Дикая Дика

Что им понадобилось тут? Разыскивают чью-то могилу? Хотя, судя по уверенности в выборе направлений, отцу известна цель пути. Так и есть — отойдя к окраине погоста, он указывает рукой, и дальше Данная продолжает идти в одиночестве. Вжавшись в мягкую разлапистую хвою тисового куста, пропускаю мимо себя направляющегося обратно к церкви отца и высовываю голову наружу, отслеживая действия Даннаи. На пути моего взгляда высится массивное надгробие в виде ангела, горестно возведшего очи к небу, так что парень мне виден не полностью — только одно плечо и поникшая голова. Выражения лица не разобрать, но об этом я не сожалею — наверняка там извечная безразличная мина. Осмеливаюсь подкрасться поближе и чуть было не попадаюсь на глаза отчего-то решившего вернуться отца. Юркаю за очередной тис и буквально закапываюсь в его середину, вдыхая тяжёлый хвойный запах. Недолюбливаю это дерево, хотя не понимаю почему. Связано у меня с ним нехорошее воспоминание... точнее — чувство, что есть где-то в голове то самое воспоминание, но какое оно и почему скрывается, не знаю.

Скоро и я, похоже, взревную отца. Он тихо приближается к стоящему над могилой Даннае и кладёт тому руку на плечо. По-отечески кладёт, заботливо, оберегающее и утешающее. Не припоминаю, чтобы он так до меня дотрагивался, да хотя бы по макушке меня трепал. Не было такого. Лишь по воскресеньям чмокает на прощание в щеку, да иногда может приобнять мимолетно за плечи. А так всё больше бранит устало и будто бы не всерьез, да укоризненно грозит пальцем. Я вижу, как шевелятся губы отца, что-то говорящего ссутулившемуся парню, как осторожно похлопывает широкая ладонь по сгорбленной спине, как тепло прищуриваются карие глаза с лучиками морщинок в уголках. Мой отец — очень хороший человек, настоящий доктор, именно такой, каким им положено быть — чуткий, вежливый, немного растрёпанный в плане чувств, но при этом четкий в словах и действиях. Я обожаю своего папу.

Глубоко вздохнув — так, что высоко поднимаются и низко падают плечи, Данная садится на корточки у закруглённого сверху надгробия, и рука отца сама собой перемещается ему на голову, оглаживает волосы и замирает на затылке. Наверное, каждый мужчина мечтает о сыне, и мой отец не исключение. Он, конечно же, любит меня, возится со мной, выслушивает и помогает, когда то требуется, но... той любви, что удостоился чужой вроде бы парень, всего на несколько недель поселившийся в нашем доме, мне от папы никогда не получить. Вот и ещё одна причина невзлюбить выскочку! Никогда бы не подумала, что хоть в чём-то встану на сторону матери, но ревность такая штука — против неё ни одно средство не работает. Сжимаю кулаки и порывисто отворачиваюсь от паразита, нагло хлебающего предназначенную мне любовь. Своих родителей ему мало? Не посчастливилось иметь ленивого папашу, которому дела до сына нет? Это ещё не повод моего папу воровать, мерзавец!

Передав Даннае какую-то бумагу, отец уходит на этот раз навсегда, вероятно, вспомнив об ожидающих приёма пациентах, а я продолжаю, сидя в тисовом кусте, следить за парнем. Он недолго торчит в одиночестве на погосте — через несколько минут безмолвного созерцание надгробного камня, кидает что-то на могильную плиту и уходит прочь. Поравнявшись с моим убежищем, вскидывает голову и упирает мертвенный взгляд синих глаз ровно мне в лицо, при этом смотрит пристально, не оставляя никаких сомнений в том, что с самого начала знал о моём присутствии. Определённо колдун! Дьявольское отродье! Скалюсь в ответ и плотнее смыкаю тёмные ветви тиса. Нечего пялиться, стервятник!

