Моя Валуа

Вот только закончился он неподобающим образом для дня дружбы и всепрощения. Это воскресенье стало первым днем в неделе вновь вспыхнувших конфликтов между парижанами и 'понаехавшимитутками'. Болты с метками арбалетчиков Арманьяка это было весомо, но потом открылось более неприятное. Оказалось, что вчера вечером. Арбалетчик из Тура позволил себе лишнего, сначала он на глазах многочисленных свидетелей упился вином до безобразного состояния. Но потом, спустя некоторое время его видели и слышали: поносящим несчастного прево Фламана! Негодяй страшно богохульствовал, и клялся пощекотать 'грязного фламандца деревянными пальчиками'. Деревянные пальчики у арбалетчиков были длинные, доставали далеко — все сразу догадались о чем ярился негодяй южанин. Но и этого оказалось мало. Венецианская коллегия заперлась на своем подворье и держала оборону. Словно бес вселился в угрюмого Джакопо. Тоже вчера позволил себе лишнего болтать языком. Да, вести дело с Арманьяком было привычно, удобно, но и в Париже можно потихоньку, без особой прибыли, не спеша прибирать к рукам торговлю. Зачем кричать на весь белый свет о том, что крыса — это крыса? Какие убытки впереди! Ох, беда... что он натворил, старый сын мартышки и сатаны, сумасшедший Леронозо. Картина вырисовывалась ясная, грязная, понятная. И все бы ничего, но словно кто-то подогревал варево злобы и ненависти, раздувал чуть тлеющие угольки неприязни и ярости в желании отомстить, прибрать под шумок к рукам чужое — Париж гудел негромко, грозно. Но по ночам началась литься кровь. И теплая, апрельская ночь улыбалась звездами с ясного неба вовсе не пронырам-нищим. Нет, на улицах, осторожно, но уверенно, как у себя дома решительным шагом проходили группы парижан, скрывших лица капюшонами легких, коротких плащей, которые не могли скрыть ни топоров, ни длинных ножей, ни арбалетов. И ночь снисходительно улыбалась. А древние Боги упивались паром крови, и звонко смеялись, приветствуя малую толику от своей былой силы, которую было ничуть не жаль обратить на благоволение этим забавным смертным. Париж ожидало светлое будущее. А как иначе, если за дело берутся атланты?

Глава 5. И все идет по плану. Егор Летов

Зубриков с пониманием относился к бургундцам и арманьякам, бурбонам и анжуйцам, и всем остальным представителям правящих династий разных областей Франции, которые имели свои корни, свою историю, свои права и свои претензии на самостоятельность. Ребята вообще видели в этом воплощение принципа 'Разделяй, но не властвуй'. Раздробить Европу на множество 'фермочек-фобуров' — королевств — это было удобно для них. Удобно было не вязнуть во власти над множеством таких сатрапий и колоний, нет — их удобно контролировать экономически. Они уважали силу больших империй и намеревались всячески препятствовать образованию новых империй, и приложить все силы для раздробления старых на исконные, древние области. 'Они нам все за падение Рима ответят. Варвары и придурки!' — просто и примитивно однажды высказался Лешка. Он настолько тогда надоел своими бреднями, что Костя не вытерпел: "Лешка, ты псих! Ты с логикой не дружишь. От всех требуешь ответа, а сам никакого слова им сказать не даешь! Ты самый безответственный типок! Смотри мне". Зубриков согласился, что на "на самом деле, он все понимает, но разум его возмущен и кипит". Как всегда на этого дебила махнули рукой. Главное, парни знали — политику атлантов Зубриков четко понимает.

Паризьены имели право на свою страну. Бургундцы могли в своем Дижоне хоть на головах стоять во время мессы. Но не надо нахально лезть в чужие спальни! Все должно быть по согласию. А парижане своего согласия на вмешательство в свою жизнь никому не давали — кельты паризии переродились в нормальных, заносчивых, уверенных в своих силах хозяев.

