Репетиция (Тень Командора)

Услышав это, Франсуа буквально взвился с кровати, как бледное обезумевшее привидение, и его изящная, но отнюдь не девичья ладошка впечатала по наглой смеющейся морде Колло далеко не призрачную оплеуху.

Да вот толку-то с этого. Колло настолько регулярно получал от товарищей оплеухи и тумаки за свое несносное поведение, что просто-напросто не замечал их... Гадко фыркнув, он больно щелкнул Франсуа по самому дорогому и вроде бы вышел, во всяком случае исчез из поля зрения.

— Ну это додуматься надо, — жалобно сказал Франсуа, глядя на Лагранжа, — Да чтоб я... его... да я столько в жизни не выпью... Ну надо придумать, да вот ведь?

— Не говори "да вот ведь". Может, это его мечта? — процедил Лагранж без улыбки, но глаза смеялись. И тут же из коридора раздался злобный вопль:

— Мечта?! Закнись, Рене! Всю жизнь мечтал о цветочке в жопе!!!

И к тому же, на сцене-то ему оплеуху не дашь...

В этот раз Колло играл Дон Жуана... и Франсуа, хотя в этот раз он текста не забывал, почему-то постоянно казалось, что сцена плывет под ногами. Он краснел, сопел и смущался по-настоящему, не по роли, но самое страшное было то, что и это казалось оправданным. Ибо то, что Дон Жуан плюет на женские сердца в том числе и потому, что в случае чего пялит своего слугу, было понятно с первой реплики Колло... а точней, по всему его существованию на сцене было понятно... Снова взгляды, паузы, снова беззаконное телесное существование, и вот все это явно работало на содомитские эффекты...

Кроме того, Колло сразу сбил Франсуа — и не только его — с панталыку тем, что принялся шляться по сцене как ему вздумается. Точней, для него самого и для публики это выглядело естественно... но другим актерам пришлось несладко.

Лагранжу было хуже всех, ибо именно он спасал положение — за кулисами всем, кто должен был играть с Колло, успокаивающе шептал: "по-прежнему, я сказал, по-прежнему, пусть очухается!", Франсуа услышал от него: "не вянь! Он хозяин, ты слуга — за ним, рядом с ним, всё". А Колло досталось от Лагранжа тихое шипение — "и чего мизансцены ломаешь?.. Не напетлялся еще?" Колло, не обратив внимания, продолжал плести на сцене свои кривые круги.

Успех у этого спектакля был больше, чем у предыдущего. И это, сказал бы Лагранж, было совершенно естественно. Колло опять взвел публику, не объяснив, чем.

Вечером у камина Лагранж, не глядя на Колло, спросил у Мадлен, которая, как обычно, вязала:

— Мадо, а что ты делаешь, если петли теряешь?

— Я не теряю, Рене, — улыбнулась та.

— Ну а если?..

— Распускаю и перевязываю, что еще.

Лагранж покосился на Колло и тихо-тихо сказал:

— Не тебе что распускать, что перевязывать. Понял?..

Франсуа понял лагранжевскую метафору: ты не вязальщица, Колло, ты петелька...

Тот лишь ухмыльнулся.

А Гюбер больше обратил внимание на успех, чем на его сомнительные причины... Тем более что именно после этого спектакля на крыльце "актерского" дома появилось около десятка букетов и даже одна цветочная корзина — да с записочками... Справедливости ради стоит заметить, что половина записочек была адресована "Ж.М. д'Э.", вторая "Ф.Ф. д'Э." , еще одна "Эльвире", а еще одна, вызвавшая всеобщий хохот — "Матюрине кристянке". Корзину преподнесли неясно кому. Только из нее никакой записки не торчало.

— А это всей труппе, — улыбнулся Франсуа. А Колло развеселил труппу, прочитав все свои записочки, числом четыре. Последняя была особенно хороша, ибо содержала стандартное признание в любви и обычную же просьбу о свидании — но подписана была "Огюстен".