Дождавшись, когда прямая спина удалится на приличное расстояние, подбегаю к облюбованной Даннаей могиле и в изумлении обнаруживаю на ней знакомую уже вещицу — бумажного журавлика, сложенного из отданного отцом листа. Что за намёки? Сперва мне эту треклятую птицу в окно швыряет, теперь оставляет такую же на чьей-то могиле! Это своеобразная метка? Знак того, что все мы внесены в чёрный список бывших и будущих его жертв? Пыша праведным гневом, поднимаю глаза на надгробие и попёрхиваюсь злобой, а вместе с ней и слюной. Откашлявшись, щурю не решающиеся самим себе поверить глаза. Эдриан и Нора Олиш! Родители Даннаи... Не может того быть! В морозном колотуне веду пальцами по высеченным на камне именам и датам смерти. Скончались в один и тот же день пятнадцать лет назад. Ужас какой!

Взрывается и оседает сверкающим крошевом только-только народившаяся ревность, распахиваются изумлённые глаза, отдёргивается рука, и ноги тут же бросают меня в стремительный бег по кладбищенской аллее. Я совершенно не умею жалеть, сопереживать и сочувствовать, да и не считаю, что люди в этом нуждаются. Они нуждаются в поддержке — да, но не в жалости. Нагоняю спокойно шагающего впереди парня почти у самых ворот, пробегая под яблоней, растущей у входа в церковь, подпрыгиваю, срываю наливающийся красным плод и кричу в безмятежную спину, обтянутую плащом:

Ђ Эй, Данная!

Не сбавляя шага, он оборачивается на мой голос и с обычной сноровистостью ловит брошенное яблоко. Упрямо точу его взглядом. Ну, давай. Давай же. Чего тебе стоит? Дерни щекой, мигни глазами, искриви губы, вскинь бровь. Не совсем же ты каменный? Дери тебя черти, Данная Олиш, отреагируй хоть кивком! Синий взгляд безучастно скользит по мне на землю, и Данная ступает за ворота, на ходу отхватывая кусок от яблока. А я раздражённо напяливаю на голову капор и направляюсь к церкви — надо поставить несколько свечей.

Деньки пошли — мрачнее некуда! Конец лета ознаменовался затяжными унылыми дождями, отбившими всякую охоту казать нос на улицу. Часами напролёт сижу дома и от нечего делать читаю папины энциклопедии — приучаю себя к студенческим будням, ведь через несколько дней мне предстоит отправиться в колледж. Отец уже и билет на поезд купил, а мать приказала служанкам начинать поковать мои вещи в дорогу. Теперь в гардеробной стоят четыре огромных чемодана и две котомки со шляпками. Она куда меня снаряжает? Учиться или высший свет покорять? Ох уж эта мать...

Невероятно, но непрекращающийся ливень и Даннаю загнал под крышу! Разделяя мою нелёгкую долю, он который день уже не уходит в город — всё сидит в пустующем обеденном зале перед холодным камином, да листает какие-то бумаги. Я с книгой на коленях пристроилась на софе в смежной комнате и периодически вытягиваю шею, чтобы заглянуть в столовую и несколько секунд посозерцать возвышающуюся над протяжённой столешницей взлохмаченную голову. Ни при чём тут боязнь промокнуть — зря я тешу душу этими глупостями. Данная прекратил поиски, потому что всё уже нашёл, вот и сидит теперь — изучает собранную информацию. До чего же обидно! Не удастся мне, похоже, вызнать его тайны... Так и укачу в колледж, разрываемая на части догадками и сомнениями! И чего я тут торчу? Давно надо вскочить, нагло ввалиться в обеденный зал и, подсев к Даннае, стребовать с него всю правду! И пусть только попробует молча удалиться! Да я его на краю земли догоню и из могилы достану! Я с него живого не слезу!

Сегодня на улице наравне с ливнем бушует ветер, так что погода стала совершенно нестерпимой. Наверное, потому Данная закинул в камин несколько полешек и затеплил небольшой огонёк. Наш сторожевой пёс косматым клубком свернулся подле его ног и смирно посапывает, нежась в сухости и тепле. Замечаю, что давно уже забросила справочник, улеглась на софу головой к двери в обеденный зал и, не скрываясь, наблюдаю за задумчивым молодым человеком и дремлющей собакой. Забавная картина. Умильная... Хотя не припоминаю, чтоб что-то умело меня умилять. Что ж, буду ловить момент!

