Псих: часть 2. Отрыв

— Здесь тебе не зона, — тускло произнёс Одноглазый. — Тут свои порядки.

— А ты кто такой, что порядки устанавливаешь? — задиристо поинтересовался Брык. — Я о тебе не слыхал. За тебя кто поручится?

Одноглазый встал. Неторопливо сделал несколько шагов, наклонился к сидящему Брыку. И что-то прошептал ему на ухо. Что — никто не услышал.

— Чем докажешь? — спросил побледневший, но держащий марку Брык.

Одноглазый повернулся к штрафнику спиной.

— Я к тебе со всем уважением, — выговорил он глухо, немигающим взглядом буравя пространство.

Единственный, ярко-голубой глаз на сером ноздреватом лице смотрелся жутковато.

— Я тебя не знаю, — негромко продолжил авторитет. — Но ты назвал имена уважаемых людей. Я отнёсся с пониманием.

Он помолчал. И заговорил снова — после паузы:

— Но ты повёл себя неблагодарно. Ты меня обидел, нет — оскорбил. Ты усомнился в моем слове. И теперь я думаю — может, ты судишь по себе? Может быть, ты просто случайно услыхал те имена, на которые ссылаешься?

И Одноглазый кивнул своей "свите".

Полчаса спустя Брыка, избитого до беспамятства, уволокли в лазарет. Никто не вступился за бывшего авторитета учебки. Я тоже.

Возможно, я повёл бы себя иначе, если бы требования Брыка не были столь вопиюще несправедливы. А может, я успокаиваю подобными соображениями совесть.

В общем, никакого разбирательства по поводу избиения не было. Правда, Брыка не покалечили — уже на следующий день мы узнали, что его допустят к полетам максимум через неделю.

Но никто из штрафников больше не выступал против слова Одноглазого.

И вот теперь авторитет испытывал на мне свой гипнотизирующий взгляд.

— Карп, сгинь с горизонта, — скомандовал он тихим, совсем не приказным тоном.

Охотник исчез, словно растворился в тускловатом свете люминофор.

— А мы побеседуем с этим, э... психом, — закончил фразу Одноглазый; как всегда, неторопливо.

И замолчал.

Я молчал тоже. Оправдываться не собирался, объяснять что-либо — тем более. А начинать разговор первому мне было не с руки.

Одноглазый уселся на ближайшую койку, покряхтел, устраиваясь поудобней. Помедлив немного, небрежным жестом ткнул в койку напротив.

— Присаживайся.

Я кивнул благодарно, сел.

— Ещё вчера ты был салагой безымянным, — издалека повёл речь авторитет. — Нынче ты человек, крещение прошёл, вступил в наше братство скорбное. Представь себя.

Я рассказал — очень коротко. Назвался, обозначил статью и срок. Осуждён впервые. В предвариловке сидел в Тихушке, Ареса, Матрия.

— Ареса, — задумчиво повторил Одноглазый, пожевал губами. — Ареса знаменита Норой. Оттуда знаешь кого-нибудь?

Я припомнил Груздя, других мастеров банды. Одноглазый слушал внимательно, но выражение лица сохранял непроницаемое, и совершенно нельзя было понять, говорят ему что-то названные мной имена или нет.

— Я слыхал об одном уважаемом человеке, обосновавшемся в Норе, — сказал наконец авторитет. — Имя ему Дракула. Такого знаешь?

Вот этого я не ожидал. Случайно Одноглазый о Дракуле речь завёл, или информацию имеет? Что ему известно?

Я заговорил осторожно, словно вступая на тонкий, скользкий лёд.

— Это был главарь конкурирующей банды. Мы воевали с ними... за сферы влияния.

— А почему же ты говоришь — "был"? — удивился авторитет очень натурально. — Неужели его разжаловали?

— Он погиб.

— В самом деле? Ай-яй-яй. И как же?

— Выпал из окна. С пятого этажа.

— Несчастный случай, — понимающе закивал Одноглазый. — Прискорбная неосторожность, прискорбная.

Я вздохнул. Собрался с духом. И выпалил:

— Это не было несчастным случаем. Его убили.

