Свой Среди Чужих

"Почему их вместе везли? Или один был под охраной, а для предателя другого места не нашлось? Но почему они тогда они в бронетранспортере, а не в грузовике с солдатами. Хм. А куда фрицы второго предателя задевали?".

Долго ломать голову над этими вопросами я не стал, так как все эти загадки были не для моего ума. У меня было свое, четко очерченное задание. Спрыгнув на землю, я подошел к пленным к немецким офицерам. Командир, все это время стоявший рядом с фрицами, бросил на меня вопросительный взгляд, собираясь узнать у товарища из Москвы его особое мнение. В ответ я сделал многозначительное лицо, мол, потом поговорим и сразу обратился к немцам:

— Господа, здравствуйте. Насколько я понимаю, вы господин Густав фон Клюге?

— Вы хорошо осведомлены, господин русский разведчик, — ответил мне немецкий полковник. — Может, вы для начала представитесь?

— Вам это не нужно. Где документы?

— Какие документы? — при этом полковник усмехнулся краешками губ.

Он уже понял, что засада была организована именно на него и его не убьют прямо здесь, на грязной лесной дороге, поэтому вспыхнувший в нем страх смерти почти погас и теперь только тлел где-то, глубоко внутри него. Он им нужен живой. Его повезут в Москву. А там видно будет.

— Вам лучше знать. Вы же ради них сюда приехали.

— Не знаю, о чем вы говорите.

— Пусть так, — и я повернул голову к стоящему рядом с ним подполковнику. — А вы кто будете?

— Барон фон Болен.

— Вы имеете какое-либо отношение к полковнику?

— Нет.

— Значит, вы для меня бесполезны.

Подполковник вздрогнул. Он видел бросаемые на него, время от времени, взгляды партизан и понял, что в эти самые секунды решается его жизнь, но при этом повел себя как мужчина.

— Моя смерть ничего вам не даст.

Эта фраза из уст человека, почти приговоренного к смерти, была достойна уважения. В его глазах клубился страх, но при этом у него хватало силы воли держать себя в руках.

"Ничего мужик, крепкий, — подумал я, а вслух сказал:

— В лагере разберемся. Руки обоим связать. Заберем с собой.

— Обоих? — сразу уточнил командир отряда.

Я его понимал. Ему очень хотелось отдать на расправу своим парням этого лощеного гитлеровца, чтобы они как-то могли поквитаться за убитых товарищей.

— Обоих. Все найденные документы и бумаги, кроме военных книжек, должны быть переданы мне, Никита Семенович. А сейчас....

— Эй! Народ! А он дышит! Точно, еще живой!

Я обернулся на крик. Оказалось, что когда партизаны стали тащить из бронетранспортера тела Мошкина и предателя, старший лейтенант вдруг неожиданно застонал. Быстро подойдя к телу, я склонился над ним. Сейчас он смотрел прямо на меня, но, похоже, ничего не видел, потом снова закрыл глаза и провалился в забытье. Партизан, исполняющий роль санитара, вопросительно посмотрел на меня.

— Чего смотришь?! — зло бросил ему я. — Окажи ему помощь!

Тот коротко кивнул головой и принялся за дело. Я обернулся к командиру отряда.

— Никита Семенович, подойдите.

Подойдя, тот бросил взгляд на тела, лежащие на земле, потом посмотрел на меня. В его взгляде читался вопрос: что еще? Я ткнул пальцем в труп предателя.

— Это человек, которого мы искали. Запомните его лицо. Возможно, потом, вам придется давать показания.

Партизанский командир скривился, словно у него неожиданно заныл зуб, бросив на меня неприязненный взгляд. Зачем меня в свои дела вмешиваешь, говорил он, но вслух ничего не сказал, только кивнул головой. Я его понимал. Его отряд понес весьма ощутимые потери в людях, а тут еще вешают на шею обязательства, связанные с важной государственной тайной. И как потом все это для него обернется?

— А что второй? — спустя несколько секунд спросил он.

