорошая усталость — как после полезной и добросовестно сделанной работы. Такого ему не приходилось испытывать давно. Он даже с удовольствием перемыл гору грязной посуды, скопившейся в мойке — жена мыть посуду не любила.

Покончив с делами, он достал из шкафчика изъеденный ржавчиной металлический шар, с удовольствием покатал его в ладонях. Поверхность шара была шершавой и прохладной, казалось, что холод этот медленно перетекает в его ладони, делая их такими же тяжелыми и уверенными в себе...

2.

Человек в темно-сером костюме вышел из распахнувшихся перед ним стеклянных дверей аэропорта и не спеша огляделся. На вид ему было около сорока; высокого роста, с гладким белым лицом, красиво обрамленным черными густыми волосами с уже заметной проседью, он невольно привлекал внимание. Помимо легкого костюма из дорогой ткани на неизвестном была рубашка с расстегнутым воротом в тон костюму, шею закрывал изящно повязанный темно-синий платок, в левой руке неизвестный держал маленькую черную сумочку-визитку — других вещей при нем не было.

Ждать неизвестному пришлось недолго. Почти сразу же к краю тротуара мягко подкатила большая черная машина, из нее торопливо выскочил широкоплечий мордатый водитель и предупредительно распахнул перед неизвестным дверцу. Тот, ни слова ни говоря, уселся на заднем сиденье, водитель закрыл за ним дверцу и побежал к своей.

Дорогой неизвестный не проронил ни слова. Он даже по сторонам не смотрел — сидел прямо, уставившись неподвижным взглядом в невидимую точку перед собой.

Ехать им пришлось немало: сначала до города, затем машина пересекла его и снова вырвалась на простор. Но вскоре свернула с шоссе на узкую малоприметную дорогу и, прокатившись еще с километр лесом, замерла у высокой металлической ограды. За оградой был дом: громадное и тяжелое здание из желто-красного кирпича.

На крыльце дома незнакомца встретил хозяин: лысоватый, тощий, с гладко выбритым не запоминающимся лицом. Двое молча обменялись рукопожатием, и гость все также молча двинулся следом за хозяином. В просторном холле на втором этаже двое сели на огромные кожаные диваны — друг против друга — и почти тут же распахнулась дверь, и широкоплечий охранник, лицом и телосложением похожий на оставшегося снаружи водителя, вкатил столик, уставленный бутылками, бокалами и блюдами. Подкатив свой позвякивающий груз к хозяину, охранник, повинуясь легкому знаку лысоватого, почти тут же исчез.

— Что будешь? — хозяин протянул руку к бутылкам. Голос у него, был подстать внешности, какой-то ровный и безликий.

Гость покачал головой:

— Давай сразу к делу.

— Как скажешь, — хозяин отвел руку от бутылок и взял с прозрачной столешницы стоявшего перед ним журнального стола продолговатую черную коробочку — пульт управления. Большой черный телевизор в углу мягко щелкнул и через несколько секунд на экране появилось изображение.

Это была видеозапись, причем (это сразу бросалось в глаза), сделанная любителем. Изображение ерзало, лица в кадре внезапно сменялись видом сервированного стола — порядком уже растерзанного; видимо последствия этого опустошения бутылок и тарелок и сказались на качестве съемки. Снимали, судя по всему, какое-то торжество, похоже, что день рождения: чаще всего в кадре появлялось одно лицо — молодое, красивое, слегка надменное и уже заметно размякшее от выпитого. С обладателем этого лица чокались, ему говорили какие-то слова (звука не было слышно), вручали какие-то свертки и пакеты. Так продолжалось минут двадцать. Затем хозяин нажал кнопку на пульте, и лицо виновника торжества неподвижно застыло на экране.

— Все, — объяснил он.

— Получше записи нет? — поинтересовался гость.

Хозяин виновато покачал головой:

— Если б ты знал сколько я за эту заплатил...

Гость понимающе кивнул.

— Звук есть? Я хочу послушать, как он говорит.

Хозяин стал нажимать кнопки на пульте. И вновь те же лица замелькали на экране, только в этот раз комнату заполнили голоса: пьяные, льстивые, иногда их прерывал громкий и уверенный баритон поздравляемого.

Неизвестный, не отрываясь от экрана, вновь просмотрел все до конца. Затем сделал знак хозяину и тот выключил телевизор.

— Что у тебя к нему?

— Долг, — коротко отозвался тот.

— Много?

Хозяин торопливо выхватил из вазы на столике белоснежную бумажную салфетку и быстро написал на ней ряд цифр. Гость не спеша взял протянутый ему листок, взглянул и понимающе кивнул. Затем достал из кармана ручку и написал рядом еще несколько цифр. При виде их хозяин изменился в лице.

— Двадцать процентов! Да это... — он осекся.

— Что "это"? — сощурился гость.

Лысоватый сглотнул комок.

— Ладно, ладно... Пусть будет по-твоему. Не могу я сейчас через бандитов. Его папаша, знаешь, кто? Поэтому сынок совсем и отвязался — в глаза смеется. Если шумно — менты начнут под всех копать. Я согласен. Только побыстрее.

— Два месяца.

— Это много, — хозяин скривился, — а быстрее нельзя?

— Тогда познакомь меня с ним. Так, чтобы мы поговорили пару минут.

Хозяин покачал головой:

— Не получится. К нему сейчас не подступиться — папашин спецназ охраняет.

— Тогда два месяца, — жестко сказал гость.

Хозяин нехотя кивнул. Гость встал.

— Что, так ничего и не выпьешь? — остановил его хозяин.

— Воды, — согласился гость и снова присел, — минеральной. И со льдом.

Пил он медленно, с видимым удовольствием. Поставил пустой стакан на прозрачную столешницу.

— Телефон?

— Вот, — хозяин протянул ему узкий листок. — Звонить лучше по мобильному — отвечает сам. Иначе трубку возьмет секретарша или кто-то из сотрудников.

— Ну, это можно и через секретаршу, — улыбнулся гость. — Сигнал все равно передадут — дураков у нас везде много. Но раз хочешь самому... От тебя звонить можно?

— Нет! — хозяин изменился в лице. — По мобильному все звонки регистрируются — тут же вычислят.

— Хорошо, — гость встал. Хозяин поднялся тоже.

— Слушай, а зачем тебе его убирать? — вдруг спросил гость. — Через год, не позже, его папашу выгонят, это уж точно, тогда он сам к тебе прибежит. А так и долг потеряешь, да мне заплатишь сколько...

— Раз прошу, значит надо, — скривился хозяин. — Он не единственный мне должен, другие тоже хвостами крутить стали. Если этому сойдет, то я только на годовой отсрочке в пять раз больше потеряю.

— И одним большим ростовщиком станет меньше, — улыбнулся гость.

Хозяин болезненно скривился, и гость понял, что переборщил.

— Ладно. Все будет нормально. Как моя просьба? Помнишь?

— Ничего интересного, — пожал плечами хозяин, — все те же шарлатаны: сглаз, порча, еще там чего-то... Зачем они тебе?

— Эти незачем. А вот настоящий... Я уже не справляюсь сам — помощник нужен. К тебе и то только по старой дружбе...

— Будет что интересное — дам знать, — кивнул хозяин. Гость двинулся к двери.

— Подожди! А деньги? — хозяин взял со столика маленький колокольчик. — Сейчас принесут.

Гость остановился.

— Ты же знаешь: я вперед не беру.

— И не боишься? — легкая улыбка тронула губы хозяина. — Вдруг не заплатят? Как мне?

— Не боюсь, — гость глянул в глаза хозяину. Тот вздрогнул, заелозил руками в воздухе, и опустил глаза. — Мне, — гость подчеркнул голосом это "мне", — платят всегда.

Хозяин торопливо закивал и, не поднимая глаз, пошел следом. На крыльце дома они молча простились.

Та же машина с тем же мордатым водителем доставила неизвестного в сером костюме в аэропорт. Там он, отпустив водителя, зашел в зал ожидания и направился к крайнему из прикрепленных к мраморной стене телефонов-автоматов. Достал из кармана бумажку и быстро набрал номер.

В миг, когда в наушнике послышались длинные гудки, лицо его вдруг изменилось. Тонкие складки у рта вдруг обозначились резче и глубже, подбородок словно бы удлинился, а взгляд черных, прежде красивых глаз, стал каменно-тяжелым и непроницаемым.

— Да? — послышался в наушнике громкий и уверенный баритон. — Кто это? Я слушаю. — Слушай! — медленно, каким-то механическим, до жути безжизненным голосом сказал неизвестный. — Не пройдет и двух месяцев, как тебя похоронят! — Кто это? — растерянно спросили на другом конце провода.

— Палач! — отрубил неизвестный и повесил трубку.

И таким мертвенным страхом повеяло вокруг после этих слов, что пробегавший мимо припозднившийся пассажир, невольно побледнел и шарахнулся в сторону...

3.

К своим двадцати восьми годам Вика Комарова многое успела: поступить и закончить мединститут, выйти замуж, развестись и стать хозяйкой маленькой однокомнатной квартиры в бетонном доме на окраине столицы. Квартиру ей "сделал" бывший свекр, генерал с большими звездами на погонах, в компенсацию за беспутного сына, спустя полгода после свадьбы с легкостью необычайной оставившего молодую жену ради прелестей юной эстрадной певички. Тесть, успевший полюбить невестку, устроил ее также на работу в престижную клинику, ординатором в детское отделение, — на том его милости и закончились. О большем, впрочем, Вика и не мечтала.

Теперь она была свободна и одинока, имела работу, где на нее, генеральскую протеже, косо посматривали, и женскую болезнь, отрешавшую ее от мысли в ближайшем будущем устроить личную жизнь. Болезнь она запустила: вначале помешали переживания, связанные с изменой мужа и разводом, а когда она, наконец, спохватилась, было уже поздно. Ее тщательно обследовали в своей же клинике, назначили лечение и дали недвусмысленно понять, что хотя смерть ей в ближайшем и даже отдаленном будущем не грозит, но и радость плотской любви, не говоря уже о материнстве, тоже заказаны.

— Что ты хочешь, девочка, — грубовато, как все медики ее возраста и пола, сказала заведующая отделением гинекологии, пожилая дама с усами, как у мушкетера, — не умеют у нас пока такие воспаления лечить. За границей — да. Так что если найдешь деньги...

Денег у Вики не было и в ближайшем, а также отдаленном будущем не ожидалось. Неделю она плакала над своей горькой судьбой, но потом смирилась и зажила новой жизнь — размеренной и пустой. Ходила в клинику, работала со своими больными детьми, но все это — механически, как заводная кукла, без эмоций и жизни. Коллеги, знавшие про ее беду (скрыть такое у них в клинике было невозможно), ей не досаждали, но и не сочувствовали. Единственным человеком, переживавшим вместе с ней, была Прохоровна, немолодая грузная медсестра из их отделения. У Прохоровны тоже не было семьи, к Вике она относилась, как дочери, дорогой, но непутевой, их совместные дежурства были единственной отрадой молодой докторши. Прохоровна и сказала ей как-то вечером:

— Сходила бы ты к экстрасенсу. У нас тут один недавно появился — женщин, говорят, хорошо лечит.

Вика было нахмурилась — в институте им про экстрасенсов говорили много и вполне определенно, но Прохоровна не стала ее слушать:

— Когда-то все ваши говорили, что и Бога нет, зато сейчас все палаты иконами завешали. Сходи — корона головы не свалится. Поможет — хорошо, нет — хуже не будет. Только иди к нему рано, а лучше ночью — к нему народ ломится. Иди, доча...

Вика послушалась, но даже приехав среди ночи на такси по указанному адресу, застала у квартиры, где принимал экстрасенс, толпу. Лавочек, расставленных на лестничных площадках, не хватало, люди (многие были с детьми) ютились на подоконниках и просто на ступеньках лестницы — ей тоже пришлось довольствоваться бетонной ступенькой, застеленной газетой. К утру все тело у нее ныло, как побитое, она несколько раз порывалась уйти, и только врожденное упрямство не позволяло ей сделать это.

С рассветом проворные старушки из подъезда стали предлагать ждущим чай, за который ломили несусветную цену, — бабуси хорошо использовали момент. Чай у них был жидкий и несладкий, но Вика все же выпила чашку, затем за отдельную плату напросилась к одной из них домой. Там она умылась и кое-как привела себя в порядок после тяжелой ночи. Старушка-хозяйка оказалась словоохотливой и не вредной: она еще напоила Вику чаем и рассказала о соседе-экстрасенсе. Вика слушала с жадностью — в толпе на лестнице все молчали, и ей очень хотелось узнать, ради чего она и все так мучаются. По словам бабуси экстрасенс был человеком хорошим, хотя немного малахольным — мог в задумчивости пройти мимо соседок, не поздоровавшись. Зато жена, хотя здоровалась всегда, была по мнению бабуси язвой, удивительно, как вообще с такой мог жить нормальный мужик — разве что малахольный. Сказала бабуся и сколько берет экстрасенс за прием; Вике кровь бросилась в голову, когда она услышала цифру. Тут же, при бабусе, она пересчитала деньги в сумочке и с облегчением вздохнула — хватало...

Экстрасенс появился на лестнице рано. Он прошел мимо Вики, заметно прихрамывая — невысокий коренастый мужчина с полуседой бородой, и она невольно вжалась в стену, пропуская его. Как она успела заметить тоже делали и остальные. У дверей квартиры, целитель обернулся к толпе и сказал негромко:

— Сначала все с детьми. Остальные — по очереди...

Вскоре мимо Вики прошла наверх толстая рыхлая женщина с одутловатым лицом — та самая "язва", сообразила Вика.

Ей пришлось прождать еще несколько часов — прием шел медленно, а людей впереди нее было много. Ее уже начинало пошатывать от усталости, и если бы не злость, с каждой минутой все больше закипавшая у нее в душе, она бы давно плюнула и ушла. Сейчас ей хотелось только одного: посмотреть за что этот шарлатан (она уже не сомневалась, что этот, с седой бородой, шарлатан) дерет с больных людей такие деньги и сказать ему пару слов. Каких, Вика не знала, но была уверенна, что слова найдутся. Лишь бы только ее очередь подошла, прежде, чем он уйдет на обед — дальнейшего ожидания она уже выдержала бы.

Очередь, наконец, подошла. В прихожей квартиры Вика шваркнула на стол перед "язвой" заранее приготовленные деньги и решительно открыла указанную ей дверь. "Шарлатан" сидел за столом, справа от входа и пил чай; Вику это почему-то разозлило еще больше. В комнате стояли раскладушки, на них, прикрытые одеялами лежали и спали люди.

— Пожалуйста, — экстрасенс, не вставая, указал ей на свободную, — прилягте.

— Мне раздеться? — с вызовом спросила она.

— Да, — спокойно согласился он, — так мне будет легче. Но если очень стесняетесь...

— Отчего же.

Она не спеша, с тем же вызовом в каждом жесте, сняла блузку и юбку. Она знала, что у нее красивое тело, ей не раз говорили об этом мужчины, и она ждала, что и этот вопьется в нее жадным взглядом. Но он спокойно пил чай, а когда она взялась за застежку лифчика, остановил:

— Этого не надо. Достаточно.

Она хмыкнула и растянулась на раскладушке. Он, наконец, оставил свой чай, встал и заковылял к ней.

— А руки мыть вы будете? — не сдержалась она.

— В этом нет нужды — я не буду к вам прикасаться, — спокойно ответил он, подойдя к раскладушке. Она продолжала с вызовом смотреть на него, и он вдруг мягко улыбнулся:

— Знаете, почему женщин не берут в армию?

— Нет, — удивилась она.

— Неправильно выполняют команду "ложись"... Лягте, пожалуйста, на живот, я хочу посмотреть вашу спину.

Вика покраснела и торопливо перевернулась. Он (она увидела это краем глаза) простер руку над ней, и она явственно ощутила, как холодный ветер медленно пробежал от ее затылка к крестцу.

— Женщин я обычно начинаю смотреть с позвоночника, — спокойно объяснил сверху "шарлатан", у многих все болезни — в нем. У вас все в порядке, хотя не похоже, чтобы вы занимались физическим трудом или спортом. Вы кто по профессии?

— Бухгалтер, — соврала она после минутной запинки.

— Да? — удивился он. — Вот бы не сказал. Я думал — врач, медсестра, в крайнем случае...

Она снова почувствовала, что краснеет.

— Теперь, пожалуйста, на спину.

Теперь она видела его над собой. Он снова простер ладонь над ней, и она вновь ощутила холодную волну, пробежавшую вдоль ее тела. Странно, но это было приятно. Над белым кружевным треугольником ее трусиков рука его задержалась, и она вдруг увидела, как нахмурилось и стало сосредоточенным его лицо. Затем он медленно отвел ладонь.

— Запустили вы, — сокрушенно сказал он, — все горит, — он устало потер лицо ладонью и крикнул:

— Люда!

"Язва" возникла на пороге.

— До обеда больше никого не приму — сложный случай. Скажи очереди.

Однако, "язва" осталась на пороге, недружелюбно разглядывая распростертую на раскладушке полуодетую Вику.

— Я кому сказал! — зло выкрикнул целитель, и Вика с холодком в душе увидела вдруг, как дверь в комнату стала медленно закрываться сама, выталкивая "язву" в прихожую. Та мгновение недоуменно пыталась сопротивляться, а затем с визгом отскочила назад. Дверь с хлестким ударом впечаталась в косяк.