Всё как всегда портит вошедшая с кухни мать — уничтожать хорошее настроение она у меня мастак! Величаво вскинув голову с высокой причёской, она неспешно приближается к сидящему на полу Даннае и брезгливо морщит нос, произнося елейным тоном:

Ђ Дан, собаку в дом пускать нельзя. Выведите её во двор, пожалуйста.

Он по-обыкновению своему смотрит прямо в камин, потому не может заметить горящего ожесточением взгляда... А мне истинные чувства мамочки распрекрасно видны! Она всё никак не избавится от ревности к этому парню и, кажется, не меньше меня желает выкинуть Даннаю за порог. Вот только... Не знаю уж, что там стряслось в голове, но во мне самой такое желание успело умереть. Ещё на прошлой неделе, или раньше — не обратила внимания. На нынешний момент мне охота выклянчить у Даннаи его страшные секретики и ради этого я, пожалуй, готова с ним подружиться. На время. И не всерьёз. Да к тому же, я прекрасно понимаю его сейчас — сколько раз в детстве вот так же точно пса в дом затаскивала и получала разнос! Но я тогда билась до последнего, а он, уверена, не станет спорить и выставит собаку за дверь. Однако Даннае отчего-то вздумалось меня изумить! Он медленно поднимает на мать взгляд, сжимает ладонью пёсью шкуру и глухо роняет, как само собой разумеющаяся:

Ђ На улице дождь, госпожа Тойрин.

Вот это номер! Подпрыгиваю на софе и, вцепившись напряженными пальцами в круглую расшитую гладью подушку, во все глаза смотрю на ведущуюся в столовой битву. А это именно битва! Я их за версту чую! Мать может быть мила, а Данная спокоен, но то лишь видимость, поверхность мельничного пруда, а на самом деле... Ой, что-то будет!

Ђ У пса есть конура. — Чётко произносит мать, не меняя тона, но при этом учтивые слова летят в лицо Даннаи твёрдыми камнями. — И там ему самое место. В любую погоду.

Бледное лицо не меняет своего выражения, синие глаза продолжают вдавливать в лоб матери холодный безразличный взгляд, ладонь на спине проснувшейся собаки не вздрагивает, но в воздухе проносится откуда-то взявшийся сквознячок — он задевает дверь, и та с шелестом начинает затворяться, скрывая от меня обеденный зал. Сама не понимаю, как оказываюсь на ногах и придерживаю дверь одной рукой, неотрывно пялясь в прямую спину Даннаи. Он поднимается на ноги, похлопывая пса по загривку, и бросает в воздух равнодушное:

Ђ Я понял вас.

Кровь в жилах стынет от любезной улыбки матери, которой та провожает удаляющихся парня и пса. Данная причмокивает губами, подгоняя вялую со сна старую собаку и, коротко кивнув маме, скрывается за распашными дверями кухни. Зябко веду плечами, случайно замечая, что в одной руке его зажата початая бутылка бренди. Вот это уже совсем нехорошо. За месяц, что Данная с нами живёт, что-то не замечала, чтоб он хотя бы вино за ужином пил, а тут — бренди! Что ж он там такое накопал в архиве и у тех людей, с которыми встречался? Связано ли это как-то с показанной отцом могилой? Что за чертовщина тут творится, прибери их всех дьявол!

Выйдя за порог, Данная удаляется от дверей кухни по дощатому помосту и приваливается спиной к четырехугольной опоре, поддерживающей черепичный настил. Дождь с самого утра лупил с такой силой, что узкая крыша не сумела сберечь доски — они промокли вплоть до стены дома. Не на шутку разъярившийся ветер сдувает тяжёлые струи и в одно мгновение окатывает стоящего под навесом парня до пояса. Переведя взгляд на трясущуюся от промозглого сквозняка собаку, Данная сползает спиной по колонне, подставляя ливню встрёпанную голову, закрывает глаза и, ухватив за бока, притягивает пса к себе, обнимает, согревая, бормочет что-то одними губами.