— И почему я не удивлен? — буркнул Лагранж, но Колло его не услышал, потому что уже стоял на коленях перед Аннет и страстно умолял ее обнародовать послание "кристянке Матюрине". И Аннет сначала страшно покраснела, потом хихикнула и громко, торжественно прочла вслух страшным голосом, выделяя все орфографические ошибки:

— Актерке Матюрине в зИлёном лифе и кориШневой юПке!

Жду тИбя завтрО в полнАчь на площИди. И ПАПБОБУЙ ТОКА НЕ ПРИЙТИТЬ. ИЗВОЩИК ТОТО. Буду в сером сЕртуке.

— Экий модный парень, — рассмеялся Колло, снизу вверх глядя на малышку Аннет и словно бы не понимая, что такая близость его коленопреклоненной фигуры и ее бедер, да и всего остального, представляет определенную опасность, — Серое нынче в моде. А у меня вон как у полного идиота, сюртук до сих пор синий... Аннет, я б посоветовал тебе серьезно подумать над предло...

Он заткнулся, получив очередную оплеуху.

Из записок Лагранжа

Странное молчание на мягких лапах вошло в каминный зал, и каждый из нас, я видел, обрадовался ему, как дорогому гостю — никто из нас в самом-то деле не хотел говорить о сегодняшнем. .Потому что Колло, конечно, всех нас замучил на этом спектакле, плюя на прежнее его решение и выверенные мизансцены, острой иглою царапая на роскошной шагреневой коже Мольера собственный дикий, оскорбительно-вызывающий, резко-изящный узор...но именно этим узором зрители любовались, округляя глупые глаза в непривычном удивлении. Так же смотрел и так же тяжко дышал европеец, закованный в душное сукно, наблюдая за танцем черной рабыни — и в конце концов сквозь бледную, бритую, нездоровую городскую кожу проступала влажная, чумазая рожа его прародителя, дикаря, чей жизнерадостный и трудолюбивый уд был крепче, чем его каменная палица...

Молчание покружило по комнате и подобралось к Колло, потерлось о него бархатной головой — и, я клянусь, мне послышалось тишайшее, нежнейшее, басовое, горловое мурлыканье...

И Колло принес свою флейту, и слышен был общий выдох облегчения — да, да, то, что нужно. Не благородный, пусть и чахоточный, клавесин, не нежная скрипочка Лино, а эта чертова, эльфова, фавнова дудка с ее лихим посвистом — музыкой чащ и кущ наших душ.

Но не было свиста, не было. Колло поглядел на Франсуа взглядом долгим, горьким и насмешливым враз — и из флейты робко выбрался изящный, хрупкий, длинношеий звук, дотянулся до Франсуа — тот вздрогнул и сжался — но звук всего лишь нежно дышал ему в щеку шелковистыми горячими ноздрями... И еще звук, и еще... И вот они уже обступили Франсуа деликатным маленьким стадом, робко переступая точеными копытцами, и каждый в очередь тянулся к ошарашенному мальчишке, чтоб потрогать носом, глянуть в его глаза своими лошадиными грустными очами, просопеть в его заалевшее ушко что-то важное...

А я вдруг вспомнил, как читал маленькому Колло сказки Леонардо да Винчи.

Назавтра Франсуа должен был играть Дон Жуана...

И Франсуа, боясь, что Колло опять начнет дурить, играл ТАК ужасно, как никогда в жизни. Им полностью овладел страх перед этим Шарантоном-на-подмостках. Франсуа собрал все штампы, всю актерскую дурнину из балагана, только чтоб не дать Колло играть свое черт-те-что...

Колло, раскусив уловку, тоже принялся маяться дурью. Это был не спектакль, а Бог знает что, и в балагане такого идиотского зрелища не увидишь.

Лагранж не дал остальным попасться на это. И все играли как нужно — кроме двух судорожно мечущихся по сцене, невовремя орущих и жестикулирующих, стянувших на себя всю дурную буффонаду придурков...

Спектакль два придурка успешно провалили...

— Ну вот что, — сказал Франсуа, — Ты чертовски мне надоел. Мне, черт возьми, надоело, что ты играешь так, словно вот-вот влезешь на меня прямо на сцене!

— Хочешь порепетировать это?...

— Что?! — Франсуа побледнел от возмущения.