Целитель снова подошел к ней (она смотрела на него с невольным страхом), несколько секунд постоял, сосредоточенно закрыв глаза. Потом вдруг простер над ней сразу обе ладони. Поток холода обрушилась на нее, окутывая и пеленая тупую злую боль, постоянно нывшую в низу живота в последнее время, затем боль исчезла совсем, и волна неизъяснимого блаженства затопила ее. Так было очень давно, в детстве, когда мать купала ее, маленькую, в корыте у печки. Пылал огонь, мать поливала ее теплой водой, ласково оглаживая ее щупленькие плечики большими мягкими ладонями — ощущение невыразимого счастья затопляло ее. И вот это вернулось...

* * *

— Вставай!

Она проснулась и открыла глаза. Хмурое лицо "язвы" плавало над ней.

— Одевайтесь — прием закончен.

Она нехотя встала, под недружелюбным взглядом "язвы" медленно оделась. Целителя в комнате не было, как не было и людей, спавших перед ее приходом на раскладушках. И она поняла, что прием действительно закончен, что он ушел, и сегодня она его больше уже не увидит.

"Язва" вышла в прихожую следом за ней.

— Из-за вас он прием раньше отменил, еще двух минимум мог бы взять, — хмуро заметила она, — не мешало бы вам доплатить.

Вика повернулась и пристально посмотрела немолодую, толстую и хмурую женщину, стоявшую перед ней. И не сдержалась. Слепив сразу два кукиша, сунула их ей прямо под нос...

4.

Некоторое время Панов слонялся по ярко освещенному залу, посреди которого возвышался громадный стол, уставленный бутылками и закусками; вокруг кучками толпилась разряженная публика, оживленно болтая и покуривая. Панов чувствовал себя здесь чужим и мысленно не раз сказал добрые слова в адрес Миши, уговорившего его сюда пойти.

Ассистент и помощник у него появился недавно, после того, как жена стала жаловаться, что сильно устает. Миша пришел к ним в институт несколько лет назад, и они как-то быстро сдружились. Это было странным — Миша был моложе на пятнадцать лет, но вышло как-то все само собой. Миша не только был хорошим сотрудником, но и уважительным парнем — никогда не забывал заварить чай для старшего коллеги и помыть посуду после совместного чаепития. Панов, не привыкший к такому, попытался вначале возразить, но Миша спокойно объяснил ему, что в Средней Азии, где он вырос, не принято, чтобы старший по возрасту ухаживал за младшим...

После закрытия института Миша пробовал заняться коммерцией — торговал на вещевом рынке. Дела у него там, однако, шли не блестяще — на предложение Панова он согласился, не раздумывая. В "клинике" он взял на себя всю техническую работу: сортировал пациентов, объяснялся с налоговой инспекцией и прочими рэкетирами, а также журналистами, быстро пронюхавшими про нового экстрасенса. Он же организовал для Панова несколько визитов на дом к нужным людям, после чего государство оставило их в покое, зато ему стали слать приглашения на всякого рода презентации и банкеты. Обычно он выбрасывал их в мусорное ведро, но вчера Миша уговорил его все-таки сходить хотя бы на одно.

— Вы теперь человек в городе известный, вам нужно показываться на людях, — объяснял Миша, поправляя неуклюже завязанный Пановым галстук, — а то подумают, что вы никого не хотите знать, обидятся...

Чертыхнувшись еще раз про себя, Панов отошел в угол — к маленькому столику. Здесь сидела и курила молодая женщина в глубоко декольтированном вечернем платье. "Красивая", — подумал Панов и попросил разрешения присесть рядом.

Незнакомка улыбнулась и согласно кивнула. Он с удовольствием сел на стул. Вокруг большого стола все стояли (там еще продолжался банкет), и его здоровая нога порядком затекла. Панов отхлебнул из принесенного с собой бокала. Он давно уже не пробовал спиртного, и сейчас в голове мягко и приятно кружило.

— Хотите?

Он обернулся к соседке. Та с дружелюбной улыбкой протягивала ему раскрытую пачку сигарет. Поколебавшись, он взял одну, длинную и тонкую. Соседка щелкнула зажигалкой.

— Как вам банкет, Дмитрий Иванович? — соседка улыбалась ему уже как-то загадочно.

— Вы меня знаете? — удивился он.

— Кто ж вас не знает? — с той же улыбкой сказала она, пряча зажигалку в миниатюрную сумочку. — Весь город только и говорит о маге-кудеснике.

— Издеваетесь? — сморщился он.

— Какое тут, — пожала она плечами. — Я вот к вам на прием собиралась, но боюсь, что не пробьюсь.

— Хотите, я скажу помощнику, чтобы вас пропустили без очереди, — предложил он. — Скажете ему ваше имя и... Вас как зовут?

— Анжелика, — она воткнула сигарету в пепельницу. — Видите ли, мои родители в свое время были без ума от маркизы ангелов. И другие тоже. Так что лучше — Лика.

— А по отчеству?

— Нет уж! — засмеялась она. — Лучше без него. И я не люблю без очереди, Дмитрий Иванович. Сейчас вы не могли бы?

— Прямо здесь? — растерялся он.

— Зачем? Я живу рядом. Идем?

Он пожал плечами и кивнул.

Они спустились вниз по широкой пустынной лестнице — Лика легко опиралась на его руку. Она была намного выше его, но Панова это почему-то не смущало. От Лики пахло приятно и чуть дурманяще — у него снова слегка закружилась голова.

На улице Лика достала из своей крохотной сумочки ключи, отперла дверцу изящной, похожей на игрушку машины.

— Прошу!..

Она и вправду жила недалеко — доехали они быстро. Квартира Лики была такой же нарядной и блестящей, как и ее автомобиль. Стены комнат, обшитые деревянными панелями, почти сплошь покрывали полки с книгами. Но, присмотревшись, Панов понял, что это не книги — видеокассеты. Пока хозяйка хлопотала на кухне, он украдкой забежал в туалет — давало себя знать шампанское. И здесь все было таким же глянцево-блестящим, но что более всего поразило Панова — тут тоже был телевизор, на специальном кронштейне под потолком.

Они выпили еще шампанского (Панов чувствовал себя неловко в этой квартире, поэтому согласился охотно). Осушив свой бокал, Лика поставила его на изящный столик с колесиками, который прикатила из кухни, и вопрошающе взглянула на него.

— Я сейчас, — засуетился он, вставая из кресла.

— Вы пиджак и галстук снимите, — снисходительно заметила она, — так вам будет удобнее.

Он смущенно кивнул и завозился с узлом галстука. Она следила за его движениями, странно улыбаясь. Затем тоже встала и сделала неуловимое движение. Черное вечернее платье мягко скользнуло на ковер; она оказались перед ним практически голой. Только узенькие кружевные трусики на загорелом теле. И в них она казалась более раздетой, чем на самом деле.

Он ошеломленно сглотнул слюну.

— Кажется так пациентка должна предстать перед доктором? — она явно упивалась произведенным впечатлением.

— Не обязательно, — хмуро буркнул он, — у меня не обязательно. А вы кем работаете? — спросил он первое, что пришло в голову, — лишь бы не молчать.

— Я? — она засмеялась. — У меня хороша работа, Дмитрий Иванович, — подруга большого человека. Он там остался. Вы не волнуйтесь — сегодня уже не придет. Успел набраться, козел старый: горе у него — племянница в больнице.

Она тряхнула головой, и тяжелые волосы медного отлива блестящей волной упали ей на грудь, скрыв одно из мягких больших полушарий.

— Нужно раздеваться или нет, выяснять уже не будем. Прошу!

Она легла на диван, вытянула ноги и закрыла глаза. Он присел рядом и привычно провел ладонью над этим красивым загорелым телом. И не ощутил ничего. Оно было прохладным и чистым, это молодое здоровое тело.

— Я у вас ничего не нахожу, — хриплым голосом сказал он.

Лика открыла глаза и улыбнулась:

— Разве? А это? — она вдруг схватила его ладонь обеими руками и прижала к своей груди. Его пальцы глубоко погрузились в мягкое и упругое одновременно, он почувствовал, как в голове застучали молоточки. — Это как?

Он сердито вырвал руку.

— Не хотите? — она привстала и, опираясь на руку, насмешливо смотрела на него. — А может не можете? Мне говорили, что все экстрасенсы — импотенты, но я не верила. Теперь вижу... Может вам порнушку по видику крутануть — моему козлу помогает...

Панов ощутил, как сперло в груди. Незнакомое чувство, дикое и пугающее, овладело им; он уже не в силах был ему противиться. Он взмахнул рукой, и она со стоном упала на диван. Он не прикоснулся к ней; руки его были далеко от ее тела, но в то же время он ощущал, что держит ее, грубо и властно. Он двинул левой рукой, и она, томно застонав, развела ноги. Ладонь его скользнула над белым кружевным треугольником, и он вдруг физически ощутил, как его тело, упругое и горячее, вошло в нее, такое же горячее, но мягкое.

Он стоял над ней, вытянув руки, слегка поводя одной ладонью в воздухе, а она мычала и металась на диване, захлебываясь в сладких стонах. А он, уже не в силах остановиться, не давал ей роздыха, входя в ее тело все глубже и быстрее. Она извивалась внизу, под его руками, не открывая глаз, слепо ловя его руки своими, и не в силах их поймать. А он все убыстрял и убыстрял свои движения, и вот она закричала, громко и протяжно, судороги побежали по ее ставшем мокрым телу; она обмякла и затихла.

Он тяжело опустился на ковер рядом с диваном. Его трясло и шатало от усталости и того, что он только что видел. Все ушло, осталось лишь опустошение...

Очнулся он от прикосновения влажного к руке. Она стояла рядом на коленях, осыпая поцелуями его руку. Слезы бежали по ее лицу.

— Милый, милый, — бормотала она, не переставая целовать руку, — прости меня, прости... Я... Ты только скажи. Я все... Все, что захочешь...

Ему стало противно. Брезгливо выдернув руку, он вскочил, схватил валявшийся на кресле пиджак и выбежал из комнаты. Вслед ему что-то кричали, но крики эти отрезала тяжелая стальная дверь, мягко защелкнувшаяся за его спиной...

5.

Лысоватый тощий человек с не запоминающимся лицом сошел с крыльца громадного кирпичного особняка. Водитель большой черной машины услужливо распахнул перед ним дверцу.

— В клинику! — отрывисто сказал лысоватый, усевшись, и водитель в ответ торопливо кивнул.

Дорогой хозяин кирпичного особняка молчал, и хотя это было обычным делом, в этот раз водитель уловил в этом молчании нечто угрюмое, мрачное. Поэтому он тоже не позволил себе ни одного замечания в адрес слишком долго стоявших перед светофором других машин, а также их лихих проскоков на красный свет и прочих дорожных шалостей.

В клинике его хозяина ждали: едва автомобиль замер у входа в административное здание больничного двора (постороннему транспорту въезд в этот двор был запрещен, но водитель даже не обратил внимания на этот дорожный знак), как к нему подошел коренастый человек в белом халате лет пятидесяти — главный врач клиники. Он сам проводил гостя на второй этаж — в свой кабинет. Приказав секретарше никого не пускать, он осторожно притворил за обоими изящно обитую искусственной кожей дверь.

— Ну? — спросил гость, когда они уселись на диване.

Главврач развел руками:

— К сожалению, и второе обследование все подтвердило. Ничего сделать нельзя. Злокачественная опухоль, неоперабельная.

— Почему?

— Слишком большая. Фактически у ребенка поражена вся печень. Метастазов нет, но это дело не меняет.

— И что, ничего нельзя сделать?

— Теоретически — да. Пересадка печени. Но это нереально.

— Почему?

— Ей осталось от силы три-четыре недели. За это время подходящего донора найти невозможно. Даже теоретически.

— А если я найду?

Хозяин кабинета поднял взгляд на гостя. С минуту они молча смотрели в глаза друг другу. Затем хозяин также молча опустил глаза долу.

— Если даже и так, — наконец вымолвил главврач (голос его стал хриплым), — даже если и так... У нас нет никого, кто сумел бы сделать такую операцию.

— Я не пожалею денег. Слышите! — голос гостя зазвенел. — Сколько скажете, столько и заплачу. Назовите вашу цену!

Хозяин кабинета покачал головой.

— Дело тут не в цене. У нас в стране никто и никогда таких операций не делал. Пересаживали только почки — и то взрослым. Это же гораздо сложнее, просто неизмеримо сложнее. Такую операцию надо готовить минимум несколько недель.

— А если побыстрее?

— Побыстрее не получится. Ребенку всего шесть лет. Я не слышал, чтобы такие операции даже за границей делали, а там опыта на этот счет — не нам ровня. Она просто умрет на столе. Зря только будем ее мучить.

— А если попытаться за границей?

Хозяин кабинета покачал головой.

— Почему?

— Там никто не возьмется за это... С вашим донором, — тихо вымолвил главврач, быстро глянув в глаза гостю. — Можно попробовать поискать, но это несколько месяцев. У нас нет столько времени.

Гость еле слышно застонал.

— Но почему, почему это обнаружили так поздно?! — воскликнул он, ударяя кулаком по колену. — Кто в этом виноват? Скажите, кто?

— Никто, — хозяин кабинета снова покачал головой и повторил: — Никто. Рак такая болезнь, что обнаруживают ее, как правило, поздно — на ранних стадиях она никак не проявляется. А рак печени вообще "ловят" только случайно. У детей, к тому же, он практически никогда не встречается. Это уникальный случай.

— Ладно, — сказал гость после некоторого молчания, — если врачи бессильны, может пойти к другим? Есть же эти экстрасенсы, гипнотизеры и как там их еще. Газеты много о них пишут. И я одного знаю... Только он, к сожалению, не лечит...

— Пишут много, — еле заметная улыбка тронула губы главврача, — я тоже читал. Только я не знаю ни одного достоверного (на последнем слове он сделал ударения) случая излечения ими злокачественной опухоли. И коллеги мои не знают. Тем более на такой стадии. Из вас вытянут деньги, будете мучить ребенка...

В кабинете опять на короткое время установилась тишина.

— Но что же мне делать, что? — вдруг горестно сказал гость, и главврач поразился, бросив взгляд на его лицо. Он никогда прежде не видел это сильного человека, которого он к тому же побаивался, таким. — У меня никого кроме нее нет! И у нее, кроме меня. Брат с женой год назад погибли в этом проклятом самолете, осталась одна Вета, а теперь и она... Почему? А?

Хозяин кабинета промолчал. Он много раз слышал этот обращенный к нему и не к нему одновременно вопрос и знал, что на него человек ответить не может. А тот, кто может, всегда молчит...

— Так. Что теперь?

Главврач изумленно глянул на гостя. Голос его стал твердым и жестким, как прежде, и сидел он перед ним такой же, как и раньше, — сильный и уверенный в себе.

— Лучше ее, конечно, отсюда забрать. Хотя мы и отдельную палату для нее, как вы и говорили, сделали, все-таки... Хосписов у нас пока нет, пусть лучше она дома... Наймете сиделку, лучше всего медсестру, чтобы обезболивающий укол вовремя делала. Все.

— Я хочу, чтобы с ней был врач.

— Пожалуйста, — пожал плечами хозяин кабинета.

— Ваш врач, из клиники, — жестко сказал гость. — Которого она уже знает, к какому привыкла. Чтоб он жил у меня все эти... — гость запнулся, но тут же выправился, — недели. Чтобы от нее не отходил.

— Ну, — главврач замялся, — это лучше кого-нибудь из одиноких, — он задумался, — пожалуй, Комарова. Она девочкой постоянно занималась. И семьи у нее нет.

— Пусть будет Комарова, — гость встал. Встал и главврач.

— Вы с ней поговорите или мне?

— Вы ее начальник, вы и объясните. Вот, — гость вынул из внутреннего кармана пиджака две пачки купюр, перетянутых посередине бумажной лентой. — Одна вам, другая — ей. Через полчаса, чтобы девочка и эта были в машине. Я подожду.

— Все сделаем, — хозяин кабинета осторожно взял пачки из рук гостя, бросил их в карман белого халата и засуетился, провожая лысоватого к дверям. — Мы мигом.

— Леночка! — крикнул он секретарше, выходя в приемную, — позвони в детский, и чтобы Комарова через минуту была у меня. А я сейчас.

И он отскочил в сторону, пропуская гостя вперед...

* * *

Вечером этого же дня лысоватый сидел за письменным столом в своем кабинете, сосредоточенно просматривая лежавшие перед ним газеты. Газет было много, и судя по внешнему виду некоторых, были они не первой свежести. Часть вообще несли на белом среднике следы от дырокола — их явно извлекли из подшивок.

Человек за столом что-то явно искал на пожелтевших и еще белых страницах. Некоторые газеты он откладывал в сторону, большинство пренебрежительно бросал на пол. Так продолжалось долго. Наконец, он выбрал несколько, судя по цвету страниц, не самых старых и взял со стола маленькую черную коробочку с антенной.

— Зайди! — сказал одно слово.

Почти тут же дверь в кабинет распахнулась и на пороге возник широкоплечий мордатый охранник.

— Приведи сюда эту, докторшу, — сухо распорядился хозяин кабинета. — Если уже спит — разбуди.

Охранник также беззвучно, как и появился, исчез, и через несколько минут на пороге появилась заспанная женщина в белом халате.