— Вот как. И кто же?

— Я.

В бараке стояла такая тишина, что было бы слышно, как пролетит муха. Только мухи почему-то здесь не летали.

Одноглазый молчал, щурясь. Разглядывал меня. А когда заговорил, в голосе добавилось скрежещущих ноток:

— Заявка серьёзная. Значит, ты, салага, признаешь, что поднял руку на авторитета. Признаёшь?

— Признаю.

— И что скажешь в своё оправдание?

В голове билось — нельзя, нельзя оправдываться. Снова возникло это странное, звенящее ощущение, будто всё происходит не со мной.

— Мне удалось.

— Так-так.

Одноглазый сложил руки на животе, побарабанил пальцами о пальцы. Жест некстати напомнил мне Мосина.

Достало, как же достало это всё.

— Я предполагаю, — вкрадчиво заметил авторитет, — для такого поступка имелись причины?

Хорошо, хороший знак, что он спросил. Но — ох, как же не хотел я углубляться в эту тему. История-то скользкая, темноватая.

О подставе и прочем стоит только заикнуться. Потом не отбрешусь, ни за что. Здесь — никак.

Мысли вертелись с бешеной скоростью, как очумевшие белки в колесе. Пьяная одурь ушла, будто её и не было. Я и не заметил, когда.

Дело не только в том, как много знает Одноглазый. Вопрос ещё, сколько из этого он хочет сказать вслух.

Какой интерес у него ко мне? Что ему выгодно?

— В банде я имел ранг бойца, — произнёс я с расстановкой, подчеркнув интонацией слово "боец" — в противовес "салаге". — Я получал приказы. И выполнял их. На совете командиров я не присутствовал.

— Вот как, — авторитет заинтересованно склонил голову набок.

Но единственный глаз прищурился одобрительно. И я понял — угадал. Попал в точку.

Зачем только ему это надо, лису хитрому?

Если я ошибся, и Одноглазый собирается копать дальше, следующим вопросом будет — почему исполнение поручили именно мне.

Одноглазый спросил:

— Твой ранг в банде изменился после этого, м-м-м... происшествия?

— Я слишком недавно стал бойцом. Но после... происшествия принял участие в делах, к которым прежде допущен не был.

— И через те дела сюда загремел? — хмыкнул авторитет.

Ещё один подводный камушек.

Я глянул на собеседника в упор — и тут же опустил голову.

— То дело, — сказал негромко, выделив "то", — не банды. Моё собственное. И проходил я по нему в одиночку.

— Да брось. Здесь все свои.

Не загреметь бы в ту же яму, в которую Брык угодил.

— Моё дело — мой ответ. С начала до конца.

— Ладно, — кивнул авторитет. Пожевал губами, снова кивнул согласно. — Пусть так.

И задумался, откинув голову, прикрыв единственный сохранившийся глаз.

Я чувствовал себя, словно только что исполнил ещё один танец с "Осами". И исход пока не ясен.

Зря, дурак, надеялся, что не будет в штрафбате этих зековских заморочек. Всё то же, с каждого слова спрос, с каждого шага. Как голый под лупой. Плюс вылеты под прицелом. Плюс "поводок". Плюс ракеты.

Устал.

А ведь это только начало.

"У меня есть небо", — напомнил я себе.

Эта мысль согрела. Но отчего-то не так легко, как всегда.

Просто сегодня был тяжёлый день.

— У нас здесь, — заговорил Одноглазый, так и не разлепив век, — прежние имена не в ходу. А новое заработаешь, коли подольше проживёшь. Так что пока будем называть тебя, как мать нарекла. Обязанности свои ты уже понял. Летай честно, не химичь, не хитруй, помни, что рядом твои братья грудь подставляют. Ты их не подведёшь — они тебя не подведут. На нынешний день ты в порядке. Живи.

И уже поднявшись с койки, добавил:

— Сегодняшний вылет решаю засчитать тебе за два. Потому как от "Ос" на моей памяти ещё никто не уходил.