Париж — для парижан, для Франции. А остальные пусть строят посольства, дворцы и представительства. Джамшуты и Равшаны тоже приветствуются, а всяких больно шпиёнистых 'мы распознаем'. Кстати, 'Мы их распознаем' было одним из любимых высказываний Зубрикова, хоть он и не помнил, где его прочитал, но звучали слова внятно, сухо.

Зубриков прекрасно понимал всю деликатность вопроса 'цивилизованности'. Цивил — это, буквально, горожанин. Человек, который под защитой городских стен, спокойно работает на прогресс и прочую культуру. Но есть один прикол! Города не стоят на шахтах и полях, и фермах! Горожане свои поделки кушать не могут, и 'лепить из того, что было' всякие шедевры не получится. Вот и призывала жизнь к гармонии, к балансу — город это чудесно, это просто класс, но без крестьянина, рудокопа, дровосека и купца — город загнется от голода и безделья, от бунта поножовщины за своими стенами.

У Парижа была Сена — река приличная, двести с лишним метров шириной в черте города, но не судоходная, мелководная, было место, где всадник на коне мог переправиться вброд через реку — корабли с осадкой в полтора метра не рисковали заходить до Парижа. Зато Сена протекала через Бургундию, Шампань, Иль-де-Франс и Нормандию — много чего можно было доставить на мелких суденышках в Париж. Сена было отличной границей между феодальными владениями, а вот в смысле транспортной магистрали французам она плохо служила. Увы, и ее большая сестра — Луара, что протекала по странам к югу от Парижа, тоже была лишь относительно судоходной.

Зубриков считал стремление к гармонии — величайшим долгом человека. Он давно для себя решил, что его девизом станут слова: 'Живи и дай умереть другим!' — но, странным образом, и балансом выступало требование 'Ребята, давайте жить дружно!'

В любом случае, он с любопытством осмотрел места обитания своих врагов, посетил с оруженосцами несколько зеленых рощ, на востоке от Лувра, неподалеку от городской стены, где многие дворяне выстроили особняки. Там над дворцом д'Артуа, владением герцога Бургундского, высилась самая высокая каменная башня Парижа, гордо вознесшая к небу флаг с символом Бургундской династии — крестом святого апостола Андрея.

Бургундец был родственником Катрин не просто там в каком-то поколении, он был мужем ее старшей сестры, Мишель Французской! Сестре Катрин завидовала завистью недоброй. Однажды недотепа Зубриков не удержался и спел ей оригинал битлов, песню 'Мишель', только малость изменив слова — в итоге был отлучен от королевского тела на пять дней!

Полгода назад, после смерти жены, Филипп женился вторично — на Бонне д'Артуа, пышногрудой северной красотке в самом соку и цвете своих тридцати трех лет, она была совершеннейшая красавица, как признавала молва. А вот Лешка признал мудрость писателей про попаданцев, которые постоянно упоминали то, что стандарты женской красоты прошлого чаще раздражали мужчин, чем возбуждали честных попаданцев. Катрин была 'некрасива' по общепринятому мнению — а вот Лешка видел, что у нее была отличная фигура, худощавая, и груди хорошего размера и лицо привлекательное, и нос был совсем не длинный. Но молва давно прозвала Катрин 'ведьмой и уродкой' — дьявол ее сушит, видите ли! Больные на всю голову, сопливые англичашки иногда злили Лешку до помрачения в голове — и он был рад поскорей смотаться вон с этого странного острова. Парижане Катрин не хаяли, но посматривали без радости на принцессу-королеву. Свадьба Бургундца была памятна в Париже — пили тогда неделю, гуляли, восхваляя добрейшего и щедрейшего бургундского герцога. Бонна была дочерью Филиппа Артуа, древнего рода, в приданое Бургундцу достался и дворец в Париже, который с удовольствием заняли его люди. Сам Филипп был хитрым, и свято чтил заветы предков — в городе врага не живи! И уж тем более, не строй в нем замок или дворец — дворец достанется врагу, и любой замок можно привести в свое владение, если подойти к делу с умом, а не просто переть на стены с лестницами и воплями: 'Бургунь!' или 'Валуа и Сен-Дени!'