— Подойдите, — нетерпеливо сказал лысоватый и, не дожидаясь, пока она сделает это, придвинул отобранные газеты на ближний к порогу край стола. — Я хочу, чтобы вы прочли и сказали, что думаете на этот счет.

Пока женщина читала, он нервно прохаживался от двери к столу. Наконец, женщина оторвала взгляд от газет.

— Ну?

— Это правда, — тихо сказала она, — этот человек действительно многое может.

— Откуда вы знаете?

— Я была у него, — брови лысоватого удивленно поднялись, и женщина торопливо пояснила: — на приеме.

— Помог?

— Да.

— А почему пошли к нему? Вы же медик, в клинике работаете?

— В моем случае медицина сделать ничего не могла.

— Ясно, — хозяин кабинета на мгновение задумался, — как считаете — девочке он сможет помочь?

— Не знаю, — робко ответила женщина, — случай очень тяжелый.

— Ладно, идите! — отрывисто сказал лысоватый. Подождав, пока дверь за ней закроется, он достал из ящика стола маленькую белую карточку, похожую на визитную. Только на этой ни имени, ни фамилии владельца не было — только цифры. — Ты не знаешь, этот скажет, — тихо промолвил он про себя и пробежался пальцами по кнопкам стоявшего перед ним телефона...

6.

Однажды на прием к Панову явился необычный пациент. Впрочем, как скоро убедился Панов, пациентом гость как раз и не был. Замерев на пороге "кабинета", незнакомец несколько секунд пронзительно смотрел на Панова. Высокий, тощий, с седыми всклокоченными волосами и длинной острой бородкой какого-то серого цвета, гость выглядел весьма странно. И глаза у него были неприятные — глубоко упрятанные под надбровные дуги, какие-то блеклые, словно выстиранные.

Нечаянный гость вдруг принялся водить в воздухе руками, бормоча одновременно какую-то чепуху, вроде "вабалла-ассамбулла"...

На мгновение Панову стало жутко. Ему уже приходилось сталкиваться с психами во время приема, но то были тихие больные люди — он выпроваживал их без особого труда. Этот же оказался не таким, и Панов струхнул, не зная, что предпринять. Но почти тут же понял, что странный незнакомец не сумасшедший. Его блеклые глаза пристально следили за его, Панова, реакцией, в них светился интерес и живой ум.

И тогда он разозлился. Не на шутку. Без долгих объяснений поймал в воздухе кисть гостя, завернул ему руку за спину, левой ухватил незнакомца за шиворот и вытолкал в коридор. Миша, увидев все это, остолбенел от изумления, а потом бросился на помощь. Вдвоем они выволокли упирающегося незнакомца на лестницу, прямо к изумленной таким зрелищем толпе. Пациенты прижались к стене, и вокруг зашелестело: "Вогес, Вогес..." Панов понял, что странный посетитель здесь известен, и это разозлило его почему-то еще больше. Он с размаху пнул ботинком непрошеного гостя прямо в тощий зад, и Вогес с жалобным криком засеменил вниз по ступенькам.

После этой сцены Панов еще с полчаса приходил в себя, работалось ему в тот день плохо и он закончил прием раньше обычного. Вечером, когда он расслабленно сидел у телевизора, в дверь позвонили.

Жены почему-то в это время в квартире не оказалось, и Панов пошел открывать сам.

Это был не пациент. Пациенты никогда не звонили в дверь — жена Панова быстро отучила их от этого. У человека, стоявшего перед Пановым на пороге, был такой взгляд, что он невольно попятился. А тот, ни слова не говоря, вошел следом за ним в прихожую и прикрыл за собой дверь. (Панов не уловил никакого движения со стороны гостя, только услыхал, как щелкнул замок).

В прихожей гость снял с голову черную фетровую шляпу и протянул ее хозяину. Панов машинально взял ее и повесил на вешалку. Гость удовлетворенно кивнул и, не подумав даже снять ботинки, направился мимо него в комнату. Все еще не пришедший в себя Панов потянулся следом.

Здесь он рассмотрел незнакомца. На вид тому было около сорока, густые черные волосы с заметной льной проседью красиво обрамляли его гладкое бледное лицо. Одет незнакомец был в неброский темный костюм (даже с беглого взгляда было видно — отлично сшитый и дорогой), ворот белой сорочки под костюмом был расстегнут и из этого треугольника под шеей выпирал узел изящно повязанного черного шелкового платка. В комнате необычный посетитель сразу же уселся в кресло, бросив ногу на ногу, и сцепил на колене узкие холеные руки с длинными тонкими пальцами. На одном из пальцев красовался массивный золотой перстень-печатка с ящеркой. Та, казалось, шевелилась.

На миг Панову стало неудобно за свой не первой молодости спортивный костюм и всклокоченные волосы, но потом он вспомнил, что находится у себя дома, а этот, в черном, к нему только что нахально вломился. И, выключив телевизор, он с вызовом уселся в кресло напротив.

Незнакомец одобрительно кивнул и сказал добродушно:

— Давайте знакомиться. (Голос у него был густой, уверенный, с легким акцентом — Панов так и не понял каким.) Вас как зовут?

— Дмитрий Иванович, — неожиданно для себя послушно отозвался Панов.

— Значит тезки, — гость расцепил руки на колене и протянул ему правую ладонь. Рукопожатие его было сильным, но в то же время каким-то и мягким. — Рад познакомиться. Наслышан, — продолжил посетитель все тем же добродушным тоном. Вот, случилось быть проездом в вашем городе — решил заглянуть. Не возражаете?

Это звучало почти что издевательски, но тон, каким был задан вопрос, был вполне доброжелательным, и Панов невольно кивнул.

— Тогда рассказывайте.

— Что? — удивился Панов.

— Все, — спокойно пояснил гость. — С самого начала.

Панов снова хотел возмутиться, но необычный посетитель пристально посмотрел на него своими темными, с какой-то странной прозеленью глазами, и Панов вдруг послушно стал рассказывать. О всем, начиная от спора с Вовкой и кончая сегодняшней стычкой с Вогесом. Гость слушал внимательно. Иногда в течение рассказа уголки его тонких губ трогала еле заметная усмешка, а когда Панов поведал, как вытолкал Вогеса, гость широко улыбнулся, показав ровные белые зубы.

— Правильно вы его, — заметил он одобрительно, — надо было еще и по шее.

— Вы знаете Вогеса? — удивился Панов. Гость кивнул.

— Кто ж его не знает в этом городе? Разве что вы, Дмитрий Иванович. (Смысл сказанного незнакомцем вновь вступил в противоречие с тоном.) Это один из тех старых шарлатанов, что, прочитав книжонку по оккультизму, причем, заметьте, Дмитрий Иванович, часто и не дочитав ту до конца, принимаются уверять людей в том, что они великие маги и посему могут все. Исцелить любую болезнь, отправить вас в путешествие по времени и пространству, наслать порчу и ужасные болезни на ваших недругов, а также добрых друзей. Только платите. Дорогу вы ему перешли, Дмитрий Иванович. Кого-то из его пациентов сманили и, что того хуже, исцелили. Сам-то этот ваш Вогес и мухи не исцелит, вот и притащился попугать. Он на такие штуки мастак. Думал, что вы жулик, вроде него, только, из начинающих. А вы оказались не таким. Вот и получил свое...

Гость помолчал.

— Не надоело еще, Дмитрий Иванович? — спросил он вдруг.

— Что? — не понял Панов.

— Вот это целительство?

— Как это? — растерялся Панов. — Ведь люди же...

— Люди, дорогой Дмитрий Иванович, не заслуживают того, чтобы их исцеляли, — спокойно возразил гость. — Во-первых, в своих болезнях они виноваты сами. Во-вторых, лечить их хлопотно и скучно — одно и тоже изо дня в день. В-третьих, это не слишком прибыльно. Если на то пошло, то гораздо прибыльнее делать наоборот.

— И вы этим и занимаетесь? — не удержался, чтобы не съязвить Панов.

— Иногда, — гость усмехнулся. Казалось, он не заметил тона, с каким был задан вопрос. И Панову вдруг стало не по себе. — Если это вам, Дмитрий Иванович, так хочется знать. Я никого не убиваю, не пугайтесь. В этом нет нужды. Люди все делают сами. Достаточно их об этом попросить. Иногда — и просто посмотреть...

— И что? Любого...

— Нет, конечно. Вам вот, например, нечего бояться — вы под защитой. Пока. И еще кое-кто. А вот другие... — гость вдруг пристально посмотрел на него и спросил: — В Бога веруете?

Панов замялся.

— Понятно, — усмехнулся гость. — Но Библию хотя бы читали?

Панов кивнул.

— Значит знаете, что Бог вложил в душу каждого человека ощущение, какие поступки его правильные, а какие нет, что делать можно и нужно, а что нельзя никак. И каждый, Дмитрий Иванович, это знает, хотя может быть и не отдает себе в том отчета. Однако, люди не любят поступать по заповедям Божьим. Грешат и грешат, и ощущение вины — если бы вы только знали, какой еще, порою, вины! — сидит внутри каждого, да еще растет, накапливается. И вот когда накопится достаточно — а у многих, Дмитрий Иванович, этого уже с избытком, — тогда достаточно человеку сказать, что ему больше нечего делать в этом мире. Остальное он исполнит сам. Разумеется, сказать надо так, чтобы понял.

Панов подавленно молчал, а гость продолжил как ни в чем ни бывало:

— Поверьте, Дмитрий Иванович, вы не заслуживаете того, чтобы окончить свои дни в роли провинциального экстрасенса занюханой столицы этого занюханого молодого государства. А вот я бы мог, будь на то ваше желание, взять вас к себе в ученики — возможно даже сразу на вторую ступень — и обучить многому.

— Зачем? — тупо спросил Панов.

Гость пристально посмотрел на него. Покачал головой.

— Раз спрашиваете, значит время еще не пришло. Рано я. Ничего, скоро поймете. Поисцеляйте пока, — он в очередной раз усмехнулся уголками губ, — многие, если на то пошло, с этого начинали.

Он встал и протянул руку.

— Покажите мне этот ваш шар.

Панов безропотно повиновался. Гость вытянул ладонь с тяжелым металлическим ядром перед собой, и оно вдруг резко взмыло вверх и повисло в полуметре от этой холеной ладони, бешено вращаясь вокруг своей оси. Так продолжалось несколько секунд. Затем тяжелый шар мягко упал в ладонь гостя.

— Держите, — он протянул его хозяину. — И можете не таскать его больше с собой — это фантом. И не рассказывайте больше никому то, что говорили мне. Особенно журналистам.

— Они уже тут были, — виновато сказал Панов.

— Да, — гость сморщился. — То-то я смотрю здесь у вас толпы. И что вы им сказали?

— Ничего.

— Ну и правильно. Особенно избегайте этих, с телекамерами. Не то потом даже на улицу не сможете выйти. Мало того, что к вам будут приставать, может запросто случиться, что какой-нибудь сумасшедший набросится (нет, не вас — вы, как я сказал, под защитой), а на ваших родных. Что, сами понимаете, неприятно. Вам фотографии без вести пропавших уже приносили?

— Нет.

— Значит все впереди. Хорошо, что у вас хоть хватило ума объявлений в газетах не давать. Проводите меня.

В прихожей гость сам снял шляпу с вешалки, но надевать ее на голову не стал — так и вышел за порог со шляпой в руке. По темной и пустынной (это было странно, в последние дни люди здесь дежурили даже по ночам) лестнице они спустились вниз. У подъезда стояла машина незнакомой Панову марки, большая, темная, тускло поблескивающая в свете дальних уличных фонарей (ближние, как обычно, не горели). Гость нажал кнопку на дверце, и та распахнулась. "Не запирает", — невольно удивился Панов.

— Незачем. К моей машине, — гость сделал ударение на слове "моей", — даже не подойдут. — Он бросил шляпу на заднее сиденье и повернулся к нему.

"Мысли он что ли читает?" — удивился Панов.

— Мысли, уважаемый Дмитрий Иванович, читать совсем не трудно, и это самое простое, чему вы сможете научиться, если хотите. Тем более, что люди мыслят так стандартно, — спокойно промолвил спутник Панова и протянул ему руку. — Прощайте. Пока... И мой вам совет: не ходите в церковь! Не поможет. Такие люди, как вы, не воспринимают посредников между собой и Богом.

Дав такой странный в эту минуту совет, гость сел за руль автомобиля и захлопнул за собой дверцу. Мягко, почти бесшумно заработал мотор, и тут вдруг плавно и быстро опустилось стекло на дверце водителя.

— Возьмите!

Гость держал что-то в руке, и Панов не сразу сообразил что. Это были деньги: толстая пачка сто долларовых банкнот, перехваченная посередине тонкой белой резинкой.

Он отступил на шаг и замотал головой.

— Зря. Скоро они вам понадобятся. Тогда это.

Пачка исчезла и вместо нее появилась прямоугольная белая карточка. Панов осторожно взял ее. На карточке были только цифры — больше ничего. Цифр было много и первые — заключены в скобки — код не только города, но и страны...

Когда же он оторвал взгляд от них, ни у подъезда, ни даже на далекой улице никакого автомобиля уже не было...

7.

Визит таинственного гостя не выбил Панова из привычной колеи — слишком много у него было работы, чтобы долго думать над мало понятными явлениями; он и не думал. И даже шар свой шершавый, получивший столь уничижительную оценку пришельца, по-прежнему таскал с собою — привык. В эти же дни он познакомился еще с двумя своими "коллегами".

История с Вогесом, видимо, дошла и до них: оба предварительно позвонили и попросили о встрече. Первым заявился молодой человек, весь какой-то дерганый и, судя по лицу, крепко пьющий. Он долго занудливо выпытывал у Панова, как тот работает; особенно его интересовало лечит ли он по фотографии, телефону или с помощью "заряженных" писем и брошюр. Панов отвечал скупо и односложно; дерганый ему не понравился и охоты откровенничать не было. Кончилось все тем, что он заверил "коллегу", что ни по фотографии, ни каким-либо иным способом на расстоянии он лечить не собирается — неприятный гость ушел от него довольный.

Вторым оказался старичок, маленький, шустрый и весь какой-то мохнатый, словно леший. Он и жил, как леший, считай в лесу — в крохотной лесной деревушке недалеко от города. Старичок оказался травником и шептуном (так он отрекомендовался), к тому же веселым — Панову он приглянулся чуть ли не сразу. Лесовичок не отказался ни от чая, ни от коньяка; раз за разом опрокидывая рюмку в мохнатую щель рта, он шумно крякал, и видимая из-под волос часть его лица (вся в мелких паутинистых морщинках) розовела на глазах.

— Я, Димитрий, людей сейчас редко пользую, — рассказывал лесовичок, со вкусом закусывая им же принесенным соленым груздочком (речь у старичка была какая-то древне-книжная, к тому же говорил он не по-местному окая), — от людей беспокойство и шум, стенание и скрежет зубовный — мне это уже тяжко. Я теперь с коммерцией больше занимаюсь. Люди добрые фирмы пооткрывали, компьютеров всяких поставили, а нечистой силы все одно боятся. Вот и зовут меня гонять. Пожалте...

— И как это? — полюбопытствовал Панов.

Лесовичок вдруг вскочил, закрыл глаза и быстро-быстро забормотал нечто непонятное. Затем несколько раз крутнулся на месте, открыл глаза и внезапно быстрыми-быстрыми и какими-то паучьими движениями рук стал хватать в воздухе нечто невидимое; причем казалось, что это невидимое сопротивляется и рвется из его рук, а он подбирал это нечто скрюченными сухонькими пальцами, потом стал мять в ладонях, не переставая при этом ожесточенно бормотать. Панову сделалось жутковато. А старичок вдруг также внезапно, как и начал, прекратил свое бормотание, шлепнулся на стул и ловко опрокинул в рот заботливо наполненную Пановым рюмку.

— И много вы так... собрали? — вновь полюбопытствовал Панов, приходя в себя.

— Много, — лесовичок захихикал. — Нечистый, Димитрий, вот здесь, — он постучал сухим пальцем по груди, — в душе людской. А отсюда его только священник может изгнать, да и то не всякий — я таких и не встречал почти. В помещениях нечистому откуда взяться, тем паче в городе. Хотя водою святою их покропить, порою, и не бесполезно, — старичок вновь потянулся к рюмке.

— Значит дурите народ? — без обиняков спросил Панов.

— Дурю, — охотно согласился лесовичок. — Отчего не дурить, когда они сами того хотят? Грех это небольшой, а вот деньги за него дают хорошие. Я, милый ты мой человек, на этом деле троим детям в России помощь оказываю — без меня бы они там сейчас на одном хлебушке с молоком жили бы — да двух внучек в институтах держу. А в институтах тех, помимо прочего, за науку платить надо — не казенное заведение.

— А дети ваши науку не переняли? — не отставал Панов. — А то бы как славно сейчас жили бы!

— А-а! — досадливо сморщился старичок. — В мать они пошли. А покойница, прости меня Господи, глупая женщина была. В партию эту вступила, на собраниях выступала и детей туда же потащила. Меня все малахольным перед ними выставляла, темным. В церковь, видишь ли, ходит, блажененький. Они меня и сейчас таковым считают. Поэтому я и уехал сюда и живу в отдалении от чад своих. Старушку вот себе нашел хорошую, опрятную, живем по-малу...