Стоило мне увидеть труп Мошкина, то сразу решил его не признавать, а вот теперь, когда оказалось, что он может выжить, передо мной снова встал тот же самый вопрос: признать или нет? Колебался до последней секунды и все же решил сказать: нет. Если что, решил я, скажу, что не хотел светить контрразведчика перед партизанами. Ведь неизвестно с какой миссией он оказался в тылу врага. То ли пленного, то ли разведчика.

— Не знаю этого человека, — после чего пошел к автомобилю и стал внимательно, с особой тщательностью, обыскивать его под неприязненными взглядами партизан, которых к машине не подпускал комиссар. Единственным результатом поисков поиска стали два портфеля, из кожи, желтого и коричневого цвета, лежавшие на заднем сиденье. Забрав их, подошел к командиру отряда: — Мы можем идти.

Сразу после того, как мы вернулись на базу, командир составил шифровку, но отсылать ее не стал, а почему-то показал мне. Текст короткий: задание выполнено. Полковник захвачен.

— Вы ничего не хотите добавить к тексту?

— Нет.

— Воля ваша. Будете допрашивать немцев?

— Фон Клюге — нет, а вот с другим, подполковником, поговорю. У вас есть человек, знающий немецкий язык?

— Сейчас никого нет. Девушка была. Учительница. Только ее в начале лета убило.

— Ясно.

Сейчас я исходил из одного мудрого правила: меньше знаешь — крепче спишь. Мне нельзя было влезать еще глубже в это дело, от которого явно попахивало дерьмом. Меня по любому будут крутить на допросах, так зачем давать следователям лишние шансы утопить меня. Именно поэтому портфели пленных немецких офицеров и все бумаги, которые были найдены, были сложены в мешок при командире и комиссаре, и теперь все это находилось в штабе, под охраной часового.

Подошло время ужина. Я только вышел из землянки, чтобы похлебать горячего, как ко мне подбежал совсем молодой партизан, почти мальчишка, с лицом, полный важности, видно от оказанного ему доверия, передал приказ: — Командир отряда приказал вам срочно прибыть в госпиталь!

— Куда? — невольно спросил я, озадаченный подобным распоряжением.

— В госпиталь! Срочно! — в следующий миг, наткнувшись на мой недовольный взгляд, сбросил с себя важный вид и уже совсем по-детски попросил: — Идемте быстрее, дяденька! Никита Семенович очень ждет!

В землянке, отведенной под госпиталь, стояло шесть топчанов. На двух дальних топчанах лежали раненые партизаны, которые сейчас спали, сладко похрапывая. На третьем лежал старший лейтенант Мошкин. Рядом с ним стояла женщина-врач, вытиравшая ему лицо влажной тряпочкой. Рядом, на стоящем против него топчане сидели двое: командир отряда и его заместитель по политической части Тихорук Василий Александрович. Только я хотел спросить, ради чего меня сюда позвали, как Мошкин, до этого лежавший молча, вдруг заметался, а затем вдруг заговорил... на отличном немецком языке. Я замер, удивленно глядя на него. У меня были хорошие учителя и богатая языковая практика, как во времена своего студенчества, так и в тылу у немцев, поэтому со временем изучил особенности нескольких немецких диалектов и, к примеру, мог отличить берлинца от австрийца. Именно поэтому спустя несколько минут слушая невнятный бред контрразведчика, мог дать голову на отсечение, что старший лейтенант ГБ Мошкин является жителем Берлина. Или очень долгое время там прожил. Я удивленно уставился на партизан: что это такое происходит? Командир при виде моего явного удивления усмехнулся:

— Вижу, товарищ Константин, что вы тоже удивлены. Хм. Просто загадка какая-то. Одет в нашу форму, а говорит по-немецки. Мы чего вас позвали. Вы послушайте его, может хоть что-то станет понятно.

— Хорошо.