Глаза Колло смотрели на него так, как тогда, на сцене, и Франсуа с ужасом почувствовал, что ему нет спасенья от этого взгляда... теперь уже нет и не будет. Даже если сейчас он плюнет на все, вылезет отсюда через окно и уйдет из N., в чем был, не взяв своих вещей, и напьется до помрачения в первом попавшемся кабаке у дороги, и проспится, и побредет дальше, и попросится в другую труппу — все равно этот взгляд не оставит его. Будет сниться, будет мерещиться... Никто, никогда не смотрел на меня так раньше. Никто, никогда... ни на сцене, ни в жизни... Франсуа ощущает, как его одежда становится прозрачной для этого взгляда — и вот он уже совершенно голый под ним, из всего, что на нем надето, осталась только сережка в ухе...

Колло пальцем отводит с его уха прядь волос и прикасается к золотому колечку. Не к коже, к колечку, но Франсуа словно маленькой молнией прошивает от уха до паха, он дергается, отстраняется... и бормочет смущенно сам не понимая что, о чем...

— А мне кое-кто говорил, что у тебя тоже есть такая штучка... Но где?..

— Хочешь посмотреть? — тихо спрашивает Колло.

— Покажи.

Колло берет Франсуа за руку и прижимает ее к груди слева. Под тонкой тканью рубахи пальцы Франсуа касаются его соска и ощущают что-то округлое, твердое... Тоненькое колечко, по видимости, продетое сквозь сосок. Боже!!

— Покажи, я хочу посмотреть... — шепчет Франсуа. Но Колло, вместо того чтоб задрать рубаху, расстегивает ворот и притягивает к себе голову Франсуа, так, что тот тычется носом в его острую ключицу. И скашивает глаза вниз, под ворот.

Да. Тонкое серебряное колечко, пронзающее твердый коричневый сосок. Выглядит это просто... безумно. Страшновато... и привлекательно. Трудно оторвать взгляд и хочется потрогать... да, пошевелить колечко пальцем, поиграть с ним....

— Ты сам... такое придумал?

— Нет. Это память о моем... учителе. Ему это очень нравилось... А я был настолько пьян, что не почувствовал, как он со мной это проделал. Тут дела-то на минутку, главное — иметь под рукой острую прокаленную иглу... Раз — и готово, смывай кровь... Но мне, черт возьми, потом месяц пришлось спать на спине... А он смеялся. Это моя метка, говорил он, ты не забудешь меня, пока оно здесь.

— Но можно же вынуть.

— Можно.

— Но ты до сих пор не сделал этого.

— Не сделал.

— Почему?

— Потому что, — улыбается Колло, — я не хочу его забывать. И все то, чему он меня научил...Он, знаешь, сейчас в Шарантоне... К сорока годам начал путать себя то с Шекспиром, то с некоторыми его героями. И если Бардольф или сэр Тоби еще туда-сюда, то Горбатый Ричард, как ты понимаешь, несколько настораживал окружающих... Да, старина Александр стал дурак дураком, но успел кое-чему научить меня. Я плохой актер, Франсуа?..

— Ты... хороший актер... Ты сам это знаешь, — признает Франсуа. И только тут до него доходит, что он уже не смотрит на колечко, но до сих пор стоит вплотную к Колло, почти прижавшись к нему, и слова свои шепчет в ямку меж его ключиц... Черрт!!!

— Этому, — Франсуа отстраняется, — тоже он тебя научил? Да ведь?

Это и так ясно... и Колло не считает нужным отвечать. Просто смотрит на Франсуа и улыбается. Варварские дикие глазищи под неожиданно-готическими, легкими ресницами-стрелочками...

— Кстати, в отличие от твоей сережки, от моей штучки есть практическая польза, — говорит Колло слегка сонным голосом, — знаешь, как мне приятно, когда ее трогают?.. Так, как ты сейчас...

— Ну что ты делаешь? Что?.. — голос у Франсуа срывается, истерически тренькает.

— Я? Что я делаю?.. Мы просто репетируем, разве нет?.. А ты выходишь из образа.