— А от денег не отказываются? — старичок Панову нравился все больше.

— От денег — нет, — лесовичок снова захихикал. — От денег, тем паче дармовых, хороший ты мой человек, никто не отказывается. Приезжают. Подарки привозят, на мои же деньги купленные, почет и уважение оказывают. А мне и приятно. Знаю, что как помру, и хоронить все приедут — за папашиными деньгами. Слетятся...

К концу застолья лесовичок развеселился настолько, что запел, да так заразительно, что Панов и, заглянувшая к ним на кухню жена, невольно подтянули. Лесовичок попытался и сплясать, ловко вытанцовывая вокруг дородной супруги хозяина, но та оказалась слишком неповоротливой и неумелой — скоро смущенно шлепнула на табуретку. Вечер, одним словом, удался.

Расстались они совершеннейшими друзьями. Напоследок Панов по просьба лесовичка "поправил" ему плечо: у старичка оказался застарелый периартрит, видимо здорово мешавший ему исполнять профессиональные обязанности. Прощаясь, они троекратно облобызались, и лесовичок пригласил Панова в гости — "на ушицу с кореньями". И предложение это было с благодарностью принято...

8.

Неприметный человек в сером костюме сидел на лавочке в сквере и листал газету. Прохожий, случись ему в этот непривычно жаркий день начала сентября забрести в этот пыльный городской сквер, не обратил бы на незнакомца в сером внимания: человек, как человек, не молодой, но и не старый; не красавец, но и не урод; одет не бедно, но и не богато — словом, обыкновенный гражданин, каких миллионы вокруг. И только по взглядам, который гражданин на лавочке время от времени бросал то на часы на своем запястье, то — по сторонам, можно было понять, что он кого-то ждет. "Ну и пусть! — подумал бы в этом случае посторонний прохожий. — Ждать в сквере у нас никому не возбраняется." Что, конечно же, было чистой правдой.

Ждал, впрочем, неприметный гражданин недолго. Вскоре после его водворения на лавочке на аллее показалась молодая женщина: высокая, хорошо сложенная и броско одетая. Ее, вдобавок ко всему, можно было бы назвать и красивой, если бы не заметные следы душевных переживаний на лице и обильный макияж, призванный все это скрыть, но, как чаще всего бывает в таких случаях, только эти следы подчеркнувший.

Когда женщина приблизилась к лавочке, гражданин с газетой встал и, церемонно поздоровавшись, предложил неизвестной присесть. Та, не ожидая дополнительных приглашений, устало опустилась на вымазанные тусклой зеленой краской брусья скамьи, гражданин в сером примостился рядом. Они завели разговор, негромкий и неслышный любопытствующему со стороны. Однако, любопытствующих в этот жаркий полуденный час в сквере не было, поэтому двое на скамье могли говорить откровенно и все, что им хотелось. Так оно, впрочем, и было.

— Вы не представляете, Юрий Александрович, как я измучилась, — говорила незнакомка, всхлипывая и аккуратно промокая набегавшие из густо покрашенных ресниц слезы шелковым кружевным платочком, — каждый день только и думаю: а вдруг сегодня? Вдруг вот позвонят...

— Все-таки, Аллочка, давайте сначала, — попросил Юрий Александрович, судя по всему не разделявший тревоги своей собеседницы. — С чего все началось?

— Ему позвонили... — начала Аллочка и громко всхлипнула.

Человек в сером костюме терпеливо дождался, когда соседка по лавочке успокоится и продолжил тем же ровным тоном:

— Позвонили. И что сказали?

— Что не пройдет и двух месяцев, как его похоронят...

Женщина закрыла лицо платком и зашлась в рыданиях. Юрий Александрович (а именно так, как можно было понять, звали человека на лавочке) вздохнул и погладил соседку по плечу. Та зарылась ему лицом в грудь и так застыла, бурно всхлипывая.

— Ну ладно, будет, — Юрий Александрович погладил ее по спине и сказал тем же спокойным тоном: — Если мы с вами тут будем долго плакать, лучше не станет, Аллочка. Так что давайте все-таки поговорим.

Аллочка послушно оторвала голову от его груди и, в очередной раз промокнув глаза платочком, села рядышком. Посторонний, посмотревший на нее в эту минуту, понял бы, что больше плакать она не будет. Но посторонних, как уже упоминалось, рядом не было; единственным, кто заметил изменение в поведении молодой женщины, был все тот же гражданин на скамейке.

— Это, наверное, была шутка? — спросил он.

— Нет, — Аллочка покачала головой и повторила: — Нет. Я, когда Славик мне об этом сказал, сразу поняла. Хотя он и пытался улыбаться, говорить, что вот, какой-то дурак позвонил...

— А какой у него был голос? — вновь поинтересовался Юрий Александрович. — Муж вам рассказывал?

— Да. Какой-то механический и страшный, как у робота. Я сразу поняла, что что-то здесь не то...

— Так, — сказал Юрий Александрович и отложил в сторону газету, которую до этих пор держал в руке. — Такой ровный, густой. Да?

— Да, — женщина смотрела на него широко раскрыв глаза. — Вы знаете, кто это?

— Боюсь, что да, — Юрий Александрович нахмурился.

— Это действительно серьезно?

Юрий Александрович хмуро кивнул.

— Вы можете мне рассказать?

— Наверное, — человек в сером костюме пожал плечами, — подписки насчет этого я не давал, да и никто не требовал у меня молчать по этому поводу. Несколько лет назад я, Аллочка, о чем вы, конечно, не знали, служил в воинской части, оперуполномоченным особого отдела дивизии. Время тогда было сами помните какое, страна разваливалась, ну и утащили у нас со склада несколько ящиков с автоматами и патронами к ним. Скандал, сами понимаете. Сначала все думали, что кто-то из солдат побаловался, мигом найдем. А тут нет. Комдив на ушах, штаб армии тоже, из части контразведка не вылазит — словом, хватило...

Гражданин в сером полез в карман и достал пачку сигарет. Женщина тут же извлекала из сумочки свою, и они оба задымили, пуская дым к знойному небу.

— Вот тогда, — продолжил Юрий Александрович, — мне и привели этого. Прапорщик один наш из части сосватал. Он и в первый день предлагал, да только я его послал: какие еще экстрасенсы? Ну а потом... Утопающий за соломинку хватается...

— И что? — нетерпеливо спросила женщина.

— Первым делом он сказал, где оружие спрятано. Не само место, конечно, вот в этом леске ищите, говорит. Ну, послали роту, нашли. Сами понимаете, тут уже по-другому на него смотреть стали. А он попросил документы всех, кого мы подозреваем, принести. Собрали мы военные билеты и удостоверения личности — штук восемьдесят набралось. Всех, кто мог хоть как-то... Он три документа отобрал. Эти, говорит. Взяли мы их, нажали — те и раскололись. Хотели в Карабах автоматы продать — тогда там только все начиналась. И один из этих троих — заместитель мой... — человек в сером костюме горько усмехнулся.

— А дальше? — женщина смотрела на него, не отрываясь.

— Что дальше? Их посадили, меня в звании повысили. В отчетах я же не писал, что экстрасенс помог — засмеяли бы. Потом он еще нам пару раз помог — после чего меня и в комитет на оперативную работу забрали. Но вскоре мы перестали работать...

— Почему?

— Наша служба работает только с теми, кого может контролировать. Как с вами, Аллочка. Вы же никому не рассказываете, откуда в свою нынешнюю супружескую постель попали?

Женщина вспыхнула и насупилась.

— Вот так. А его прижать не на чем было, стал своевольничать. Ну и... Потом я узнал, что он этими штуками занимается: звонит кому-то и говорит, что через какое-то время того похоронят.

— И?

— Хоронят. Всегда — я проверял. Я не знаю, как он это делает, но слова его всегда сбываются. Знаю только, что берет за это немало. Нам с вами за всю жизнь не заработать.

— Неужели с ним ничего нельзя сделать? Вы — полковник, ваша служба такая... И не можете справиться с таким?

— А как? По закону ему ничего не вменишь: нельзя привлечь к суду человека, который позвонил и кому-то какие-то слова сказал. Да еще доказать надо, что это именно он звонил... А чтобы провести секретную операцию, нужно, чтобы он покушался на устои государства.

— А вы не знаете, чей Славик сын?

— Знаю. Но позвонили ему, а не отцу. Кроме того, насколько я понимаю, это частное дело, а не диверсия со стороны недружественного государства. Ведь так?

Женщина опустила голову.

— Муж говорил вам, из-за чего это случилось?

— Нет. Но я думаю, что из-за долгов. Он много должен...

— Вот видите. Думаете мой начальник одобрит секретную операцию по защите должника? Даже, если он чей-то сын? У нас через год выборы, Аллочка...

— Неужели ничего нельзя сделать?

Человек в сером костюме пожал плечами:

— Насколько я знаю, это можно предотвратить, если тот, кто заказал этот звонок, попросит исполнителя сигнал отменить. Пусть ваш Славик вернет долг, и тогда, я думаю, все наладится.

— Он не может, — глухо отозвалась женщина. — Нечего отдавать — он все потратил.

— Не без вашей помощи, конечно, — усмехнулся Юрий Александрович. Женщина не ответила и только ниже опустила голову. — Если нет денег, тогда пусть хотя бы встретится с кредитором, объяснит, что и как. Может и договорятся.

— Он не пойдет, — вздохнула женщина. — Он каждый день кричит, что видал он их всех и что никого не боится. И пьет каждый день. Пока не свалится. Юрий Александрович, миленький, — женщина умоляюще взглянула на собеседника: — Научите, что делать? А?

— Вы, Аллочка, женщина умная, поэтому я и работал с вами все эти годы, — медленно проговорил человек в сером костюме. — А важнейшее свойство умного человека — воспринимать жизнь философски, такой, как она есть. Поэтому не надо пытаться изменить то, что изменить нельзя, а подумать прежде всего о себе...

— Так вы считаете?.. — женщина не договорила, но собеседник ее понял.

— А ради чего я тут уже полчаса распинаюсь перед вами? Я только хочу, чтобы и вы поняли. Ваша задача сейчас — сделать так, чтобы... после всего этого вы не остались ни с чем. Попросите мужа подписать пару бумаг, разберитесь с деньгами и прочим... Понятно?

— Да, — женщина кивнула. — Я уже сделала кое-что. Но теперь... Спасибо вам.

— Из спасибо шубу не сошьешь, — усмехнулся собеседник.

— Я поняла, — женщина торопливо закивала. — Потом... Ну, когда все это... Вы ко мне придете?

— Обязательно, — заверил мужчина.

— Тогда до свидания, — женщина встала, и мужчина тоже поднялся с лавочки. — Спасибо еще раз, Юрий Александрович, хорошо, что вы у меня есть...

Она, не оглядываясь, пошла прочь. Мужчина еще некоторое время смотрел ей вслед, затем подобрал с лавочки газету и зашагал в противоположную сторону. Лицо его было хмурым. Он думал о том, что агента "Лилию" теперь надолго придется законсервировать, и что теперь он надолго лишился ценного источника информации. Что теперь, когда до выборов остался всего год, было очень плохо.

Однако гражданин в сером костюме тоже считал себя человеком умным и привык на все смотреть философски. Он вспомнил, что до пенсии ему осталось совсем немного, а потом он, как и мечтал, проведет остаток дней своих в маленьком уютном домике, который выстроит где-нибудь в укромном месте. И вокруг будет лес, неподалеку — река, а по утрам его будут будить соловьи. Где взять деньги на домик, человек в сером уже знал...

9.

Как и предсказал Панову странный ночной гость, родственники без вести пропавших людей скоро нашли его. Ничего путного из этого не вышло: он водил ладонями над фотографиями пропавших, держал в руках принадлежавшие им вещи — ничего. Наконец, все это Панову надоело, и он приказал Мише к нему с таким больше не пускать.

Но все же один посетитель с фотографией к нему просочился. Именно просочился, ибо пришел (видимо, не случайно) именно в тот момент, когда Миша отлучился со своего поста по неотложному делу. Посетитель был немолод, седой, с морщинистым обветренным лицом. Поклонившись, он положил на стол перед Пановым большой нечеткий снимок парня со странным выражением лица.

— Сын, — пояснил посетитель, громко шмыгнув носом, — понимаете, он олигофрен. (Панов понял, что было странным в лице парня.) Бог наказал нас с женой. Двадцать четыре года мы его, как маленького. Его ж на минуту одного оставить было нельзя. А тут на даче... Опомнились через пять минут, а его уже нигде... Я вокруг каждую веточку поднял, в каждую ямочку заглянул! Отпуск кончился, но я все равно каждый выходной туда езжу. Два месяца уже. Пойми, пожалуйста, человек хороший, — посетитель всхлипнул, — раз я уж сына сохранить не сумел, то хотя похоронить его должен по-человечески...

— Вы думаете, я не хочу вам помочь? — почему-то обиделся Панов. — Пробовал уже — не получается с этими вашими фотографиями.

— А ты еще попробуй. Попробуй, сынок! Ну! — он схватил Панова за руку и тому показалось: что-то мелькнуло перед взором. Он невольно закрыл глаза и инстинктивно накрыл сжимавшую его кисть руку старика свободной ладонью. И вновь что-то разорванно-туманное мелькнуло перед его взором — наплывало и исчезало, потом вдруг показалось солнце на ослепительно-голубом небе — оно нещадно палило; затем солнце исчезло, и перед глазами плеснула вода, мутная, темная. Неясно, как сквозь туман он увидел дерево, одинокое, разлапистое, потом темная вода медленно залило все, и он почувствовал, что задыхается...

Он открыл глаза. Старик смотрел на него в упор с немым вопросом во взоре.

— Вода... Надо искать его в воде, — неуверенно сказал Панов.

— В какой воде? — старик сжал его руку.

— Мутная она такая, грязная. Там еще дерево на берегу. Большое такое, разлапистое, похоже — дуб. Веревка! — вдруг неожиданно для себя выговорил он. — Там на суку веревка, а к ней палка привязана. Знаете, берут такую двумя руками, раскачиваются и прыгают в воду...

— Пруд, — старик отпустил его руку. Взгляд его потух. — Пруд нашего дачного товарищества. Но там искали, — он говорил, как бы сам себе, — да и тело бы выплыло. Тело всегда всплывает... — он вопросительно посмотрел на Панова. Тот в ответ только пожал плечами.

— Боже мой! Камни! — старик вдруг хлопнул себя по лбу. — Как я мог забыть?!

— Какие камни? — удивился Панов.

— Да он всегда камни в карманы собирал, гайки всякие, — раздосадовано махнул рукой старик, — дите. Как наберет... Мы тогда выбросили у него из карманов, но он мог по пути набрать: их вдоль дороги — море. Как же я это забыл?! Надо было сразу весь пруд баграми пройти...

Он заспешил к двери. И вдруг остановился, повернулся к нему и полез в карман пиджака.

— Оставьте! — махнул рукой Панов. — Если все действительно так, вам будут нужнее.

— Спасибо, сынок! — еще раз всхлипнул старик и скрылся за дверью...

Эта история невольно потащила за собой следующую. Спустя несколько дней, вечером, когда Панов, лежа на диване, читал газеты, в дверь позвонили. Открывать пошла жена и вернулась с гостем. Это был здоровенный мужик, лысый, в кожаной куртке и цветастых спортивных штанах. Из штанов выглядывали здоровенные ступни, обтянутые белыми носками не первой свежести.

Едва поздоровавшись, мужик зашарил глазами по комнате и, заметив на стойке в углу телевизор со встроенным видеомагнитофоном, купленный совсем недавно, обрадованно затопал туда.

— Вам что нужно? — Панов сел.

— Вот! — мужик показал ему видеокассету. — Здесь все.

— Что, все?

— Запись. Сынок мой, — деловито пояснил гость. — Две недели уже, как пропал. Понимаешь, — мужик оглянулся и заговорил шепотом — будто его здесь мог подслушать кто-то посторонний: — Когда пропал, я поначалу подумал — на выкуп взяли. У меня это... Бизнес. Два дня звонка ждал. И ничего...

— Я не ищу пропавших без вести! — сердито сказал Панов — гость ему не понравился.

— Да ладно! — мужик отмахнулся от него, как от мухи. — Знаю. Петровичу из моего подъезда ведь нашел, а? Вчера из пруда достали... Да ты не бойся! — мужик полез в карман и достал комок слипшихся купюр. — Я за работу всегда плачу хорошо, а за это — ничего не пожалею!

Панов заметил, как жадно блеснули глаза жены.

— Выйди! — сердито приказал. Она нехотя повиновалась.

Гость включил телевизор, присел рядом. Зашумело, на экране замелькал снег, потом снег исчез, и они увидели мальчика: маленького, пухленького, лет семи. Мальчик был в белой рубашечке, черном галстуке-бабочке и таких черных брючках. Он стоял на цветастом ковре посреди комнаты и насуплено смотрел на них.

— Пятого марта ... года, — послышался с экрана голос, и Панов узнал его. Говорил гость. — Павлику исполнилось семь лет. Давай, Павлуша!

Мальчик вздохнул и затараторил:

— У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том...

Несколько секунд Панов молча смотрел на него. Затем, вспомнив, взял обеими руками толстую лапу гостя. И все исчезло — только черный экран был перед ним. Он невольно отпустил рук гостя — и вновь розовощекий малыш тараторил про неведомые дорожки и следы невиданных зверей. Панов мотнул головой, отгоняя наваждение, и снова взял руку гостя. И опять черный экран встал перед ним. Тогда он понял...