Когда Одноглазый, а следом за ним и свита удалились на приличное расстояние, кто-то в толпе штрафников прогундосил негромко:

— Катит счастливчику, а? И ведь тринадцатый у С-с-с... своего механика.

— Потому и катит, — отозвался кто-то ещё тише. — Правильно Карп насчёт чёрта и чертяки сказал.

Я обернулся резко, почти прыжком. Но все же недостаточно быстро — не успел засечь, не понял, кто произнёс эту фразу.

Лица кругом сплошь улыбчивые.

Я плюнул и пошёл спать.

На следующий день я всё же прошёл с утра тесты, а потом сделал три вылета, и отвёл в них душу по полной программе. Поставили меня в нижний эшелон, и я нахально пользовался этим — внаглую брил крыльями макушки хилой местной растительности. Новенькая, со стапелей леталка вела свою партию, как выпестованный руками мастера музыкальный инструмент. Я не стрелял, нет. Но бифлай и без пушек — грозное оружие. Особенно в нейродрайве.

После первого вылета я выслушал выговор от командования — за разваленное ударом воздушной струи мирное строение. После третьего, за парочку сорванных крыш, сел на гауптвахту. К вечеру получил благодарность — разведка обнаружила гнездо наводчика как раз в той разваленной халупе.

К шаблонной благодарности комбат добавил — судя по всему, от души — нестандартную заключительную фразу. Он сказал, покачав головой:

— Вообще-то, парень, ну ты и псих.

5.

Меньше чем через месяц это словечко, назойливым хвостиком тянущееся за мной по жизни, стало моим постоянным прозвищем, "именем" по здешней терминологии. Не скажу, чтобы я этому радовался. Но в тот момент, когда "именование" произошло, мне было откровенно наплевать — а потом я привык.

Свою норму вылетов "уткой" я к тому времени уже сделал. Новое пополнение ещё не прибыло, и мы менялись по жребию — просто тянули внутри троек на палочках, и командование молчаливо соглашалось с нашим выбором. Летать теперь приходилось чаще: нас стало меньше, а задачи остались прежними.

Занимались мы не только "утиной охотой". В нашем секторе происходило перебазирование мобильных пехотных частей, и на огневую поддержку наземников мы вылетали по несколько раз в сутки, иногда — штатно, в прикрытие или на разведку, чаще — экстренно. Наземникам приходилось туго. Нам, впрочем, тоже: ирзаи взорвали мост на трассе Берк-Самаи, и весь грузопоток к самайским рудоперерабатывающим предприятиям двинул через Тарское ущелье, так что мы едва успевали утюжить те места от ирзайских ракетчиков. Выматывались здорово, спали урывками между вылетами. И каждый день в бараке спотыкались взглядом об очередные койки, оставшиеся сегодня пустыми.

Погиб Карп. Я не участвовал в том вылете, но пережил неделю мрачных косых взглядов украдкой; впрочем, в длинной череде потерь эта смерть ничем особенным не выделялась, и подозрительность суеверия так и не выплеснулась в новый инцидент. Двоих парней увезли с ПСНА — в неадекватной стадии, что заставило меня вспомнить слова Василия.

Мой механик, Тарас, был, пожалуй, в те дни единственным человеком на базе, сохранившим способность радоваться. Я бы даже сказал — счастливым человеком. Он словно помолодел лет на десять с тех пор, как перестал слышать своё прозвище, сделался оживлён и говорлив, исчезла печать угрюмости, совсем недавно казавшаяся неотъемлемой чертой его характера. И ещё он расцветал, как хризантема, всякий раз, когда я сажал леталку на площадку. Тяжесть непонятной, иррациональной вины, долгое время прижимавшая его к земле, свалилась с плеч — его летун теперь возвращался. О стычке в бараке Тарас, к счастью, ничего не узнал.

В день, о котором идёт речь, ранняя утренняя побудка выдрала меня из чёрного провала сна, заставив оторвать от койки не успевшее отдохнуть тело. Я притащился к ангарам, на ходу пытаясь хоть немного проснуться — и застал Тараса непривычно хмурым. Механик почти забытым уже движением опускал голову, косил глазами куда-то вбок — в общем, делал всё, чтобы только не посмотреть на меня прямо. В другое время я бы непременно выяснил причину такого поведения. Но в тот момент я был слишком озабочен тем, чтобы привести себя в состояние, хотя бы приблизительно пригодное для полёта.

Впрочем, Тарас заговорил сам. Помявшись неуверенно, он вдруг выдал:

— Данилка, ты это... Поаккуратней там сегодня, паря, ладно?

И добавил совсем уж тихо:

— Сон я видел нынче... нехороший.

— Когда ты только успеваешь сны смотреть, — буркнул я, отчаянно растирая кулаками словно засыпанные песком глаза.

Ночью у группы было три вылета, все три — довольно напряжённые: дважды мы помогали огнём попавшим в переделку (и понёс же их черт ночью через перевал!) наземным подразделениям, а потом — уже почти перед рассветом — отбивали потерявший управление на переправе Биши и застрявший в прострельной зоне транспорт с оборудованием. Так что в промежутках меня хватало только на то, чтобы доползти до койки и рухнуть на неё, одновременно с этим проваливаясь в темноту; и я точно знал — пока я в воздухе, Тарас не спит тоже.

Механик отмолчался угрюмо.

Я поднял в воздух "Стрижа" — предстояло штатное задание, и была моя очередь лететь "уткой" — и вместе с остатками сна выкинул из головы мрачноватое предупреждение Тараса. Там разберёмся.

Мы успели проверить меньше половины намеченного квадрата, когда поступил новый приказ — прервать выполнение задания и двигать в указанную точку, на выручку попавшему в окружение отряду спецназа.

Это было неширокое, но крутое ущелье, на дне которого пошумливал под камнями почти невидимый глазом водный поток. На одной стороне каскадом круглых, похожих сверху на термитники домов лепился к склону ирзайский (простите, вайрский) поселок. Напротив — изломанной линией уходила вверх шеренга массивных стоек ветроулавливателей, и виднелась плоская крыша аэроэлектростанции. А ниже того и другого, загнанный массированным огнём в узкую расщелину на простреливаемой со всех сторон круче, беспомощно и бесцельно погибал взвод спецназа.

Мы шли тройкой, как на "утиной охоте", лишь слегка перестроившись: впереди, ведущим — Василий, получивший в последнее время прозвище Утюг и очень им гордившийся; за ним ведомым — Мика, занявший место погибшего четыре дня назад Санька; я болтался над ними в верхнем эшелоне, осуществляя обзор, и чувствовал себя не на месте в своём "Стриже". "Стриж" для огневого контакта не слишком приспособлен: его хоть и называют лёгким истребителем, но по сути это — разведчик, из вооружения он несёт только относительно короткострельные плазменные пушки, и с наземной батареей на нём не очень-то поспоришь. Оба "охотника" шли сегодня на "Торнадо" — серьёзных боевых машинах, отягощённых к тому же солидным грузом ракет.

Огонь вёлся преимущественно со стороны посёлка, и это было плохо — по населённым пунктам как ювелирно не работай, все равно начнётся вопёж по поводу жертв среди мирных вайров. Хотя словосочетание "мирный вайр" и стало уже притчей во языцех у всех наземников: нечто, что теоретически существует, но чего никто пока не встречал. "Они просто становятся мирными, когда умирают" — цинично и горько пояснил однажды пехотинец, снятый нами с высотки, на которой держал последний рубеж обороны — единственный выживший из группы, отправленной в числившийся лояльным посёлок на переговоры к старейшинам. А этот конкретный населённый пункт, по-моему, вполне напрашивался на то, чтобы его стёрли с лица планеты. Наша цель была горячей, очень горячей — не меньше трёх батарей лупили одновременно из разных точек, замаскированных скоплением вайрских домов; по всему посёлку высверкивали зловещей иллюминацией вспышки плазмобоев. На подлёте я засек пуск из ручника откуда-то с окраины; ракета вмазалась в противоположный склон, осыпав в расщелину, где укрывались спецназовцы, град скальных осколков.