Дворец Артуа был обычным дворцом этого времени. Сначала знатный род воздвиг в Париже замок, в котором жили его представители в столице, а потом вокруг замка начиналось 'мутное брожение' и всякое неприятное — умирали несговорчивые соседи, опытные и умные сразу съезжали в другой район, удовлетворившись кошелем с золотом. А вокруг замка ширилась 'территория рода' — дома занимали люди верные и надежные, а не всякие прощелыги и столичные зазнайки. Оставалось сделать последний — важнейший шаг! Вот это было делом тонким, мастера архитектуры пользовались почтением и уважением — приглашался опытный мэтр, который думал над задачей: какие ближайшие к замку дома присоединить к донжону, чтобы получилось одно строение. Там пробивались стены, наводились новые коридоры, дома надстраивались, и переносились многие стены ограждений. Лешка бывал в Питере — там был Невский проспект, сплошная стена домов, абсолютно разных архитекторов — выглядело это на его вкус довольно забавно, стильно и полезно для туризма.

Дворец д'Артуа был вполне приступен для ловкачей атлантов. В ход пошли дукатики — золото открыло многие двери обители цвета бургундского дворянства. Это было не к добру.

* * *

Неприятности преследовали Оливье де Блуа-Шатильона, прошло уже несколько дней, как запропал один из его верных слуг, старый Жак, мастер по наведению порядка в деликатных ситуациях. Ко всему прочему, Оливье до смерти надоел Париж, в котором он находился по доброй просьбе герцога бургундского.

Оливье де Блуа-Шатильона открыл глаза и не понял: 'А что со мной?'

Он был раздет донага, и крепко привязан к деревянному столбу, врытому в землю какого-то подвала. Рот у него был запечатан кляпом. Голова прихвачена к столбу так, что он мог только немного повернуть ее в сторону, чтобы осмотреться. Оливье мычал от возмущения и осматривался. И увиденное ему очень не понравилось. Страшное злодейство! Измена! Попрание всех правил и торжество коварства. И это были не все ужасы, которые приключились с ним и благородными рыцарями бургундского двора, которых он увидел при довольно ярком свете фонаря под низким потолком. Он узнал всех — это были лучшие люди Бургундца. Это была невиданная наглость! Захватить в плен таких людей... Оливье окружали графы, виконты, и другие знатнейшие представители старых родов Бургундии. Оливье вдруг с ужасом понял, как их много. Подвал был довольно большим, несколько туазов в длину и ширину! Под землей можно было позволить себе вырыть большую нору, если позаботиться о надежности стен и потолка. 'Да это же катакомбы Парижа!' — подумал Оливье и начал сильнее вертеть головой, чтобы ослабить веревки. По периметру стен подвала были вкопаны столбы, к столбам намертво привязаны пленники — Шатильон насчитал десять дворян напротив себя, семь с правой стороны и восемь с левой. Сколько бедняг мучилось рядом с ним? Он не видел, повернуть голову вбок ему не удавалось.

'Бонджорно, шиньоры бюргюнь. Вам привет от шолнешной Венеции! И пошледнее напоминание: швои долги надо платить!' — раздался громкий шепелявый голос, и в подвал вошла странная троица. Мерзкая троица. Первым на середину подвала проковылял какой-то карлик, и сразу установил там жаровню, которую принес с собой. Откинув крышку большой жаровни, он принялся раздувать тлеющие угли и позвякивать металлом орудий для пыток! Оливье затих, ему было неприятно извиваться в путах, как попавший в сеть зверь, на глазах у этих негодяев. Это они были виноваты во всем! Да что же здесь творится? Какая Венеция! Виконт Лиможа никогда не имел дел с венецианцами! Ему хватало и своих кровопийц — евреев, которые всегда были рады услужить и поправить денежные затруднения его рода. Оливье никогда не имел дел с Венецией, даже не участвовал в интригах против итальянцев. Почему он здесь? Это ошибка!