Он, наверное, изменился в лице. Сильные руки схватили его за плечи:

— Ну! Что?!

— Его нет, — сказал он чуть слышно.

— Ты уверен! — лысый больно сжимал его плечи. Он кивнул.

Лысый отпустил его, закрыл лицо ладонями и замычал, раскачиваясь. Но когда через несколько секунд он отнял руки, глаза у него были сухие. И бешеные.

— Как это было? Кто? Скажешь?

— Попробую.

Он снова взял лапу гостя в свои ладони и закрыл глаза. И уже знакомое ему рвано-туманное замелькало перед взором, затем он увидел ноги. Ноги были большие, в ботинках и брюках, и видел он их как-то странно — снизу вверх.

— Дядя, не надо! Дядя, мне больно!

— Сынок!..

Он открыл глаза. Лысый смотрел на него, весь побелев. И Панов понял, что не услышал, а сказал эти страшные слова. И как их сказал...

— Пожалуйста, еще! — лысый умоляюще смотрел на него. Он кивнул и снова закрыл глаза. И вновь сквозь туманные клочья он видел мутную картинку. Но в этот раз другую.

— Машина, — услышал он откуда-то издалека голос и тут же понял, что это говорит он сам: — большая...

— Какого цвета? — вопрос донесся откуда-то издалека.

— Темно-синяя... Большой блестящий радиатор... На нем — кружок и внутри звездочка...

— Мерседес... — застонали далеко. — Номер! Номер видишь?

— Кусты... Ветки закрывают... Только первые цифры.. Двадцать два!

Вдалеке застонали еще громче, а Панов вдруг увидел, как заскользили, смыкаясь над его головой, ветки, потом вдруг чьи-то страшно сильные и злые руки сдавили его горло. Он дернулся, захрипел, и инстинктивно схватился за эти руки, чтобы оторвать их от горла. И ладони его встретили пустоту...

Он сидел на диване в своей квартире рядом с незнакомым лысым мужиком в кожаной куртке и сухими беспощадными глазами на сером лице. Он вытер пот со лба.

— Брат, — глухо и страшно сказал лысый, не отводя остановившегося взгляда. — Я так и думал. Мальчик никогда не пошел бы с чужим — я его этому всегда учил. Поверить только не мог. Ну, сейчас!.. — он встал.

— Я мог и ошибиться! — Панов тоже поднялся. — Нельзя же так сразу...

— Ты? Ошибиться? — лысый ощерился какой-то жуткой улыбкой. — Ты меня в первый раз видишь, да и я тебя тоже. Ты что, знал, что у меня брат есть, что у брата темно-синий "мерс" и что он, сука, гомосек проклятый? — он скрипнул зубами. — Ты сказал даже больше, чем я ожидал...

— И что сейчас? — тихо спросил Панов. — В милицию пойдете?

— К этим тварям продажным?! Они его за сотню чистеньким объявят. Не-ет... Сначала он все расскажет. Скажет, никуда не денется. Потом покажет, где спрятал, — лысый скрипнул зубами. — А там я уже из него кровь по капле...

Он подошел к телевизору, на экране которого уже бултыхалась белесая муть — запись кончилась, извлек кассету, сунул ее в карман куртки.

— А ты помалкивай! — он смотрел на Панова бешеным взглядом. — Молчание — залог здоровья! Понятно? На! — он сунул ему зеленый бумажный комок. — Я свое слово держу...

Когда за лысым захлопнулась дверь, Панов машинально поднял валявшиеся везде дивана газеты, которые читал перед тем, и вдруг со злостью швырнул их обратно. Затем выругался — громко и страшно. На шум прибежала жена — он обругал и ее.

— Чтоб больше не водила мне таких! Поняла?! — крикнул он прямо в ее побелевшее лицо. — В гробу я видал всех этих родственников с их фотографиями и кассетами! Сволочи поганые...

Оставшись один, он еще долго ходил по комнате, яростно ворча про себя, не в силах успокоиться...

10.

Появлению этого посетителя в "кабинете" Панова предшествовали шум и крики в коридоре, какая-то возня, потом дверь распахнулась и расхристанный и растрепанный человек, ворвавшись в нее, бухнулся перед Пановым на колени. Он невольно вздрогнул и попятился. А расхристанный железной хваткой вцепился в его ноги и завыл, мотая головой:

— Родной... Только ты... Сынок единственный помирает. Только ты...

Панов недоуменно взглянул на Мишу, появившегося следом и такого же расхристанного и разлохмаченного, — тот только смущенно развел руками. Вдвоем они кое-как подняли незнакомца с колен (тот упирался и выл), усадили на кушетку. Миша сбегал за водой. Пока гость пил, стуча зубами о край чашки, Панов рассмотрел его получше.

Незнакомец был одет в форму полковника авиации, только сейчас его форменная рубашка с погонами была расстегнута почти до пупа, а один погон висел полу оторванным — Миша, по всему видать, стоял в коридоре насмерть. Кадык на загорелой шее полковника двигался судорожно; подождав, пока он покончит с водой, Панов решительно забрал кружку.

— Ну? — спросил властно.

— Сынок... Пятнадцать лет... Все отказались, все... Только ты... — полковник заплакал.

— Дмитрий Иванович, говорил я ему, — с досадой заметил Миша. — Только зря время терять...

— Родной...

Полковник сполз с кушетки и вознамерился было снова встать на колени, но Панов с Мишей упредили.

— Машина хоть у вас есть? — спросил Панов, поняв, что армия просто так не отвяжется.

— Такси. У подъезда, — полковник сглотнул.

— Останешься за меня, — повернулся Панов к Мише и виновато развел руками в ответ на его укоризненный взгляд...

* * *

Его провели в комнату, маленькую, но светлую. По прозрачному исхудавшему лицу мальчика на койке в углу, его почти невесомым рукам, лежавшим поверх одеяла, Панов сразу понял, что Миша был прав. Но отступать было уже некуда.

Он провел рукой над головой больного и невольно сморщился — в ладонь полыхнуло так, что закололо в пальцах. Дальше можно было уже не обследовать, но добросовестно довершил начатое. Злое пламя билось только под теменем мальчика, но и этого было достаточно. Он уже привычно окутал этот огонь холодом, истекавшим из его рук, даже сделал это старательней обычного. Но усыплять больного не стал.

Тот, в свою очередь, внимательно следил за его движениями. В глазах его сиял такой свет, что Панову стало как-то неловко. Ему уже не раз за эти недели доводилось встречаться с обреченными людьми; всегда это было неприятно и тягостно. В этот раз было иначе: он уже мог уходить, но почему-то не хотел этого. И он присел на стул рядом с койкой.

— Ну что? — спросил больной. Голос у него был тихий, но звучный.

Панов виновато развел руками.

— Безнадежно?

Он молча кивнул. Почему-то сейчас он чувствовал себя неспособным на обычную успокаивающую ложь.

— Говорил я ему! — с легкой досадой сказал мальчик, и Панов понял, что это он об отце. — Знаете, сколько тут до вас побывало всяких... — он замялся.

— Шарлатанов? — подсказал Панов.

Мальчик в знак согласия закрыл и снова открыл глаза.

— И я такой же?

— Нет... Вы — нет, — медленно выговорил больной. — Я ощущал, как от ваших рук исходило... И боль совсем пропала. Знаете, хуже всего — это боль. Просто невозможно. У родителей все деньги ушли на обезболивающие. Отец и машину продал...

— Больше не будет болеть, — заверил Панов.

— Совсем?

Он кивнул.

— Хорошо. Жаль только, что вы так поздно. А то у них, наверное, даже на похороны не осталось...

Панов сглотнул. Мальчик проговорил это спокойно и деловито — словно речь шла о ком-то другом.

— Тебя как зовут? — спросил он больного.

— Игорь. А вас?

— Дмитрий Иванович.

— Приятно было с вами познакомиться.

— Мне тоже, — невольно отозвался он и вдруг спросил: — Тебе не страшно?

— Нет, — спокойно ответил Игорь. — Было немного в самом начале. Потом прошло. Плохо только, что это так долго. И родителей жалко: мама плачет, отец бегает, экстрасенсов всяких ищет...

— Теперь уже недолго, — неожиданно для себя заверил Панов.

— Я знаю, — мальчик еле заметно улыбнулся. — Я это сегодня понял. Знаете, мне сон приснился: свет вокруг, такой яркий-яркий, и кто-то в белом меня зовет. Было хорошо и совсем не страшно. Мне даже стыдно стало, что я когда-то боялся. Человек не должен этого бояться...

— Это еще апостол Павел говорил, — подтвердил Панов.

— Вы — верующий? — спросил Игорь.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Крещеный. В детстве бабушка учила меня молиться, но потом я все забыл. И только раз, мне тогда было двадцать пять, вспомнил те молитвы.

— Почему?

— У меня был аппендицит и меня везли на операцию. Было очень страшно.

— Все прошло нормально?

— Не совсем. Хотя мне потом говорили, что случай был самый банальный. Но... Оперировал какой-то практикант, который все время пытался мне что-то не то отрезать. Хорошо рядом опытный врач стоял...

Мальчик улыбнулся:

— Наверное, вы это чувствовали, поэтому и молились, — подытожил он. — Знаете, я тоже раньше читал Библию и не понимал. И сейчас не все понимаю. Чувствую только, что за этим стоит нечто очень большое, даже великое. Человеку это тяжело постичь, поэтому, наверное, все и верят по-разному.

— А родители твои?

— Раньше не верили, но как я заболел... — Игорь повернул голову, и Панов увидел в углу комнаты несколько икон. — Это хорошо — так им будет легче все перенести. Только вот отец мучается, считает, что это его Бог наказал.

— Почему?

— Это давно было. Я только родился, отец с друзьями выпили с радости, и самолет к вылету он плохо подготовил. Тот и разбился — людей много погибло. Следствие вины отца не установило, а сам он не признался — боялся мать одну с маленьким оставить. Он мне сам все рассказал, стоял тут на коленях и плакал...

— А ты как считаешь?

— Я думаю, что он ошибается, — Игорь вздохнул. — Я считаю, что это было бы слишком просто. Как в американских фильмах: провинился — получи наказание. Мне кажется: Бог наказывает по-другому. Вы ему скажите, чтоб не мучился, — внезапно попросил он, — вам он поверит.

Панов кивнул.

— Сам я долго думал, — продолжил Игорь, глядя на него своими сияющими глазами, — почему мне такое? Почему сейчас, так рано? И долго не находил ответа. А потом вдруг подумал: хотел бы я прожить такую жизнь, как мой отец? И понял, что нет. Так может Бог просто спас меня, и это не наказание, а милость?

Знаете, даже странно как-то: в Библии ясно написано, что человек не умирает совсем — просто переходит в другую жизнь. А люди почему-то боятся. Плачут, по врачам бегают, целителям; готовы все отдать, чтобы промучаться здесь, на земле, еще немного. Странно, да?

— Они, наверное, не верят в то, что здесь все не кончается.

— И я так думаю, — согласился мальчик. — А вы вот верите?

Панов снова кивнул.

— Вот видите! Это же так просто — понять. Ведь если там ничего нет, то жизнь здесь теряет всякий смысл: зачем учиться, строить дома, покупать вещи... Ведь тебя скоро не станет, и все — зря! Для чего тогда? Как это люди этого не поймут?

Мальчик устало прикрыл глаза.

— Хочешь уснуть?

— Да, наверное. Устал. Хорошо, что мы с вами встретились и поговорили. Ведь так?

Панов кивнул в очередной раз и положил руку на его лоб. Мальчик медленно закрыл глаза и задышал тихо и ровно. Легкая улыбка застыла на его губах.

Панов встал и осторожно вышел. Полковник ждал его в коридоре. Глянул вопрошающе. Панов покачал головой. Полковник опустил взгляд.

— Не мучьте его больше, — Панов положил ему руку на плечо. — И не водите никаких экстрасенсов — не поможет. И лекарств больше не надо — он одной ногой уже там.

Полковник задавленно всхлипнул.

— И сами не мучайтесь — это не ваша вина. Тот самолет разбился совсем по другой причине. (Полковник поднял глаза — они у него стали огромными.) Держите, — Панов сунул ему в руку комок купюр, оставленных бугаем с видеокассетой, — они кстати оказались в кармане. — Вам скоро понадобятся...

— За что? — полковник смотрел на него, потрясенный.

— За сына, — коротко ответил Панов...

11.

Быть сиделкой оказалось делом не утомительным, хотя достаточно скучным. Когда главврач, вызвав ее в кабинет, объяснил, чем ей придется заниматься в ближайшие недели, Вика было вспыхнула и попробовала отказаться. Но главврач повысил голос, а потом протянул ей деньги — она и согласилась. Ссориться с начальством ей не хотелось, деньги были нужны и, кроме того, все это (о чем они с главврачом прекрасно знали) было ненадолго.

Она спала в комнате девочки — так потребовал хозяин дома — сюда же им обоим приносили еду. Несколько раз в сутки она делала Вете обезболивающий укол — в этом и заключались основные ее обязанности. С уколами поначалу обстояло плохо — в клинике инъекции были делом медсестер, а она шприц в руках не держала

давно — так что Вете пришлось немного поплакать. Потом она наловчилась, и девочка уже хныкала.

Они почти не разговаривали. Девочка большую часть времени спала, а, пробудившись, требовала мультики. Она включала ей телевизор или видеомагнитофон, изредка читала книжку. Книжки Вета, впрочем, больше любила листать сама, с интересом разглядывая яркие картинки. После этого ей обычно хотелось рисовать; Вика усаживала ее в кроватке, приносила специальную доску, альбом, карандаши, фломастеры... Девочка с полчаса усердно корпела над листом бумаги, но это занятие сильно утомляло ее. Вскоре она сбрасывала все в сторону, и клала голову на подушку. Вика убирала рисовальные принадлежности и накрывала девочку одеялом.

Она не чувствовала к этому ребенку особой привязанности — для нее Вета была обычной пациенткой, как и те дети, что остались в клинике. За несколько лет работы врачом Вика, как и ее старшие коллеги, привыкла к болезням и смерти и считала их обычными спутниками своей работы. К некоторым из своих маленьких пациентов она относилась лучше — тем, кто был ей более симпатичен, — к другим хуже. Но все они были ее пациентами, не более. А в ее отношение к Вете примешивалось еще чувство, которое каждый врач испытывает к человеку обреченному, — досада, смешанная с ощущением профессиональной беспомощности. Поэтому так и не любят обреченных в больницах...

Из развлечений в этом большом и скучном доме были лишь книги да телевизор. Несколько книг она привезла с собой, когда ее ненадолго завезли домой за необходимыми вещами. Скоро она перечитала их все. Телевизор она включала, когда девочка спала. Здесь было много видеокассет, преимущественно с мультиками и детскими фильмами, — скоро она пересмотрела все сколько-нибудь интересное. Попросить новые кассеты с фильмами она стеснялась — хозяин дома мог подумать об этом не так, а хозяина она, как все здесь, побаивалась.

Вечерами Вика спускалась в сад, окружавший дом, и подолгу гуляла. Днем выходить она не рисковала — в любой момент в комнату к девочке мог придти хозяин, и ему вряд ли понравилось бы ее отсутствие. Вечерами он никогда не появлялся, и она наслаждалась тишиной, чистым воздухом и легким шумом листвы над головой. В такие минуты она часто вспоминала свой приход к странному человеку с седой бородой и то, что произошло тогда, в маленькой квартире. Со временем это стало ее любимым воспоминанием, она берегла и лелеяла его, с удовольствием вспоминая каждую деталь и каждое слово, — его и свои.

В этом саду и случилось вскоре неприятное происшествие, едва не изменившее ее дальнейшую судьбу.

Один из мордатых охранников хозяина давно выказывал ей свое расположение: заглядывал без причины к ним в комнату, пытался заговорить и даже однажды — прижать ее в углу коридора. Тогда она, без затей, смазала ему по физиономии, охранник сдавленно охнул, отскочил и посмотрел на нее так, что Вике стало не по себе. Однако охранник, оглянувшись по сторонам, отступил, и скоро она забыла о случившемся. Зря.

...Он, видимо, давно наблюдал за ее вечерними прогулками и выбрал момент, когда она забрела в самый дальний и глухой угол сада. Подкрался он незаметно; сильные руки вдруг обхватили ее сзади: одна держала ее поперек туловища, вторая зажимала рот. Потом ее потащили в сторону — к широкой стальной двери подвального гаража.

Ошеломленная и испуганная, она поначалу не оказала сопротивления. Потом попробовала кричать, но даже мычания не прорвалось сквозь широкую стальную ладонь, намертво запечатавшую ей рот. Тогда она стала лягаться и раз все-таки попала каблуком — сзади зло зашипели.

— Будешь дергаться, голову откручу! — зло прошептали у нее над головой, и этот злой шепот внезапно привел ее в ярость. Со студенческих времен у нее сохранилась привычка носить в кармане халата остро заточенный скальпель (ей часто приходилось возвращаться домой поздними вечерами) и сейчас она вспомнила о нем. Недолго думая, она выхватила скальпель и с размаху вонзила его в толстую стальную руку, сжимавшую ее тело.