Неведомая сила выгнала меня вслед за ними на улицу, но мокнуть неохота, потому предпочитаю стоять в дверях кухни, докуда дождь не добирается, и издалека наблюдать за странной парочкой, какими-то волшебным образом укравшей моё внимание. Дело в том, что пёс у нас — не какая-нибудь трусливая шавка с грустными просящими глазами! Этот волкодав коротает на цепи возле отцовского дома уже семнадцатый год, и за это время ни одному человеку не удалось втереться к нему в доверие. Собака слушается только сторожа и отца, снисходительно относится ко мне и Питу, пренебрежительно — к матери и прислуге, а вот доверяет... Доверяет пёс только Даннае. Жмётся к нему сейчас, виляет хвостом, когда тот треплет жёсткую шерсть на голове и загривке, грустно смотрит вслед, провожая по утрам, ловит прохладный взгляд, встречая вечерами, совершенно не реагирует на выстрелы из револьвера, тихонько взлаивает, привлекая к себе внимание, если хочет, чтоб Данная немного поиграл с ним, бросив палку или просто помяв бока. Семнадцать лет пёс был хмурее тучи и злее волка и за один короткий месяц по самые уши влюбился в такого же хмурого молчаливого парня, и небезответно. Волшебство...

Дождевые капли стекают по узкому лицу Даннаи, капают с тонких прядей дочерна вымокших волос и с кончика длинного птичьего носа. Светлая рубаха промокает и налипает на тело, делая заметной тугую повязку на левом плече — отец ещё не снял швы с ножевой раны. Мокрый серый пёс чуть заметно подрагивает в обхвативших его руках, сидя между разведённых колен Даннаи, печальная морда лежит у парня на плече, слабо подёргивается хвост, шлёпая по натекшей на помосте луже. Присаживаюсь возле дверного косяка и мрачно всматриваюсь в водяную занавесь. Стонут пригибаемые ветром деревья, шелестит калечимая тяжёлыми каплями листва, хлопают ставни на окнах.

Какая же унылая пора, проклятье! Последние деньки свободы, а на улице творится такая ерунда! Ни на реку не сходишь, ни в лес... Хотя, чего я там не видела? Брякает поднятая с помоста бутылка, и я смотрю, как Данная несколькими последовательными глотками осушает её сразу на треть — ходит слабовыраженный кадык по жилистому горлу — выдыхает в дождь и ставит бутыль на место. Скука смертная... Может, стоит и мне напиться? Подойду вот сейчас к нему, потреплю пса по макушке, вырву из рук бутыль и пригублю бренди, а там, глядишь, разговоримся мы с Даннаей... Да ты, судя по всему, уже пьяна, Даннакия! И что тянет меня болтать с этим паразитом? Ну что нам обсуждать? О чём беседовать? Тайн своих он мне и под страхом смерти не выдаст, а остальное... Могут ли у нас оказать общие интересы? Одни мысли?.. Да откуда?! Неотёсанный вояка и дочка доктора... тоже мне друзья-товарищи! Только выпивка и может связать двух столь разных людей. Но пить с врагом... это бред!

Дождь хлещет без остановки, всё глубже погружая меня в гнетущую пустоту серого дня. А ведь там, далеко за горизонтом, полыхает сейчас яркое солнце, спеют экзотические фрукты и воркуют красочные попугаи. Где-то ветер играет стягами на башнях замков, гонит пыль по улицам незнакомых городов, разносит на многие сотни метров непонятные речи людей других государств, толкает в спины неуклюжих пингвинов, подхватывает лёгких белоснежных чаек, сыплет брызгами на гладкие спины резвящихся в волнах дельфинов... Я сижу на помосте и пялюсь замыленным взором в глухую стену дождя, а повезло бы с погодой — так же точно смотрела бы на знакомый до каждой кочки лес или на гладь безмятежной реки. Пройдёт пятьдесят лет, а я все так же буду сидеть и смотреть... в никуда. Но я не верю... Нет, я не верю, что так должно быть. Тот самый ветер в этот самый миг сметает пыль с моей дороги. И эта дорога точно есть. Там, за пеленой дождя.

Булькает бренди в постепенно опустошаемой бутылке, сопит вновь прикорнувший у ног Даннаи пёс, гремят разбивающиеся о черепицу капли, доносятся до слуха усталые слова, произносимые по-обычному безразличным тоном: