Наследник

— Владыко?

Кивнув комнатному боярину, Макарий почти сразу ласково улыбнулся, приветствуя царевича Дмитрия.

— Проходи, отрок. Садись вот здесь, поближе, дай на тебя посмотреть. Вырос как, окреп! Совсем скоро взрослым станешь...

Мальчик, в ответ на приглашение, со всем вежеством еще раз поклонился, уселся, и принял предложенный ему сбитень. Чуть-чуть отпил, устроил кубок в переплетении кистей, кои опустил на колени, и вопросительно уставился на хозяина. Вопросительно, и ОЧЕНЬ выразительно. Что же, улыбнулся про себя митрополит, слухи определенно не врали.

— Батюшка твой, великий государь Иоанн Васильевич, поведал мне о твоей просьбишке малой. Скажи, отрок, для чего ты хочешь познать лекарское дело?

— Чтобы исцелять болезни.

Перед мысленным взором церковного иерарха промелькнуло видение толп нищих и убогих, заполоняющих Кремль.

— У кого же?

— Своей семьи.

— И только лишь?

Еще один выразительный кивок, и видение нищих и калек бесследно растворилось. Остался лишь мальчик, мать которого умерла от неизлечимой болезни, и его детское желание защитить братьев и сестру от подобной участи.

— Гм, отрадно.

Глядя на то, как мальчик опять пригубил подостывший сбитень, митрополит начал склонятся к тому, что врачевательское учение можно и разрешить. С некоторыми ограничениями, конечно — но все же, все же.

— Что ж, благословляю тебя, на сей труд. А ведь у меня для тебя и подарок есть. Мне сказали, что ты книги любишь?.. Подай-ка вон тот сверток. А лучше сам его и разверни.

Освобождаясь от плена посконной тряпицы, на свет показалась небольшая, но изрядно толстая книга в невыразительно-коричневой кожаной обложке без каких-либо надписей и украшений. Юные руки аккуратно огладили заметно засаленные уголки переплета, подцепили и перевернули первую страницу...

— Книга глаголемая Вертоград Прохладный, избранная от многих мудрецов о различных врачевских вещах, ко здравию человекам пристоящих.

Отметив на удивление звонкий голос царственного молчуна, Макарий негромко пояснил.

— Книгу сию собственной рукой написал Николай Любчанин, лечец деда твоего, государя Василия Иоанновича, в году семь тысяч сорок втором от сотворения мира. За три года до своей смерти.

— И через год после смерти деда моего.

— Хм?

Разговор определенно начинал приносить удовольствие. Как-то резко вспомнились слова духовника царевича Агапия, про то, что подопечный частенько ставит его в затруднительное положение своими вопросами... Острый ум в столь малом возрасте, это очень хорошо!..

— Все верно. Быть может, ты хочешь спросить меня о чем-то еще?

Согласный кивок тут же предварил первый вопрос:

— Отче, ты знал бабку мою, государыню Елену Васильевну. Какая она была?

— Хмм?.. Царственная. Сильная, если ты понимаешь, о чем я, отрок. Умная и весьма прозорливая.

Вспомнив дела дней минувших, Макарий немного расслабился, отпил сбитня и настроился на благодушный лад.

— Отче. А ты не знаешь, кто именно из ближних бояр ее отравил?..

— Кхе-кха-кха!!!..

* * *

— Отчего же, сыне мой Уар , ты не даешь себя остричь? Ведь сказано святым апостолом Павлом: не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это бесчестье для него?

Вместо ответа довольно рослый для своих девяти (уже три месяца как) лет мальчик повернулся к небольшой книжной полке, что была до этого у него за спиной, уверенно подхватил средних размеров том, и раскрыл его на одной из многочисленных закладок. Затем отошел немного в сторону, оставив указательный палец на нужном месте.

— Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла, глава одиннадцатая, стих четырнадцатый. Гм. Что же, сыне, хвалю за знания твои и усердие. Отрадно мне видеть...

Но вслед за первой книгой пришел черед и второй. Тихонько зашуршали листы желтоватой пергаментной велени, вновь коснулся строчек древнего устава палец, и духовник царевича Дмитрия заметно упавшим голосом прочитал:

— Притча о Самсоне и Далиле.

Новый шелест пожелтевших от времени пергаментных страниц и легкое движение руки, слегка чиркнувшее кончиками ухоженных ногтей по блеклой, но (к некоторому сожалению священника) очень четкой миниатюре, изображающей трех апостолов. К сожалению — потому что у всех троих, как на грех, были длинные волосы.

— Ээ?.. М-да.

Отец Агапий отчетливо вздохнул, и в очередной раз вспомнил того милого и послушного мальчика, коим был его духовный сын всего какой-то год назад.

— Хорошо, оставим это, до времени.

Подойдя к массивной подставке для книг и лежащему на ней громадному фолианту, он ненадолго задумался, затем рассеяно перекинул десяток страниц.

— Чти, отрок. Отсель и до самого конца.

Царевич тут же согласно кивнул, и удивительно быстро заскользил специальной резной костяной указкой по ровным наклонным строчкам младшего полуустава .

— Вслух?..

Движение указки даже не замедлилось. Да и вообще было незаметно, что царственный ученик услышал своего наставника, что последнего весьма и весьма огорчало.

— М-мдам!..

Через довольно короткое время костяной кинжальчик замер на последней строке 'Сказания о десной руке святого Иоанна Предтечи, крестившей Господа', а внимательный взгляд насыщенно-синих глаз приобрел явственный вопросительный оттенок. Агапий на это лишь беззвучно вздохнул, в который уже раз сокрушаясь упрямству царевича. А заодно, поражаясь его же умению донести до остальных все свои желания. Вот как сейчас, например — даже и малого звука не сорвалось с юных губ, а духовнику стало понятно, что от него ждут новых заданий, или поучений.

— На сем ныне и закончим. Уроком же твоим будет переписать до дня субботнего кафисм осьмнадцатый из Псалтири. Все ли понял, отрок?

Увидев согласный кивок, святой отец еще раз тихонечко вздохнул, одним слитным движением перекрестил ученика, после чего и убыл из светлицы. Оставив дальнейшую заботу о тяжеленном фолианте с интригующим названием 'Жития святых' на девятилетнем хозяине покоев.

'Вот интересно, и с кого это такую толстую кожу содрали на обложку, а? Листы-то понятно, безвозмездный дар от новорожденных телят на богоугодное дело'.

Быстро подсчитав общее количество страниц из белого полупрозрачного пергамента, переплетенных в большущую книжищу с потемневшими от времени бронзовыми застежками (если честно, в закрытом виде 'Жития...' больше всего напоминали ему маленький сундучок), Дмитрий уважительно качнул головой. Чуть больше трехсот листов!.. Учитывая же тот факт, что из одной телячьей шкурки при всем желании получалось не более двух страничек... Можно было смело утверждать, что перед ним лежало целое стадо. Только, так сказать, в очень концентрированном виде.

— И-иуф!

Бум.

Сборник биографий и мемуаров высокочтимых православной церковью святых, заметно прогнул совсем не тоненькую книжную полку с учебными пособиями царевича.

'Тяжеленный какой! В следующий раз пусть этот Купидон сам свои книжки таскает. Хм, а с другой стороны, ее можно использовать в качестве штанги, что открывает интересные перспективы'.

Достав с той же полки новехонький томик Псалтири, прилежный ученик повертел его в руке и задумался — сейчас переписать порядком поднадоевший уже кафисм, или заняться чем-нибудь поинтереснее?

'Мне эти псалмы скоро уже сниться начнут. Такое впечатление, что меня в монахи готовят, или писцы!'.

Потыкав пальцем в тоненькую пачку желтовато-сероватой рыхлой бумаги с неровными краями и презрительно покривив губы (какое убожество!), он перевел взгляд на три гусиных пера. И тут же почувствовал, как весь его трудовой порыв бесследно уходит в никуда — одна только мысль, что перед упражнениями в каллиграфии ему придется вдосталь потренироваться еще и в очинке перьев... Фу! Одна из тех немногих премудростей, кою он так и не смог освоить. Пока. Может, мелкая моторика пальцев хромала, а может просто отсутствовало должное желание — но на одну удачную попытку заострить и расщепить перо так, чтобы им можно было писать, приходилось самое малое три неудачных. Особую же пикантность его мучениям придавало невысокое (и это еще ОЧЕНЬ мягко сказано!) качество бумаги. Слабо надавишь острием, так перо не пишет. Сильно надавишь — тут же рвет рыхлую бумажную гладь, вдобавок щедро окропляя ее брызгами и кляксами. Кругом одно расстройство...

'Эх, сейчас бы мне сюда десяток листиков собственного производства!'.

Дмитрий мечтательно прикрыл глаза, вспоминая, какие шедевры порой выходили из-под его рук. С орнаментом из живых цветов, с узорами из трав, оттенками самого разного, но неизменно сочного цвета, затейливо обрезанными краями!.. Лепота, одним словом.

Донн!..

Густой и протяжный звон самого большого колокола Успенского собора тут же подхватило множество его меньших собратьев в звонницах других храмов и мелких церквей, намекая тем самым православному московскому люду, что неплохо было бы порадеть и о душе. Хотя бы мимолетно. А заодно, переводя мысли наследника в более практическую плоскость: до прихода следующего наставника оставалось не больше двух часов, и следовало поскорее решить, чем он займет свободное время. Можно было поработать пером — но делать это девятилетнему отроку совсем не хотелось. Голода он не чувствовал, желания побездельничать тоже. Подышать свежим январским воздухом?.. Было бы неплохо, да. Но увы, не пустят. Без надзора и сопровождения не пустят, понятное дело — царственный отец желал полностью исключить из жизни своего первенца любые неприятные неожиданности. Так что поморозить щеки можно, но это будет не прогулка, а медленное шествие под конвоем из доверенной верховой челядинки и парочки постельничих сторожей. То есть сплошная тоска да скука — туда нельзя, сюда тоже (царевичу невместно!), и даже просто побегать всласть и то не получится — ибо негоже наследнику престола московского уподобляться каким-то там простецам. Если желает игр и увеселений, так к его услугам есть специальная ледяная горка (с которой он, как идиот, будет кататься в полном одиночестве), потешные палаты со специально обученными людьми (ага, скоморохи и карлы наше все, как и балалаечники) и даже артисты разговорного жанра, называемые верховыми богомольцами. Могучие старики, всегда готовые поведать пару-тройку поучительных баек на любую заданную тему, или поделиться избранными воспоминаниями о своем участии в дальних странствиях и славных походах. А ежели будет на то желание слушателя, то и подробно, с многочисленными примерами, рассказать о всех княжеских дрязгах и раздорах на Руси. Причем, самое малое, за последние сто лет.

'Коты-Баюны московского розлива, блин!'.

Но если и это чем-то не устраивало царственного отрока, он мог разогнать скуку с наставником в воинских умениях. Благо, что тот всегда был рад нагрузить чем-нибудь полезным своего воспитанника. Сабелькой помахать до слабой испарины, пометать из детского лука стрелы в мешок с соломой, растрепать копьецом соломенное же чучело... Был бы ученик, а занятие ему всегда найдется!..

'Эх, бедный я несчастный! Пройтись, что ли, по дворцу?'.

Но по зрелому размышлению, и эту идею пришлось забраковать. Ближе к вечеру — возможно, а пока в переходах и горницах Теремного дворца явный переизбыток постороннего боярского люда. Соответственно, слишком много любопытствующих или просто внимательных взглядов будут его встречать и провожать. Как ни крути, а удовольствие крайне сомнительное.

'Ну что же, тогда остается одно. Пойти и предаться усердной молитве — и время скоротаю, и аппетит, хе-хе, нагуляю'.

Крестовая комната встретила его теплом от солнечных лучей на заиндевевшей слюде, ровными квадратами заполнявшей глухой оконный переплет, сладковатым запахом масла от небольшой лампадки и служкой, подметающим пол. Уже привычно не обращая на челядь ровным счетом никакого внимания, Дмитрий преклонил колени перед центральной иконой в иконостасе (причем не абы как, а на специальную войлочную подушечку), и неспешно перекрестился. Еще медленнее закрыл глаза, и доселе спокойное средоточие тут же пробудилось, засияв жемчужными переливами света в такт ударам сердца. Чуть сжалось, затем резко расширилось, ощетинившись иголками разрядов, отдающихся по всему телу, заструилось ласковым теплом по... Каналам, линиям, сосудам, а быть может и тем самым пресловутым чакрам?.. Он по сию пору затруднялся описать словами все то, что чувствовал и ощущал. Да и так ли это важно? За год новой жизни он продвинулся дальше (или глубже), чем за добрый десяток лет старой. И еще продвинется. Чего бы ему это ни стоило!..

Служка, закончивший свои хозяйственные дела и уже собирающийся уходить, поглядел на замершего перед святыми ликами царевича, и почтительно перекрестился. А Дмитрий... Легким усилием воли изменив ритм пульсации средоточия, он стал давить волей, заставляя его пылать — и почти сразу проявился тусклый рисунок нервной системы и полупрозрачные тени основных сосудов. Чем больше ярилось средоточие, тем сильнее наливались светом энергетические линии тела, отчетливее проявлялось разветвленное древо нервной системы и обретали четкость полупрозрачные тени основных сосудов, сплетаясь воедино в невероятно красивый, и вместе с тем сложный и запутанный Узор. И тем быстрее прежнее ласковое тепло становилось солнечным зноем. Пока терпимым, но это только пока.

'Еще на полчаса меня точно хватит'.

С каждым ударом сердца, с каждым ровным вздохом, с каждым мгновением — он все глубже и глубже погружался в удивительный, затягивающий неукротимым водоворотом новый мир...

* * *

Неторопливо доев свой утренний кусок пирога с вязигой, и запив его сочный рыбный вкус горячим взваром иван-чая, верховая челядинка Авдотья привычно глянула на небольшое окошко, еще недавно плотно прикрытое оббитой войлоком ставней. Потянулась сытой кошкой, подхватила и приладила на место головной плат, после чего ненадолго замерла, наслаждаясь последними мгновениями безделья. А еще, ей в последнее время очень нравилась тишина...

Тук-тук!

К двери ее личной горенки кто-то негромко приложился костяшками пальцев, и почти одновременно с этим она бросила последний взгляд на окошко: еще недавно темная, слюда на знакомом до последнего изгиба и заусенца переплете из свинцовых полосок посерела и налилась полупрозрачным светом, знаменуя скорый восход солнышка. Значит, пришла пора и ей приниматься за привычные дела. Под ноги ложились полутемные переходы Теремного дворца, раскрашенные тенями от колеблющихся под сквозняком огней факелов и редких масляных светильников, часть постельничьих сторожей приветственно ей улыбалась и подмигивала, провожая статную девятнадцалетнюю служанку долгими взглядами... Как и большая часть попадающихся ей на встречу челядинок. Вот только их взоры были ой как далеки от дружелюбных.

— Доброго здоровьичка, Евдокия Фоминишна!

На губах улыбка, а в глазах скрытый яд и зависть.

— И тебе доброго, Лукерья.

Мало кто не заметил, как она расцвела и посвежела за последние полгода, превратившись из серой мышки в довольно хорошенький цветок. Второй причиной тихой нелюбви, был сам царевич Димитрий Иоаннович. Не допускающий до себя никого из других челядинок и прежних мамок и нянек (даже на свою кормилицу смотрит так, словно она ему чужая!), и резко пресекающий любые чужие прикосновения. А как не тянуться к такому чуду? Большие глазищи затягивают в себя синими омутами, губки что спелые вишенки, золотистая кожа нежна как шелк, волос густой и блестящий, а зубки белы, ну словно жемчужины... Прямо ангел во плоти! Поймав себя на движении, характерном для расчесывания тех самых волос, она поджала губы, чтобы невольно не рассмеяться. Ну да, нравится ей это дело, чего уж скрывать — тем более, от себя самой?