Сзади завыли, и она ощутила свободу. Сделав несколько торопливых шагов вперед, она оглянулась. Охранник, сжимая раненую руку другой, выл и раскачивался. Между пальцами ладони блестела в тусклом свете фонарей узкая рукоятка скальпеля; густая темная капля скользнула с раненой руки на землю, затем вторая, третья... Она повернулась и побежала к себе...

* * *

Утром следующего дня человек с не запоминающимся лицом вызвал Вику к себе.

— Зачем вы ранили моего человека? — резко спросил он, едва она робко переступила порог.

Она с удивлением и страхом посмотрела на него, и он понял немой вопрос, содержавшийся в ее взгляде.

— Я знаю все, что происходит в этом доме, а также — за его пределами, — еле заметная улыбка разжала его тонкие губы. — Итак, почему?

Эта самоуверенная улыбка вдруг заставила Вику забыть страх.

— Еще раз полезет — получит еще! — с вызовом в голосе ответила она.

Человек за письменным столом пристально посмотрел на нее. И она невольно заметила, что взгляд его стал иным — не таким, как раньше. Ей даже показалась, что в этих холодных серых глазах промелькнуло нечто новое, незнакомое ей прежде.

— Понятно, — наконец вымолвил человек с не запоминающимся лицом снова еле заметно усмехнулся. Только (и она отметила это) усмешка в этот раз была иной. — Но меня интересует больше другое. Почему вы оставили девочку одну? И надолго?

— Я была ей не нужна.

В глазах у него промелькнуло нескрываемое недоверие.

— Я сделала ей укол, и девочка спала, — торопливо пояснила Вика. — Следующая инъекция понадобилась только через несколько часов.

— А если бы она проснулась?

— Это исключено.

— Так, — человек за столом задумался. — Хорошо. Когда Вете нужно сделать очередной укол?

Вика взглянула на часы:

— Через двадцать минут.

— Посмотрим, — он встал из-за стола. — Идем!

В комнате Веты он не стал садиться, а только подошел к кроватке. Девочка спала, разбросав по одеялу исхудавшие прозрачные руки. Вика подготовила шприц и стала рядом. Так прошло несколько минут. Вдруг девочка вздрогнула и легонько застонала. Лицо мужчины у кроватки исказилось.

— Пора! — Вика отбросила одеяло и легко перевернула худенькое тельце на бочок. Быстро и ловко сделала укол. Вета вздохнула и задышала ровно. — Проснется она через два часа, не раньше, — пояснила Вика, накрывая ребенка одеяльцем.

Человек у кроватки кивнул и снова посмотрел на нее странным взглядом.

— Я хочу вам кое-что показать, — вдруг сказал он необычно

теплым голосом. — Это близко. Едем?..

Это действительно оказалась недалеко. Вскоре они уже ходили по сверкающим паркетным полам похожей на игрушку квартиры. Мебель, ковры, занавеси на окнах — все здесь было новым и нарядным. Но больше всего поразили Вику большие полки вдоль стен, сплошь уставленные видеокассетами, телевизоры во всех комнатах. Даже в туалете (ее спутник любезно показывал ей все) был телевизор на специальном кронштейне под потолком. Недоумевая, зачем он привез ее сюда, Вика бродила по этим конфетным комнатам, с невольным женским любопытством разглядывая их убранство.

— Нравится? — спросил ее спутник, когда они, наконец, покончили с осмотром и уселись на громадный мягкий диван с высокой удобной спинкой.

Она молча кивнула.

— Все это, если захотите, будет вашим.

Она удивленно посмотрела на него.

— Все просто, Виктория Аркадьевна, — улыбнулся он, и это была совершенно иная улыбка. — Я мужчина, а каждый мужчина мечтает о доме, где бы его любили и ждали. Там, — он мотнул головой, и она поняла, что это он о кирпичном особняке, — я больше работаю и принимаю партнеров. Мне нужен уголок, где было бы совсем иное. Этот уголок здесь, и хочу, чтобы хозяйкой его были вы.

Она молчала.

— Вы ни в чем не будете нуждаться, — продолжил он. — У вас будут квартира, деньги, машина и возможность делать, все, что вам хочется. Единственное мое требование — вы всегда должны быть готовы окружить меня теплом и лаской и, — он возвысил голос, — только меня одного. Ясно?

Она молчала, ошеломленная этим предложением, и не зная, что ответить. Он тоже молчал. Тогда она встала, прошлась по мягкому ковру, укрывавшему пол этой просторной гостиной и медленно обвела взглядом все вокруг. И ей вдруг безумно захотелось обладать всем этим, валяться на этом диване или этом ковре, смотреть эти фильмы на кассетах, пить вино из высоких хрустальных бокалов, что стояли сейчас за стеклом зеркальной горки, и забыть о мрачном больничном коридоре, обшарпанной ординаторской, хнычущих больных детях и своей, давно требующей ремонта, постылой и крохотной квартирке на девятом этаже бетонного дома.

Она невольно бросила взгляд на человека на диване, тот перехватил его и улыбнулся. Вика поняла, что он прочитал эти ее мысли и покраснела. Чтобы скрыть смущение, она отвернулась и машинально открыла створки платяного шкафа.

Шкаф был пуст. Только на дне его валялось что-то белое. Вика машинально нагнулась и подняла то, что вначале показалось ей тряпочкой.

Это был бюстгальтер — кружевная и очень дорогая вещица, как сразу определила Вика. Она недоуменно повернулась к дивану. Человек, сидевший на нем, перестал улыбаться. Вскочив, он подбежал к ней, выхватил у нее из рук находку, забросил ее в шкаф и закрыл дверцы.

— Говорил же убрать! — яростно прошипел он, и Вика невольно отшатнулась — голос спутника в эту минуту напомнил ей другой — тот, что она слышала вечером в саду. И она вопрошающе посмотрела ему в глаза.

— Да, Виктория Аркадьевна, здесь жила другая женщина, — хмуро ответил он. — Но она нарушила условие договора — то, которым возбраняется принимать здесь других мужчин. Я же говорил вам, что знаю все, что происходит вокруг меня...

Она молчала.

— Не беспокойтесь, ничего плохого ей не сделали, — досадливо сказал он, — даже не выгоняли. Сама собрала вещи и ушла.

— К нему?

— В том-то дело, что нет! — сморщился мужчина. — Так было бы хоть понятно.

— А кто он?

Человек с не запоминающимся лицом ответил не сразу.

— Вы его знаете. Тот, что вас лечил.

— У них была любовь? — спросила Вика и сама не узнала свой голос — он стал пронзительно тонким.

— Она сказала, что нет. Она, мол, хотела, поэтому и затащила его сюда, а он даже не прикоснулся к ней. Только устроил ей какой-то необыкновенный сеанс. Какой — я так и не понял. Да и она толком объяснить не могла — все плакала... Но мне не важно — прикасался он к ней или нет. Она не должна была его сюда приглашать — вот главное!

Она взглянула на часы:

— Нам пора!

— Вы все-таки не спешите отказываться, — со вздохом сказал он. — Подумайте. Я не буду вас торопить.

— Слушайте! — она глянула на него в упор. — А почему вы до сих пор не пригласили его к Вете? Несколько шарлатанов уже приводили, а его нет. Почему?

Она говорила и сама удивлялась себе. Больше она не боялась этого человека.

Произошло странное. Он не выдержал ее взгляда и опустил глаза.

— Один человек сказал мне, что делать это не стоит, — наконец нехотя ответил он, — а этому человеку я всегда верил. Теперь вижу: или он ошибся или же по непонятной причине обманул меня...

Обратной дорогой они не проронили ни слова...

12.

События последних дней настолько утомили Панова, что он решил взять отпуск. К тому же вот уже два месяца он работал без выходных и практически не выходя из стен — и чувствовал себя по этой причине весьма скверно. Плохо спал, а, просыпаясь ни свет ни заря, бездумно глядел в белый потолок, не чувствуя в себе сил даже для того, чтобы просто встать...

Он попросил Мишу объявить очереди, что примет только тех, кто успел записаться заранее, и работал еще два дня. А наутро третьего самолично уложил в сумку то, что счел необходимым, и поехал на автостанцию. Несколько дней назад он вспомнил о приглашении Фадея Егоровича (так звали гостившего у него старичка-лесовичка) и решил им воспользоваться.

Лесовичок встретил его радушно. С удовольствием принял подарки себе и супруге (Панов не поскупился на них и понял, что угодил), а потом повел показывать свое хозяйство. Жил Егорович (так звала его супруга и как-то сразу стал звать Панов) в большом рубленном доме-пятистенке, на самом краю деревни, у леса. Значительную часть этого не нового, но еще крепкого дома, занимала огромная русская печь; вокруг нее на прибитых к потолку шестах висели пучки трав, наполнявшие дом легким душистым ароматом. Егорович долго объяснял ему, какая трава от чего помогает; Панову это было неинтересно, он почти не слушал, поэтому ничего и не запомнил.

Поразила его кладовая Егоровича: стены ее от пола до потолка закрывали полки, сплошь уставленные бутылками всех форм, видов и цветов.

— Вот, Димитрий, погреба мои, — торжественно сказал лесовичок, довольный произведенным впечатлением. — Настоечки, наливочки, водочки — такого нигде больше не увидишь и не попробуешь. Только у меня!

— Что, сами делали? — спросил изумленный Панов.

— Вот этими самыми руками! — потряс Егорович ладонями. — Все — от начала до конца!

— Так это самогон? — протянул разочарованный Панов.

Егорович обиделся.

— Самогон у бабок, которые им людей травят, а у меня водочка домашняя — почище казенной. Народ, милый ты мой человек, обленился и забыл, как предки делали. Ему сегодня лишь бы побыстрее: бросил сахар в воду, добавил дрожжей — и уже аппарат тянет. А какая из сахара может быть водка? Ром, разве, так здесь не Ямайка, а мы не негры — делать его не умеем. Вот и получается сивуха. А я вот не ленюсь зерна ржаного прикупить — заметь, именно ржаного, другое для такого дела не годится — прорастить его, как положено, смолоть и брагу заварить, — Егорович аж раскраснелся, объясняя. — Аппарат у меня хотя и хороший, но не промышленный — ректификация не та. Поэтому продукт затем чищу. И не марганцовкой, как бабки наши — и то, если они его еще чистят, часто и этого нет — а угольком, как положено. Знаешь, сколько наши предки способов очистки водки придумали? — лесовичок схватил его рукав. — Сотни! Сам в книгах читал. Даже яичным белком. Но лучше всего — древесный уголь. Березовый. Сам жгу, получается — лучше не надо! Два-три раза водочку сквозь уголь процедишь — она, как ключевая вода, без запаха, мягкая. У меня ее даже ОТК проверяло — высшим сортом отметило.

— Какое ОТК? — удивился Панов.

— Самое настоящее, — Егорович аж засветился от удовольствия. — Когда у нас тут борьба с пьянством была, приехала раз из района милиция — самогонщиков шерстить. Наш-то участковый меня не трогал — хороший человек. Нальешь ему стакан с закусочкой, с собой бутылочку дашь — вот и все дела. А эти навалились: сдавай, говорят, дед все добровольно. Ну, аппарат не нашли — он у меня постоянно в лесу, а водку забрали. Ее тогда мало было, но "козла" своего полного нагрузили. Протокол составили. Через месяц вызывают повесткой, — лесовичок снова захихикал, — говорят: так, мол, и так, Егорович, экспертиза признала, что у тебя был не самогон, а водка высшего качества. Так что дело против тебя прекращаем. А сами мнутся. Извини, говорят, дед, тут тебе изъятое положено вернуть, а хлопцы наши раньше этого ОТК разобрались — только посуда осталась. Подпиши бумагу, что претензий не имеешь...

— И подписали? — улыбнулся Панов.

— Подписал, — махнул рукой Егорович, — пусть им на здоровье. Если ко мне по-хорошему, то и я...

За обедам они отдали должное и настойкам, и наливочкам, и водочкам; Панов, которому никогда в жизни не приходилось пробовать ничего подобного, пришел в полный восторг. Особенно понравилась ему анисовая: она просто таяла во рту, оставляя легкую сладковатую свежесть. Егорович прямо лучился от удовольствия.

— Это тебе, Димитрий, не городское пойло, что у вас по магазинам стоит, — вдохновенно комментировал он. — Понавезли из-за границы, этикеток красивых налепили, а попробуешь — тьфу! Ну, ректификация у них может и хорошая, но гонят ведь из чего? Хорошо еще, когда из пшеницы заплесневелой. А то ведь — я узнавал — из картошки и буряка. Потом водой разведут дистиллированной — ни вкуса, ни мягкости. Или бухнут еще сиропа — вот тебе и ликер. А в ликере том один сахар. У нас, русских, своя наливочка лучше всякого ликера — на свежей ягодке настаивается. И аромат тебе и вкус...

— И покрепче, — поддакнул Панов, успевший снять пробу с наливочки лесовичка.

— Это само собой. Крепость у хлебного вина должна быть 40 процентов. И по весу спирта, а не по объему, как за границей. Дмитрий Иванович Менделеев, тезка твой, формулу открыл. Ученый был человек, царствие ему небесное, во всем знал толк...

— А как вы ее взвешиваете? — полюбопытствовал Панов.

— Зачем взвешивать? У меня спиртометр есть. И не тот, что у вас на базарах продают, а настоящий, лабораторный. Я в спирт водицы ключевой добавлю, замерю — все путем. Хорошая настоечка, милый ты мой человек, это не только радость, но и лекарство — испокон веков на Руси ею лечились. И коли употреблять умеренно — только на пользу здоровью. По себе сужу. В газетах вон пишут, что на мужскую способность это дело влияет. А ты спроси у Петровны моей: как на меня повлияло?

— Да ну тебя, дед! — засмущалась Петровна, пухленькая, милая старушка с не по возрасту румяным лицом.

— Нет, ты скажи! — настаивал порядком захмелевший Егорович, и Петровна, плюнув, выбежала из-за стола. Панов хохотал, Егорович вторил ему мелко и часто...

Вечером они отправились к лесной речушке, протекавшей неподалеку, — ладить обещанную Егоровичем уху. Там, у полощущих длинные ветви в воде кустов, стояли две плетеные из лозняка верши. Они вытащили их кошкой и набросали ведерко золотистых жирных линей и коричневых толстых щук. Егорович позволил ему только выпотрошить и почистить рыбу. Уху в черном закопченном казане варил сам, время от времени бросая в кипящее варево очередную порцию рыбы, которую вскорости вылавливал же обратно большой алюминиевой шумовкой. Готовую рыбу он складывал в эмалированную миску величиной в средних размеров тазик.

Потом они достали из реки холодную бутылку с чистой, как родниковая вода, водкой (Егорович пояснил, что к ухе подходит только чистая, настойки не годятся), разлили ее в стаканы и сели друг против друга над снятым с костра казаном. Стояла уже середина сентября, но теплая и ясная, солнце давно село, но небо мягко и ясно светилось; в лесу было тихо и спокойно. Они заедали холодную водку обжигающе горячей ухой, которую черпали ложками прямо из казана — было очень вкусно и здорово! Уха получилась густой, скользкой и сладковато-пряной (Егорович добавил в нее каких-то своих корешков) — вкуснее Панов ничего в жизни не едал. Потом пришел черед рыбы, остывшей, но не потерявшей вкуса и аромата. Панову, который проглотил несметное количество ухи, поначалу показалось, что для рыбы у него в желудке не осталось места. Но Егорович достал из реки еще одну бутылку — и место нашлось...

Позже они сидели у потухающего костра, блаженно покуривая самосад. Егорович свернул папироски ему и себе, попросив его только лизнуть полоску тонкой бумаги на той, что предназначалась гостю. Самосад, крепкий и ароматный, драл горло, и дым от него был густой и тяжелый — он медленно стлался и таял над водой.

— Вот оно какое, Димитрий, — тихо промолвил Егорович, когда самокрутки потухли. — Так бы и сидел здесь всю жизнь — глядел да слушал. Года мои, видишь, уже на исходе, и как подумаю, что скоро в землю, так и защемит тут, — он потрогал грудь. — Куда ж от такой красоты?! В рай меня, Господь, наверное, не пустит — грешил много — так чего тогда спешить? Мне и тут хорошо...

— Да, — согласно выдохнул Панов. И вдруг, словно стараясь освободиться от тяжести на сердце, торопясь рассказал об Игоре и разговоре с ним.

— Хороший он, видно, был хлопчик, — заключил Егорович, когда Панов замолчал. — Господь его, видать, еще в детстве в макушку поцеловал, потому и забрал к себе побыстрее из юдоли этой. А вообще люди, Димитрий, тяжко помирают — я много видел. И на войне, и потом... Легкая смерть — это подарок Божий, недаром о ней в церкви каждый день молятся. А так... Тяжко человек живет и помирает тяжко — не хочется ему, боязно. А что поделаешь — никого эта чаша не минула, даже Господа нашего. Человек и болеет тяжко и лечить его тоже тяжко — капризует, внимания к себе особого требует. А вылечишь его — потом и спасибо тебе забудет сказать. Пока стонет да плачет — горы тебе золотые будет обещать. А потом принесет курицу старую, да и ту будет жалеть, думать, чтоб ты той курицей подавился...

— Пойдем, Димитрий, — Егорович поднялся и стал собираться. — Дома еще посидим, порадуемся. Чего нам тут печаловать...

Панов пробыл у радушных старичков еще день. Остался бы и больше — и приглашали, но было неудобно. Да и оказия подвернулась — утром третьего дня за Егоровичем из города прислал машину очередной клиент — вместе они доехали до города. Расстались, как и в прошлый раз, сердечно..

13.

Уезжая, Панов никому не сказал, когда вернется, — да он и сам не знал когда. Поэтому его не удивило, когда он застал квартиру пустой. Дочь была еще в школе, а жена, видимо, пошла по магазинам — это дело она любила. Он с удовольствием постоял под душем, переоделся во все чистое, пообедал — холодильник был полон..

Покончив со всем этим, он попытался читать, затем смотреть телевизор — не получилось. Голова не воспринимала прочитанного, а по всем программам телевидения шла какая-то нудная тягомотина — где о политике, где о проблемах экономики. Некоторое время он бесцельно послонялся по квартире, затем взял ключи и поднялся в "клинику".

Возле дверей со знакомой табличкой никого не было: маленькое объявление, пришпиленное ниже, сообщало всем, что прием временно прекращен.

Он открыл дверь и шагнул в прихожую. Он и сам не мог объяснить себе, зачем притащился сюда. Хотя за последние недели "клиника" и все, что было связано с ней, ему просто обрыдли, было нечто, что тянуло его сюда. Недели, проведенные здесь, изменили его жизнь, и хотя он весьма смутно представлял себе свое будущее, одно знал твердо: назад, к прежней жизни и занятию, возврата уже не будет...

Вдруг он замер. Неясные звуки доносились в прихожую из-за плотно запертых дверей его "кабинета". В первое мгновение его прошиб холодный пот — не столько от страха, сколько от неожиданности. Но он быстро взял себя в руки и осторожно подошел ближе.

В "кабинете" действительно кто-то был. Странные звуки, похожие на шлепки по обнаженному телу, доносились оттуда, потом послышался стон. Он удивленно пожал плечами и тихонько открыл дверь.

В первый миг он не понял, что это такое копошится в полумраке на одной из кушеток. Но это длилось только миг. Два обнаженных тела, слившихся воедино на кушетке в паре метров от него принадлежали жене и Мише — он это понял тут же. Полные белые ноги жены елозили по смуглой спине Миши, а тот яростно работал телом, исторгая каждым своим движением сладкий стон у обнимавший его женщины. Появления Панова никто не заметил, и он молча смотрел, как кривится в сладкой судорге лицо жены, внезапно она закричала и, обхватив голову партнера обеими руками, впилась в его губы долгим страстным поцелуем...

Он повернулся и вышел. Дверь "кабинета" он не закрыл, а, повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, с грохотом впечатал в косяк. Затем спустился к себе.

На кухне он отыскал в одном из шкафчиком початую пачку сигарет, ломая спички о коробок, прикурил. С тех пор, как он занялся целительством, он как-то незаметно перестал курить — душа больше не требовала — и выпивать. Лишь когда приходили редкие гости, он позволял себе расслабиться, но и то только за рюмкой. Поэтому сейчас, как день назад у Егоровича, табак ударил ему в голову, и на мгновение все поплыло вокруг.

Он не чувствовал себя оскорбленным: давно уже минул тот день, когда он отчетливо осознал, что не любит жену. То, чему он только что стал свидетелем наверху, происходило между ними редко, а в последние недели и вовсе сошло на нет. Права ли была тогда Лика, или же он просто уставал, но их супружеские отношения в эти недели трансформировались в чисто деловые, и жена (он сознавал это даже сейчас) в принципе имела право на то, что он не мог ей дать. Но все равно было неприятно и противно...

Он еще не докурил сигарету, как за стеклянной дверью кухни мелькнула тень. В следующее мгновение в щели между дверью и косяком показалось виноватое лицо Миши.

— Входи, садись, — кивнул Панов на свободный стул, и Миша, неслышной тенью скользнувший в дверь, осторожно присел на краешек. — Что скажешь хорошего?

— Дмитрий Иванович, вы... — Миша бросил на него взгляд исподлобья и опустил голову, — вы на меня... Честное слово, не знаю, что сказать, — закончил он виновато.

— Тогда я спрошу, — Панов внезапно ощутил в себе какую-то веселую ярость. — Давно это вы?

— Как вы в отпуск уехали... (Миша не поднимал головы.)

— И кто был инициатором?

— Оба, наверное, — Миша взглянул на него покаянно. — Она как-то пожаловалась, что вы с ней никак... Ну, это... Как-то все само собой получилось.

— Ладно, — Панов растер сигарету в пепельнице. — Ее я еще могу понять — раз уж я с ней никак... Но ты? Ты ж ей почти в сыновья! К тому же жена дома молодая...

— Беременная жена, — Миша снова опустил голову. — Вот и... Сами понимаете...

— Ладно, иди, — он махнул рукой.

Миша осторожно посмотрел на него:

— Людмила Викторовна сюда заходить боится...

— Скажи, чтоб не боялась.

Миша все еще смотрел на него.

— Не бойся, ничего я с ней не сделаю! — сказал Панов, раздражаясь. — Неужели я похож по-твоему на ревнивого мужа, что будет гонять ее топором?

Миша, подумав, покачал головой.

— Ну так чего же?..

Помощник кивнул и тихонько вышел. И почти сразу же в дверном проеме появилась жена. Она не вошла — стала у косяка, с тревогой глядя на него. Лицо ее кривилось: то ли она хотела заплакать, то ли обругать его. Панов подождал, пока в прихожей щелкнул замок входной двери. Он уже принял решение и знал, что ему делать.

— Принеси деньги, — сказал он отрывисто.

— Какие деньги? — насторожилась она. — Нет у меня ничего!

— Я сказал: принеси! — холодно повторил он.

Она упрямо замотала головой, и Панов вдруг ощутил, как воздух перед ним становится твердым и тяжелым. Он еле успел метнуть взгляд в сторону — толстое узорчатое стекло в кухонной двери вдруг с пушечным громом треснуло и мелкими осколками ссыпалось на пол.

— Я счас, я счас...

Жена исчезла и скоро появилась снова с пухлым старым портфелем дочки. Он молча вынул портфель из ее трясущихся рук, щелкнул замком крышки и перевернул его над столом. Толстые зеленые пачки, перехваченные посреди разноцветными узкими резинками, жирно застучали по клеенке, покрывавшей стол.

Бросив опустевший портфель на пол, Панов некоторое время изумленно смотрел на груду бумаги перед собой. Он предполагал, что неплохо зарабатывал в эти недели (это было заметно по многочисленным дорогим вещам, что стали появляться в квартире), но он даже не предполагал, что денег окажется так много.

— Боже, сколько же вы с них брали? — хрипло вымолвил он наконец.

— А что? — взвизгнула жена, делая шаг к столу. — Они за здоровье платили, а некоторые и за жизнь. Их никто не заставлял. В больнице бесплатно — могли туда идти!

Он с интересом посмотрел на нее. Лицо жены порозовело, она, не отрываясь, смотрела на валявшиеся на столе деньги.

— А тебе зачем столько?

— Это тебе никогда ничего не надо! — вдруг заплакала она. — Всю жизнь в нищете, когда у других — все... Люди давно поняли, как надо жить, один ты... У тебя дочка растет, о ней ты подумал? Замуж выйдет, зятя в дом приведет, где мы тут поместимся? Люди давно детям квартиры купили, я уже одну присмотрела... И о цене договорилась... — она плакала, не отрывая взгляда от стола.

Он молча выбрал из груды три пачки, отодвинул их в сторону. Остальное сгреб обратно в поднятый с пола портфель. Она перестала плакать и испуганно следила за его движениями. Он щелкнул замком крышки.

— Держи!

Она поймала портфель и обеими руками прижала его к животу.

— Дочке скажешь, что я уехал в командировку. На Север. Очень и очень надолго...

Он встал, рассовал отложенные деньги по карманам. Она во все глаза смотрела на него. В один миг попыталась было что-то сказать, но не посмела и опустила голову. Он молча прошел мимо, у самой двери на мгновение остановился. Пошарил по карманам — и тощая связка ключей, слабо звякнув, упала у порога. Он не помнил, как шел по лестнице, выходил из подъезда. И пришел в себя, когда на его пути возникли две тяжелые фигуры в цветастых спортивных костюмах.

— Ты Панов? — спросил один из цветастых и пояснил: — Ну тот, что лечит?

Он машинально кивнул...

14.

Человек с гладко выбритым не запоминающимся лицом молча смотрел на другого, с седоватой бородкой, сидевшего напротив. Охранники, доставившие в кабинет гостя, ушли. Хозяин кабинета отослал их тут же — понял, что не понадобятся.

Гость не понравился хозяину с первого взгляда, а теперь, после длительного взаимного разглядывания, нравился еще меньше. В седобородом не было ни холодной, внушающей страх значительности палача, принявшего у него заказ; ни даже напыщенной важности целителей, побывавших здесь прежде. По заключению хозяина кабинета в нем не было вообще ничего — обыкновенный мелкий человечек, к тому же слегка напуганный. Неужели он действительно делал то, о чем ему так много рассказывали?

— Ты Панов, который лечит? — спросил человек с не запоминающимся лицом, будто не веря сам себе.

— Меня уже спрашивали ваши дебилы! — огрызнулся гость. — На какой помойке вы их нашли?

Хозяин кабинета еле заметно кивнул. Кажется, первое впечатление было обманчивым.

— Ты действительно можешь определить, чем человек болеет, а вылечить его? — продолжил он как ни в чем ни бывало.

— Если захочу! — снова огрызнулся гость.

— Тогда скажи, чем болею я?

— Умственной недостаточностью!

Гость явно задирался. Хозяин кабинета нахмурился — это уже было чересчур.

— Те, которые здесь были до тебя, не хамили, — кротко сказал он, и в этой смиренной кротости даже самый толстокожий услыхал бы угрозу. Но этот не услышал.

— Вот и целуйтесь с ними! — гость встал и сжал в кулачки свои жалкие ручонки. — Я к вам не набивался! Так что, будьте добры, отвезти меня туда, где взяли. Ясно?

Человек с не запоминающимся лицом вдруг понял, что этот колченогий с бородкой сейчас упрется — и тогда все. Хоть рви его на части.

— Идемте! — он встал. — Сейчас я вам все покажу.

Они вышли из кабинета и по широкой мраморной лестнице поднялись на третий этаж особняка. Здесь, как и этажом ниже, прорезал здание широкий коридор со стенами, выложенными тем же светлым мрамором, с высокими дверями красного дерева. Возле одной из них хозяин остановился. Рысивший следом за ними охранник в цветном костюме торопливо подскочил и распахнул дверь.

— Прошу! — хозяин отступил на шаг.

Комната, в которую они вошли (охранник почтительно остался за дверью), была небольшой, но светлой, с высоким потолком. В центре ее стояла кровать. Маленькая. Но даже она казалась большой для худенькой бледной девочки, лежавшей здесь под кружевным одеяльцем. Она встретила посетителей любопытным взглядом.

Хозяин сделал легкий жест рукой, и женщина в белом халате на кушетке в углу (ее гость сразу и не приметил), встала и вышла.

— Дядя!

Девочка улыбнулась и протянула человеку с не запоминающимся лицом худую прозрачную руку. Тот осторожно взял ее обеими ладонями.

— Как ты, малыш?

— Хорошо. Тетя доктор сделала укол, и сейчас ничего не болит. Она мне вставать запрещает, а мне хочется. Мы бы с тобой поиграли... А это кто?

— Это тоже доктор, — хозяин отступил в сторону, чтобы гость мог подойти поближе. — Он будет тебя лечить.

— А почему он не в белом халате? — спросила девочка, с любопытством глядя на гостя. — Я поняла! — вдруг обрадовалась она. — Он будет шептать и махать руками. Как те, что уже приходили. Да?

— Да, — коротко подтвердил человек с не запоминающимся лицом. — А сейчас помолчи, лапочка, — он повернулся к гостю: — Приступайте!

Тот молча кивнул и провел ладонью над головкой девочки, затем — над кружевным одеяльцем. Лицо его вдруг скривилось, как от боли. Он поднял вторую руку и обеими ладонями стал водить над одеяльцем, словно обволакивая что-то. Девочка следила за ним с интересом.

— Ой, холодно! — вдруг взвизгнула она.

Гость нахмурился и положил ей ладонь на бледный лобик. Глаза девочки медленно закрылись, и она ровно задышала. Гость убрал руки. Хозяин кивнул.

— Идем! — вновь пригласил он.

Тем же путем они спустились в кабинет.

— Ну? — спросил человек с не запоминающимся лицом, когда они расселись по прежним местам.

— Рак печени. Третья, а может уже и четвертая стадия. Опухоль неоперабельная, — хмуро отозвался гость и добавил: — Метастазов нет.

Хозяин кабинета удовлетворенно кивнул:

— Значит мне про тебя говорили правду.

— А вам не говорили, что я таких случаях ничем помочь не могу? — все также хмуро спросил гость.

— Говорили, — подтвердил хозяин. — Я и не прошу, чтобы ты ее вылечил — знаю, что это невозможно. Но я знаю и другое. Не так давно ты был у одного мальчика. Ему помочь тоже было невозможно. Но ты с ним говорил и что-то делал — он умер через два дня во сне, улыбаясь. Эта девочка — моя племянница. У нее нет родителей, а у меня — детей. И если ее нельзя вылечить, то я хочу, чтобы она хотя бы умерла, улыбаясь. Понятно?

— Да.

— За работу я всегда хорошо плачу. А за такую — тем более! — человек с не запоминающимся лицом выдвинул ящик стола.

— Не надо! — гость встал. — Я сделаю все и так.

Хозяин кабинета бросил на него долгий тяжелый взгляд. Гость ответил ему таким же. С минуту, не мигая, они смотрели друг на друга. Затем хозяин задвинул ящик обратно.

— Я только хочу вам сказать, — промолвил гость, вставая, — что если бы ваши дебилы приехали чуть позже, они меня никогда бы не нашли.

Еле заметная усмешка тронула тонкие губы человека с не запоминающимся лицом.

— Ошибаетесь. Это намного проще, чем та работа, за которую вы беретесь. Что вам нужно для нее?

— Будет нужно — попрошу.

Хозяин встал, и тут же в дверь вскочил цветной охранник...

* * *

Поздним вечером тот же охранник осторожно заглянул в кабинет.

— Спит! — коротко доложил он от порога.

— Давно? — поднял брови хозяин.

— Только что, — охранник спешил, глотая слова. — Я в глазок смотрел, как приказали. Сначала он все руками над ней водил. Поводит-поводит, потом посидит на ковре немного — и снова. И так это... — охранник с трудом подбирал слова. — Как бы вытирает что-то. Никогда такого не видел. Аж жутко, блин! А потом совсем упал. Я заглянул — спит!

— Пойдем!

Они поднялись наверх. Гость лежал на ковре. На боку, уткнувшись лицом в собственное плечо. Человек с не запоминающимся лицом наклонился над девочкой. Она спала, тихо посапывая носиком. Он потрогал ее лобик. Тот был сухим и теплым. Почувствовав прикосновение, девочка вздохнула и перевернулась на бок. Хозяин убрал руку и склонился над человеком на ковре. Дыхания его не было слышно. Он поднял пальцем веко лежавшего — зрачка под ним не было.

— Позови врача, — обернулся он к охраннику. — Она внизу. К нему. Потом пусть зайдет ко мне.

Он выпрямился и пошел к двери...

Через полчаса женщина в белом халате открыла дверь его кабинета.

— Ну? — поднял он голову.

— Такое впечатление, что полное нервное и физическое истощение, — заговорила женщина, волнуясь. — Странно: днем он выглядел абсолютно нормально. А тут пульс еле прощупывался, и дыхание...

— Ну и? — прервал ее хозяин кабинета.

— Сделала укол, поставила капельницу, — торопливо стала перечислять она. — Он и сейчас лежит под ней. На ковре, — она помедлила. — Он пришел в себя.

— Перенесите его в другую комнату.

— Мы хотели, — женщина вздохнула, — но он запретил. И даже обругал нас. Говорит, что еще не закончил, нужен еще сеанс...

— Тогда пусть остается, — сказал человек с не запоминающимся лицом. — Принесите только ему поесть.

— Но... — замялась женщина.

— Что еще? — поднял он брови.

— Если у него такой упадок после того, как он выглядел здоровым, то в нынешнем состоянии он не может что-то делать. Он просто умрет! Понимаете?

— И что из этого?

— Как вы можете?! — лицо женщины пошло пятнами.

— Могу. Я его не заставляю убивать себя — успокойтесь. Его пригласили для другого, того, что он делал без всякого упадка сил, выходил на своих ногах, да еще деньги раздавал, — он помолчал. — Я не виноват в том, что он решил сделать нечто иное и лежит сейчас на ковре. Меня, по правде говоря, это совсем не волнует. Только девочка. Как она?

— Хорошо, — медленно выговорила женщина. — Ей явно лучше. Я даже не стала делать ей обычную инъекцию — она спит спокойно.

— Вот это — главное! И не забывайте: вас пригласили ухаживать за ней, а не за ним. Он взрослый, и сам знает, что делает. Идите!

Она понуро повернулась к двери.

— За ним тоже можете смотреть! — крикнул он ей вслед, почему-то раздражаясь. — Если вам того хочется. Но работать ему не мешать. Ясно?