"Мошкин" то выдавал скороговоркой слова и обрывки фраз, то вдруг начинал метаться и замолкал. Сначала мне ничего не было понятно, но со временем мне удалось выделить из его бреда четыре слова, повторяющихся с бессистемной периодичностью. "Третий этаж". "Архив". "Мое". "Не отдам".

После коротких раздумий я постарался сложить обрывки предложений, после чего можно было сделать только один вывод: он где-то хранит какой-то архив и не собирается его никому отдавать.

"Может подтолкнуть его к откровению. В бреду — может и выболтать, — но потом покосился на партизанских командиров и решил на время отложить эксперимент.

— Так что он говорит? — перебил мои мысли комиссар.

— Бормочет про какие-то три документа, которые должен сохранить, — выдал я собственную импровизацию перевода.

— Точно, — подтвердил мои слова командир отряда. — Все время тройку повторяет.

— Так он что, немец? — поинтересовался комиссар.

— Я не специалист, но, похоже, что так, — со специально добавленной ноткой неуверенности сказал я, потом повернулся к женщине-врачу: — Как он?

— Шесть осколков. Крови много потерял. Два из них вытащила, а остальные побоялась доставать. Слабый он очень. Не выдержит боли, умрет.

Внимательно посмотрел на "Мошкина". Тот лежал неподвижно с закрытыми глазами, только пальцы жили своей отдельной жизнью, комкая одеяло. На фоне его бледного и мокрого от пота лица два багрово-красных пятна на щеках смотрелись особенно ярко. Я снова задумался.

"Неужели он немецкий шпион? Хм. Если так, то тогда ясно, почему он ехал в бронетранспортере с иудой. Вот только почему он оказался среди пленных? Или он, как и я, в бессознательном состоянии.... А чего? Вполне. Погоди! А почему его предатель опознал, как человека Берии? Или они не связаны? Да и фиг с ними. Не мое это дело".

Пока я думал, командир с комиссаром обсуждали сказанные мною слова.

— Он их постоянно повторяет, а значит, для него они очень важны, Никита Семенович. Ты не думаешь, что они заключают в себе важную государственную тайну? — и он посмотрел на командира, потом на меня. Увидев кислое выражение наших лиц, осознал свою ошибку и решил исправить положение, сменив тему.

— Марина Васильевна, вот вы медицинский работник. Что вы скажите насчет того.... М-м-м.... Насколько можно верить словам раненого в таком состоянии? — поинтересовался политрук.

— Вы же знаете, Василий Александрович, что я не настоящий врач, а только фельдшер. Могу только сказать, что в горячке, больной чаще всего говорит о том, что его тревожит или он чего-то боится. Вот только это могут быть разные воспоминания. Недавние или давно прошедшие. Например, три года назад. И вообще, здесь хороший специалист нужен.

Командир отряда встал. За ним поднялся комиссар.

— Бред, он и есть бред, — утверждающе сказал командир, но при этом выжидающе посмотрел на меня. Что скажу?

Я пожал плечами.

— Вы остаетесь? — поинтересовался он.

— Посижу, послушаю. Может что-то пойму.

Командир кивнул головой и пошел, сопровождаемый замполитом, к выходу. Я присел на топчан, где до этого сидели товарищи командиры и задумался о том, что вся эта история попахивает еще хуже, чем я думал.

— Товарищ, вы здесь еще побудете? — неожиданный вопрос врача вырвал меня из мыслей.

Я поднял глаза.

— Могу побыть.

— Я отлучусь ненадолго. Дождитесь меня, пожалуйста.

— Хорошо.

Спустя минуту после ее ухода, я нагнулся к Мошкину и негромко сказал по-немецки: — Отдай архив. Мое.

Его воспаленный мозг не сразу, а спустя какое-то короткое время откликнулся на них:

— Мой архив! Интернациональная улица.... Третий этаж.... Мой! Никому не отдам! Мой! — его отрывистая и бессвязная речь в очередной раз оборвалась.

В течение получаса он еще дважды бредил, но то, что говорил, представляло собой повторение ранее сказанного, после чего дождавшись врача, я ушел. Весь вечер я раскладывал по полочкам, что мне случайно удалось узнать, после чего подвел итоги.

"Мошкин — это хорошо законспирированный немецкий агент. Непосредственно он не связан с перебежчиками, так как в противном случае тот бы его не сдал фрицам. Работал Мошкин по делу...м-м-м.... Скажем, назовем его для простоты "Архив". Этот архив, предположительно, лежит в одном из домов на улице Интернациональная. Город? 90% из 100, что это Москва. Что там? Хм! Проявленный интерес к нему немцев.... Секретная документация, схемы, чертежи? Скорее всего, что нет, чем да. Иначе отснял на микропленку и отправил бы обычным путем, с каким-нибудь курьером. Нет. Здесь что-то другое. И еще.... Почему он постоянно упоминает третий этаж?".

На следующий день, мне стало известно, что "Мошкин", так и не придя в сознание, умер около часа ночи. Узнав, я откровенно обрадовался этому факту, особенно после разговора с командиром и комиссаром.

— Так ничего и не выяснил, товарищ Константин?

— Как вы сказали, Никита Семенович, это был бред умирающего человека.

— Полностью с вами согласен, товарищ. Вот и наш комиссар тоже такого же мнения. Правда, Василий Александрович?

— Да. Согласен, — кивнул головой заместитель по политической части. — К тому же он умер, и все непонятное ушло вместе с ним.

— Согласен. Забыли, — поставил я точку в нашем разговоре.

Партизанские командиры, услышав мой вердикт, даже повеселели. Вопрос решен! И теперь это непонятное дело, от которого явственно пахло допросами у следователя госбезопасности, было полностью закрыто.

Выйдя из штаба, я направился в землянку, где держали под стражей пленного подполковника. Просто интересно было с ним поговорить, к тому же все равно делать было нечего.

— Здравствуйте, господин подполковник.

— Здравствуйте.... — он сделал паузу в надежде, что я представлюсь, а когда понял, что ответа не будет, продолжил. — У вас отчетливо прослеживается берлинский акцент.

— Мне уже не раз говорили. У вас, кстати, тоже не чисто немецкое произношение.

— М-м-м.... Скажем так. Швейцарский вариант немецкого языка. Я родился и вырос.... Впрочем, это неважно. Могу сказать только одно: у нашей семьи много родственников в Швейцарии.

— Вам повезло. Будет где отсидеться, когда закончится война. Впрочем, не о том разговор. Мне нужно все о вашей служебной деятельности. Коротко, четко и понятно.

Сразу говорю, что мне не надо секретов, вроде подготовки покушения вашими генералами на Гитлера. Надеюсь, вы....

Я шутил насчет заговора, намекая на то, что все, что не касается его военной деятельности и даром не нужно, а нужна только четкая и конкретная информация, и именно от нее будет зависеть его жизнь. Вот только от моих слов подполковник неожиданно дернулся, словно я его наотмашь хлестнул ладонью. Я даже сразу не понял, что случилось, и только спустя несколько секунд сообразил, что этот фриц сам, лично, участвует в заговоре генералов, пик которого придется где-то на лето 44 года. Хотя я сам с некоторым опозданием откликнулся на его неожиданное, пусть и не прямое, признание, но сразу решил, что хуже не будет, и решил изобразить знающего человека.

— Удивил вас, подполковник? Да знаем мы про заговор, знаем, но мешать не будем, так что пусть все идет, как идет.

Немец уже пришел в себя и, хотя понял, что выдал себя, но, так же, как и я, попытался исправить положение: — О чем вы говорите?! Какой заговор?!

— Вы знаете. Я знаю. И хватит об этом. Теперь мы будет говорить о том, что ценного вы можете нам предложить в обмен на вашу жизнь.

— Я пленный. Вы не можете меня расстрелять.

— Партизанский отряд потерял шесть бойцов. У каждого из них остались друзья-приятели, а возможно и родственники, которые хотят вашей смерти и то, что вы сами никого не убили, для них ничего не значит.