— Меня, прости уж, очень мало привлекает образ очередной твоей подстилки... — кривясь, сообщает Франсуа и по полшажочка, по четверти коротенького детского шажка отдаляется от соблазна, во всяком случае пробует... странно, но собственные ноги плохо повинуются ему, взгляд Колло держит его на месте не хуже, чем держали бы руки.

— Ну не надо, отстань... — Франсуа уже сдался на милость победителя, ему стыдно за собственный жалобный голосок и покрасневшую рожицу, он просто чувствует, что она налилась вишневою кровью. — Не надо, Колло, оставь меня в покое, ну не стоит, не нужно, я не хочу...

— Почему?

"Я боюсь. Это больно, я помню. А ты, ты же будешь смеяться и тогда, когда я буду верещать от боли, потому что не могу ее выносить... и потом..."

— П-потому что не хочу. Я... не такой, как ты. И ты мне не нравишься, — Франсуа никогда в жизни еще не играл так бездарно. — Этим нужно заниматься с тем, кто нра...

— С ТЕМ?.. О да, ты не такой...— Колло оскорбительно ржет, Франсуа трясет от злости на себя, обиды и бессилия.

— Иди сюда, Франсуа.

— Не пойду.

— Иди.

— Не пойду! Отстань!! Не... ай, что ты де...

Короткая яростная возня, и Франсуа оказывается в том положении, которого боялся. Беспомощном и безнадежном. А именно, ничком лежит на пыльных досках сцены, тыкаясь в них носом и брезгливо морщась, и опасается дернуться лишний раз, и это бесит, страшно бесит — и пугает, очень пугает... А опасается он того, что будет еще больней. Колло явно опытная в таких делишках сволочь — его пальцы тесным, жарким стальным кольцом сжимают запястье Франсуа, запястье левой руки, выкрученной за спину так, что пальцы слабенько и скованно шевелятся у лопатки, и любое робкое движенье переходит в болезненное содроганье вывернутой плоти, тянущихся мышц, едва не хрустящих косточек... Франсуа знает, что взвоет, если Колло дернет его руку вверх. И без того больно... предплечье ломит, в плечо словно воткнули горячую спицу... и ни-че-го не сделаешь теперь... ничего... если, конечно, ты самый обычный человек, а не бешеный вояка, способный освободиться ценою сломанной или вывихнутой руки.

Колло молчит, позволяя Франсуа привыкнуть к этому положению вещей. Осознать и прочувствовать.

Тот посапывает, подергиваясь так и этак... но в конце концов замирает. И устало просит:

— Только не надо насиловать... пожалуйста... давай по-хорошему...

— Ты хочешь со мной по-хорошему?.. Правда?..

— Я.. не хочу! Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ! — Франсуа захлебывается своим истерическим воплем, слишком уж стыдно и унизительно знать, что не можешь сопротивляться потому, что боишься боли...

— Так значит, не хочешь по-хорошему? Мне сунуть тебе всухую, со скрипом, и отодрать так, чтоб глазки на лоб полезли, а?..

— Нееет...

Франсуа прикусывает губы, чтоб не ныть, не хныкать, не унижаться больше... И молчит, когда ему расстегивают штаны и стаскивают их до колен, молчит, только мордашка пылает и по-девчоночьи позорно выступает на глазах горячая роса.

Он не видит — да и видеть не может — гримаски, которые пробегают по физиономии его мучителя. Не знает, что, глядя на его маленький, нежный, округлый задик, Колло быстро и часто облизывает сохнущие губы — ему тоже приходится сдерживать себя, потому что при взгляде на это ему хочется именно что сразу сунуть. Всухую. Со скрипом. Пусть. Но сунуть... и вынуть... и так сто раз или сколько там нужно...

Слезы Франсуа оставляют темные пятнышки на досках. Он не видит, как Колло сглатывает слюну, которая уже течет из пасти, как сует два пальца в рот...

А дальше...

Франсуа ждал рвущего жгучего вторжения, был готов заорать и биться башкой о доски. Это ведь Колло, которому нужно всё и сразу, он и картошку вареную жрет, даже если она не остыла, обжигаясь и шипя... и, сожрав две штуки, утрачивает к ней интерес...