После ее ухода он еще некоторое время сидел, сердито вертя пальцами толстую тяжелую ручку с золотым пером. Ему было неприятно и обидно. И он в раздражении швырнул ручку на стол...

15.

Санитарка мыла пол в коридоре больницы и, размашисто двигая швабру с тряпкой по гладкому мозаичному полу, и сердито поглядывала на приоткрытую дверь ординаторской. Там опять сидели эти двое. Их следовало выгнать уже давно, чтобы убрать в комнате — заведующий отделением на этот счет был строг, но санитарка почему-то робела. И это еще больше злило ее.

"Завели моду в тихий час по кабинетам шляться! — сердито думала она, полоща тряпку в ведре с крупной надписью "Для пола". — На то он и тихий час, чтобы все отдыхали. Даже врачи в это время уходят. А эти сидят и сидят!.."

Она с сердцем шваркнула мокрой тряпкой о пол. И, словно в ответ, из-за неприкрытой двери ординаторской донесся смех. Смеялась женщина — легко и радостно.

— Если бы ты только видел его лицо! — воскликнула она и снова засмеялась: — Как он смотрел, когда я ему это сказала!

— По-моему у него вообще нет лица, — сумрачно отозвался мужчина. — Так, маска какая-то.

— Не-ет, есть! — не согласилась женщина. — И ты бы видел, как оно дергалось!

— Удовольствия мало, — вздохнул мужчина. — Не видел и не хочу. Хватит с меня того, что я видел здесь. Приехал, всех из палаты его дебилы выгнали, заходит, сволочь...

— А чего он хотел? — удивилась женщина. — Ты не рассказывал...

— Деньги привез. За работу...

— Много?

— Лет на десять хватило бы.

— И что?

— Пусть он засунет их себе в одно место. Не нужно мне ничего от него. Вместе с его мордоворотами.

Женщина вновь засмеялась.

Санитарка в коридоре неодобрительно покачала головой. Надо же — от денег отказался. Да еще каких! И за работу! Ну и что, что тот был неприятный — деньги на вид всегда хороши! "Миллионер нашелся! — раздраженно думала она, возя тряпкой по полу. — А сам в старой пижаме — как дали здесь, так и не снимает. Другие больные почти все в своем — сейчас разрешают, а этот в пижаме... Костюма спортивного и того нет! Да и сам коней бы двинул, если бы не эта дамочка. (Санитарка вспомнила, что ей рассказывали медсестры.) Привезли сюда холодного и в коридоре бросили. Наши и вставать не хотели — под утро сон самый. Так эта всех на голову поставила. Сама доктор, знает, как у нас лечат. И лекарств с собою привезла — у наших, как обычно, ничего и никогда. Всю жизнь эти мужики за бабами! И что она в нем нашла? Одна борода, да и та седая..."

Санитарка сердито плюнула и тут же смахнула плевок с пола широким полотнищем тряпки. Она вспомнила, как сестры со второго этажа, где размещалась травматология и где она тоже убирала, рассказывали ей, как привозили недавно одного после автомобильной аварии. Молодой совсем был — заснул за рулем. Оказалось, что сын большого начальства. Сколько тогда налетело в отделение людей, палату цветами завалили, а фруктов всяких было сколько — сестры потом два дня все это ели! Им и денег набросали — врачам и сестрам — только бы спасли. Куда там — умер на второй день и в сознание даже не пришел, бедненький.

Санитарка вспомнила, как провезли тогда мимо нее каталку с телом, прикрытом простыней, — к полу свешивалась пухлая, неживая уже рука с огромным золотым перстнем на среднем пальце. Ей тогда нестерпимо захотелось сдернуть тот перстень (стоило только рукой двинуть) — зачем он мертвому? Но вокруг были люди, и она не решилась. Да и у двоих, что катили коляску в морг, морды были зверские — они бы ей сдернули! Эти, из морга, своего не упустят!

"Мало им, идолам, что родственников покойных обдирают — и все только за то, что помоют холодного, да оденут! А тут на одну зарплату..."

Она замерла, прислушиваясь. За дверью ординаторской по-прежнему громко разговаривали.

— Может ты все-таки поспешила? — спрашивал мужчина. — Жалко девочку.

— Да она через день уже бегала! — не согласилась женщина. — Ты бы видел, какие глаза были у моих в клинике, когда мы привезли ее обследовать! Поверить не могли, что это она. Все головами крутили, пока она их по именам называть не стала — запомнила, пока лежала...

— Значит сенсация? Опять ко мне повалят?

— Не мечтай, — хмыкнула женщина. — Ты наших не знаешь. Они же ей таблетки с уколами прописывали — вот и помогло. В крайнем случае спишут на самопроизвольное исцеление. Так у нас всегда делают, когда не могут толком объяснить. Не волнуйся, конкурентов наши не любят...

— А я им и не конкурент, — вздохнул мужчина. — Все, отлечил.

— Почему?

— Ушло все. Ничего не чувствую. Я здесь уже не раз пробовал — совсем ничего.

— Так ты еще не поправился.

— Не утешай. Сама знаешь — завтра выписывают. И чувствую я себя здоровым. Только это ушло.

— Может оно и к лучшему? Сколько ты из-за этого перетерпел!

— А жить на что? Я же безработный.

— Я работаю.

— И много ты получаешь? Одной еле хватает.

— И двоим хватит. Потом ты что-нибудь найдешь. А можешь и не искать. Если нужно, я одна...

— О чем ты говоришь! — вскрикнул мужчина. — Что я уже совсем?! Да я хоть грузчиком! Я сейчас сильный. Может быть потому, что это ушло... Я раньше на женщин совсем не смотрел, а здесь каждую ночь тебя во сне вижу...

— Потерпи уже день, — женщина засмеялась. — Не здесь же!

Санитарка в коридоре плюнула. "Бесстыжая!" — подумала она, затирая плевок.

— Скажи, это ты одежду мою забрала? — продолжил мужчина за дверью. — Когда меня сюда привезли?

— Я.

— Там в карманах деньги оставались...

— Я нашла.

— Купи мне куртку. А то пока лежал и холода пришли.

— Зачем? Я все твои вещи к себе перевезла. Там и куртка есть. Если, конечно, она тебе не нравится...

— Ты, что, ко мне ездила?

— Да.

— Ты ж адреса не знаешь!

— У тебя паспорт был в кармане. А там штамп с пропиской. И штамп о браке, где ее имя-отчество. Я по справке домашний телефон взяла, позвонила и сказала, что ты просил забрать.. А что, не нужно было?

Некоторое время за дверью было тихо.

— Как она тебя встретила? — спросил, наконец, мужчина. — Так вот просто все и отдала?

— Ну, косилась немножко. Но когда я сказала, что ты на квартиру и прочее не претендуешь, заулыбалась. Даже сама все сложила.

За дверью снова на некоторое время затихло.

— Как они там? — спросил мужчина.

— Нормально — все здоровы. Людей лечат.

— Что?!

— Ну да. Твой ассистент теперь вместо тебя.

— Миша?! — мужчина захохотал. — Миша! Молодец! Этот подметки на ходу срежет. И люди идут?

— Меньше, чем к тебе, но есть.

Мужчина захохотал еще сильнее:

— Вот шарлатаны!

— Точно так же и я о тебе думала, когда шла на прием.

— Да... Странно, но я тебя совсем не запомнил.

— Что тут странного? Сколько людей было!

— Так то люди, а это ты!

— Чем же я их лучше?

— Всем...

За дверью приглушенно забормотали, и санитарка замерла, прислушиваясь. Но в ординаторской не разговаривали больше — только тихий шорох донесся до нее.

— Ну, Дима, хватит! — наконец послышался голос женщины, и голос этот был иным — низким и неясным. — Я же сказала: потерпи! Мне пора уже, да и Пантелеевна скоро нас отсюда шваброй погонит.

Санитарка отпрыгнула в сторону. Торопливо заелозила шваброй. Парочка появилась в дверях ординаторской.

— Возьмите! — женщина протянула ей шоколадку.

— За что? — удивилась санитарка.

— За долготерпение. Берите. Внучку угостите... Дима! Проведи меня.

Санитарка, замерев, смотрела им вслед. Они шагали по коридору: мужчина был ниже женщины, к тому же заметно прихрамывал, а она шла рядом, такая тонкая, воздушная в своем приталенном белом халате, что казалось: сейчас взмахнет руками и полетит. В конце коридора она вдруг наклонилась к своему спутнику и поцеловала его в макушку.

"Надо же!" — покачала головой санитарка. Но произнесла она это про себя совсем не сердито. Ей почему-то совсем не хотелось больше ругаться...

Эпилог

Было уже поздно, когда в дверь квартиры на девятом этаже панельного дома позвонили. Вика дежурила в клинике, и Панов пошел открывать сам. И, отворив, несколько секунд молча смотрел на человека, стоявшего за порогом. Меньше всего он ожидал встретить его сейчас и здесь.

— Входите, — он, наконец, отступил назад и посторонился. — Раз пришли...

Гость молча шагнул за порог. Панов смотрел, как тот снимает свою длинную — до пят — темно-серую дубленку и высокую меховую шапку благородного пепельного отлива. По той медлительности, с какой гость делал это, Панов понял, что от него ждут помощи. Но он остался на месте.

Все так же молча гость, когда-то назвавшийся тезкой Панова, прошел в комнату, сел в кресло. Панов устроился на диване напротив. И они несколько мгновений изучающе смотрели друг на друга.

— Ну? — наконец, вымолвил гость.

— Что, ну? — не понял Панов.

— Рассказывайте.

— О чем?

— Зачем вы это сделали?

— Что сделал?

— Я имею в виду ваш последний сеанс целительства, — холодно пояснил Тезка. — Тот самый, в результате которого вы едва не отдали Богу душу и потеряли тем же Богом дарованную силу. Зачем вы это сделали?

Панов машинально пошарил рукой рядом с собой и нащупал у спинки дивана шершавый металлический шар. Он нашел его среди вещей, привезенных Викой из его прежнего дома, и с удовольствием вновь катал его в ладонях. Особенно, когда нужно было думать.

— Мне так захотелось, — ответил он.

— Почему захотелось? — не отстал гость.

— Вам это зачем знать?

— Мне нужно знать. Мне хочется знать, почему человек с необычайным даром, таким, какой встречается один на сто миллионов особей, губит его. И все для того, чтобы лишь продлить дни маленькой племянницы провинциального мафиози. Почему?

— Я не продлил, а исцелил, — хмуро ответил Панов. — Навсегда. Я знаю.

— Пусть так. Но для чего? Вы хоть знаете, что за человек этот дядюшка? Сколько на его совести погубленных душ и, как пишут ваши газеты, сломанных судеб? Болезнь единственной племянницы — это было ему наказание Божье. А вы это наказание отменили. Я б еще мог понять, если бы за большие деньги — я знаю, сколько он может заплатить. Но вы даже денег — вообще никаких — не взяли!

— А откуда вы знаете, сколько он может заплатить? — сощурился Панов. — Работка была? И кому вы сообщили, что ему больше незачем жить на этой земле?

— Это вас не касается! — резко отозвался гость. Но Панов понял, что не промахнулся. — Была работа или нет — это дело мое. А за работу надо платить — об этом даже в Евангелии сказано. Вы ведь прежде брали деньги?

— За лечение.

— За работу, — уточнил гость. — И у меня работа. Своеобразная, специфическая. Мир наш так многообразен и в нем столько профессий... Моя не самая худшая. Убрать очередную мразь с земли — это не зло. Злом было бы позволить ей жить дальше...

Ладно, оставим это. Я сюда не исповедоваться пришел. Итак, все же почему?

— Если я вам скажу, что мне просто стало ее жалко? — Панов понял, что гость не отвяжется. — И именно потому, что она племянница, а не дочь, и дядя у нее такой. Вас это устроит?

Тезка несколько мгновений пристально смотрел на него. Взгляд у него был холодный и тяжелый. Панов сидел спокойно, незаметно катая левой рукой шар. Странно, но он сейчас не чувствовал себя подавленно, как во время их первой встречи. Ему было интересно — и только.

— Я должен был это предусмотреть, — наконец тихо сказал гость, уж очень уникальный, нестандартный случай. Стихия без разума. Надо было сказать все тогда...

— Что сказать? — не удержался Панов.

— То, что следовало, Дмитрий Иванович. Но я понадеялся, что вы придете к этому сами. Вы должны были к этому придти. Это логика. Но ваше появление было алогичным, алогичным стал и уход.

— О чем вы? — удивился Панов.

— Да все о том же. Вы хоть задумывались иногда, откуда и как пришел к вам этот дар?

— Задумывался.

— И что?

Панов пожал плечами.

— Вот именно. Когда вы рассказали мне вашу историю с молнией и этим шариком, который вы зачем-то сейчас катаете рукой (Панов покраснел), я сразу понял, что это фантом. Вы, видимо, читали эти истории в газетах — наши провинциальные экстрасенсы любят рассказывать их журналистам — и это отложилось у вас здесь, — гость коснулся рукой лба. Сверкнул уже знакомый Панову перстень, и ему снова показалось, что ящерка на нем шевельнулась. — И вот когда нечто похожее случилось с вами, ваш разум — чего вы даже не осознали сами — решил, что и вы тоже можете. И вы сразу смогли... Насколько я помню, вы читали Библию?

Панов кивнул.

— Значит помните, как говорил Господь: если бы имели веры с маковое зерно, то могли бы приказать горе: "Иди! — и та пошла бы. Это действительно так, Дмитрий Иванович. Весь вопрос только в том, чтобы поверить. Как поверил Петр и пошел по воде, аки по суху...

— А потом стал тонуть.

— Потому что сам испугался того, что свершил. Ведь вся трудность здесь в том, чтобы поверить. Человек слаб и труслив, и ему просто страшно подумать, что он может сказать горе: "Иди!" и та пойдет. Чтобы избавиться от этого страха, люди учатся годами, десятилетиями, они читают заклинания и доводят себя до исступления наркотиками. Вам ничего этого не понадобилось. Вот это и было алогичным. Вам это было просто дано.

— Почему же тогда ушло?

— Вы никогда не задумывались, почему ни один экстрасенс или целитель не работает долго? Вспомните: сначала шум невероятный, толпы страждущих и скоро — все. Полная тишина и забвение.

— Действительно, — согласился Панов.

— Дело в том, что человеку с даром отводится определенное количество энергии, как бы запас сил, который он может потратить. Запас у каждого разный, но всегда конечный. Никто из нас не знает, почему это так, но знают об этом все. Замечено, что интенсивней всего энергия расходуется при целительстве. Вот почему я думал, что вы скоро придете ко мне. Когда человек замечает, что начинает быстро терять энергию, он стремится ее сохранить, а не тратить еще быстрее. Последнее алогично.

— Значит, если бы я к вам пришел, то вы научили бы меня ее сохранять?

— И восполнять. Посвященным это иногда удается. Правда, восполнить все не удавалось еще никому. Особенно, если они продолжали заниматься целительством.

— А ваше занятие запас не расходует? — не удержался Панов.

— В меньшей степени, чем ваше. Мне хватит еще очень и очень надолго. И я хотел, чтобы также было и у вас. Вы могли бы стать великим, перед вами сгибались бы те, кого боится и боготворит этот мелкий люд. Вас бы боялись, опасались бы даже дышать в вашу сторону. Но вы этого не захотели. Поэтому вы мне больше не интересны. Прощайте.

Тезка встал.

— Зачем вы же тогда сюда приходили? — Панов тоже поднялся с дивана. — Чтобы все это мне рассказать?

— Я хотел знать ответ на один вопрос. И я его получил. А что до рассказа... Вы его сейчас забудете. Навсегда.

Гость поднял руку с перстнем, и Панов вдруг ощутил густую волну холода, исходившую из этой руки. Его обволокло, захлестнуло и подняло над полом. Ноги его стали слабеть, и, как когда-то там, на проплешине у кустов, над головой разверзлось небо. Только в этот раз без грохота. И он полетел в черноту...

* * *

Он пришел в себя от боли. Нестерпимо ныло под лопаткой. Он приподнялся. Тяжелый металлический шар лежал, наполовину вдавленный в мягкое, на диване — он заснул на нем.

— Вика! — тихо позвал он.

Никто не откликнулся, и он вспомнил, что она на дежурстве.

Он подобрал с пола книгу, которую читал перед тем, как уснуть, положил ее на столик у дивана. Затем, машинально прихватив с собой металлический шар, вышел в прихожую. Часы на стене здесь показывали полночь.

"Часа три, наверное, спал, — подумал он, позевывая, — это ж надо! Что теперь ночью делать?"

Слева от него скрипнуло. Он скосил взгляд. Входная дверь, незапертая, болталась на сквозняке, поскрипывая давно не смазанными петлями. Сквозь дверной проем виднелась пустынная лестничная площадка и стеганые матрасы соседских дверей.

"Во, и дверь не закрыл, — сердито подумал он, — заходи, кто хочет, бери, что хочешь..."

Внезапно он вздрогнул и бросил быстрый взгляд на вешалку сбоку. Его куртка и старое пальто Вики висели на прежних местах. Но Панову на миг почудилась длинная серая дубленка и шапка благородного серого отлива между ними.

— Забудешь... — прошептал он злорадно. — Как бы не так!

Он ощутил, как уплотнился и стал твердым воздух перед ним. Он метнул взгляд на качавшуюся на сквозняке дверь. И та с грохотом

захлопнулась...