Второй карлик нес табурет, который установил рядом с жаровней, после чего пошел вдоль стены, проверяя — не смог ли выпутаться какой-нибудь ловкач.

Последним ковылял невысокий человек, точнее — тоже карлик, одетый в просторный грязный балахон, весь в следах засохшей крови. На голове у негодяя также был колпак, и натянут он был по самые широкие плечи, полностью скрывая лицо мерзавца. В колпаке были прорезаны всего три дырки: для глаз и рта. И сейчас этот рот продолжил свои гнусные речи:

— Доколе? Доколе вы будете попирать жаконы жайма и коммерции? Вы когда долги отдавать будете, бюргюнь? Думаете, шамые хитрые? Терпение Венеции переполнилошь. Мы вам поможем вшпомнить о долге. Тридцать должников. Как нехорошо, ай-яй-яй, такие приличные люди, и такие нехорошие должники. Вы предатели договора, вы Иуды, тридцать шребреников Венеция готова вам проштить. Но вы взяли в долг тышячи дукатиков!

Оливье де Блуа-Шатильон видел, как завертелись, задвигались в возмущении пленники кругом — все были поражены таким бесцеремонным и безграничным нахальством. Но эти венецианские бандиты не обращали особого внимания на потуги достойных господ. Карлики приступили к делу. До самой смерти Оливье, граф де Пантьевр, виконт Лиможский не смог забыть часы, проведенные в том подвале, то — что он увидел, и что никогда так и не смог изгнать из памяти.

Главарь палачей подходил к пленному. После чего один из подручных сверялся со списком и громко называл имя и титулы должника. А потом творилось страшное. Даже не утруждая себя выслушиванием слов несчастного, палачи творили свое злодейство. Всем они выжигали глаза. Раскаленные в жаровне пруты хорошо помогали злодеям выполнять их страшную работу. Воздух быстро пропитался вонью паленой кожи, запахом нечистот и крови. Да, крови! Потому что ослепление было самой малой пыткой, приготовленной для несчастных. По каким-то своим, только им ведомым расчетам, маленькие монстры калечили лучших сынов Бургундии. Одному они отрезали все пальцы на обеих руках, и раскаленные на углях лезвия прекрасно справлялись с такой низкой работой. Некоторым несчастным, молодым мученикам, они отрезали мужское достоинство все теми же раскаленными ножами. Оливье чуть с ума не сошел, когда негодяи устроили свару у трупа одного из пленных. Должно быть, у бедняги сердце не вынесло ожидания своей участи! Эти маленькие чудовища плевались, шепелявили и гнусно коверкали слова — они возмущались, что виконт Доле избег мучений! Успокоились эти изверги после того, как один из них прохихикал: 'Ничего, монсиньор! Его брат заплатит за все! Заплатит вдвойне!' 'О, нет, мой верный Шкарлатто! Венеция чтит договор. Никакого 'вдвойне'. Мы ему уши отрежем. Пениш, глажа, пальцы и уши', — и урод смачно плюнул на труп несчастного.

— Синьор Фоскари, мои ноженьки устали, — прохныкал один из карликов.

— Без имен, глюпый дебило, — прошепелявил в его сторону главарь. Но потом согласился. — Эти бюргюнь шлишком воняют! Пойдемте, отдохнем и подкрепимшя. А они пюшкай подюмают над тем, как вернють долг Венеции. И чтобы никаких ваших поганых франков! Полновешные венецианшкие дукатики!

— Ду-укатики, — мечтательным тоном прогундосил один из карликов. — Только дукатики!

И уроды поковыляли на выход, который был рядом со столбом несчастного Оливье де Блуа-Шатильона.

Лишенный зрения, потеряв пальцы на руках, он заплатил. Он заплатил, проклиная отца, который влез в такие долги, и никому не сказал об этом долге. Он заплатил, потому что ему надо было думать о сыне и о возмездии.