Приключения Звездного Волка

Тяжелые ворота застонали и медленно распахнулись. За ними, с мечами 'на плечо', стояли два голых черных великана.

— Сторожа, — небрежно бросил Ганс. — Ифриты недоделанные. — Он вдруг строго закричал: — А ну, прикройся, срамота! Клиент прибыл, что как даму пригласить пожелают!..

На ифритах в мгновение ока появились раскидистые лопухи.

— Что вы, — потупился я. — Какие дамы, я отдыхать приехал.

— Так и я говорю — отдыхать! — заволновался Ганс. — А какой же без дамы отдых?! Вообще-то у нас с этим строго, конешно, но ежели потихоньку и уважение к старику поимеете, — то милости просим.

— Да вы что! — пожал я плечами. — Где ж я здесь вам даму найду? В джунглях-то!..

— Ну, тады и говорить не об чем! — опять насупился Ганс. — Не положено, и всё тут! И не проси!..

Мы пошли по вымощенному булыжником двору и остановились у входа в замок. Ганс сказал:

— Значит, так — у меня своих делов по горло, а ты располагайся как знаешь. — И не успел я раскрыть рта, Ганс топнул ножкой и исчез.

Делать нечего, я осторожно отворил дверь и на цыпочках вошел в замок.

Передняя была залита мягким голубым светом. На полу лежали пышные шкуры песцов, бобров и дальневосточных леопардов (гля, еще живы, курилки!), а со стен глядели прекрасно выделанные головы львов, ихтиозавров, зубров и мамонтов. С рогов и бивней свисали охотничьи карабины, пулеметы и скреперы.

Эх-х-х, я не смог удержаться от искушения: снял один скрепер и приладил к руке. Он был отлично сработан, новенький, шестизарядный, еще пахнущий ружейным маслом.

Я с хрустом крутанул барабан, и этот пленительный звук вернул меня вдруг на комету Галлея, когда я там в жарком бою сбросил в открытый космос межзвездных разбойников, оседлавших комету и намеревавшихся, скрытно подлетев на ней поближе к Земле, высадить карательный десант в самом сердце Великого Содружества. А я тогда случайно оказался рядом, и мой верный скрепер был со мной...

Нет, стоп! Про Космос — ни-ни!

Со вздохом повесил я скрепер на место и, откинув тяжелый, расшитый золотом полог, ступил в следующее помещение.

К моему стыду и великому ужасу, это оказался громадный бассейн, доверху заполненный прозрачной водой и прекрасными обнаженными девушками. Я смотрел на них минут десять, но девушки только плавали и не обращали на меня ни малейшего внимания. И все это время меня не покидало ощущение смущения и чувство, что я прикоснулся к чему-то скрытому от посторонних глаз, тайному, интимному.

Соседняя дверь вела в освещенный факелами мрачный длинный зал. Я сразу почувствовал дыхание Времени и подумал, что, может быть, когда-то и мои предки при свете таких же вот факелов, сидя за грубыми столами, упоенно считали награбленную в славных походах добычу и взволнованно делили симпатичных пленниц, знать не зная и ведать не ведая, что совсем скоро (по меркам Вселенной) в этом зале будет стоять какой-нибудь их далекий потомок и будет их за всё это дело очень сильно осуждать.

Вдоль стен неподвижно застыли в тяжелых доспехах рыцари всех времен и народов. На одной табличке я прочел имя Фридриха Барбароссы, на другой — Завиши Чёрного. По соседству с Александром Невским стоял Александр Македонский, Бертран Дюгесклен седлал коня рядом со слоном Ганнибала, и Ян Собеский дружелюбно улыбался Бейбарсу. (Кстати, хан Батый оказался совсем не таким косым, как нас учили, а у Спартака были, оказывается, кривые ноги.)

По соседству с этим паноптикумом находилась библиотека, от пола до потолка заставленная стеллажами со старинными фолиантами и заваленная папирусами и манускриптами. На шаткой стремянке примостился маленький человечек и старательно смахивал с книг и рукописей густую пыль метелочкой из страусиных перьев.

Я громко чихнул.

Человечек обернулся, и я радостно воскликнул:

— Ганс!..

Человечек заулыбался:

— Здравствуйте. Так значит, вы уже познакомились с Гансом?

— П-познакомились... — пробормотал я. — А вы разве не...

— Нет-нет. — Он ласково улыбнулся. — Я не Ганс, хотя, впрочем, и Ганс тоже. Да знаете, все мы в какой-то степени Гансы, просто я не тот Ганс, с которым вы уже знакомы.

— Извините, не понял, — сказал я.

— А думаете, я сам понимаю всё до конца? — тяжело вздохнул он. — Но это пустяки, право же, пустяки! Однако как вас устроили?

Я с обидой сказал, что меня вообще-то пока никак не устроили. И я вот хожу, осматриваю достопримечательности замка...

— Узнаю Ганса... — Он укоризненно покачал головкой. — Ну ничего, мы это недоразумение мигом уладим. Простите, вы... — Замялся, деликатно ткнул пальцем в потолок и щелкнул по кадыку: — Этот?..

— Этот, — угрюмо сказал я.

— Простите еще раз — я не хотел вас обидеть. И поверьте, сие не праздное любопытство, я должен знать диагноз. Этот... — задумчиво повторил гном и вздохнул: — Значит, в серпентарий не надо...

— Да, пожалуйста, не надо! — испугался я.

— ...а то вы будете их нервировать, и они перестанут нести яйца. И в террариум не надо, и в аквариум...

— Аквариум?! — встрепенулся я, вспомнив соблазнительных купальщиц. — Хочу в аквариум!.. То есть, если можно, конечно...

— Конечно, можно, — кивнул карлик. — Но сейчас никак нельзя. Им тоже скоро метать икру, да и, между нами, они в это время года не клюют. Заметили, наверное, какие все сосредоточенные?

— Заметил, — признался я. — На меня даже не глянули.

— Вот-вот! А потому что не сезон. Раньше приезжать надо было, а сейчас им ни до чего, отнереститься бы благополучно — и в спячку. Да и, по секрету, Гансу это не очень бы понравилось — по-моему, он к ним неравнодушен, не любит, когда туда ходят.

— А ходят? — спросил я.

— Конечно, ходят! Еще как! Ездят! Целыми делегациями! А он — ревнует.

— Ну, а сам-то? — поинтересовался я.

— Кто? Ганс?! Да что вы, он же гном!

— А-а, — сказал я. — Понятно...

— Слушайте! — Ганс-два хлопнул себя по лбу. — Давайте — в музей! А в аквариуме гулять будете, каждый день. Хотите?

— Хочу, — снова воспрянул духом я.

— Ну и замечательно! У нас в музее тепло, сухо, весело... Ты веселый? — неожиданно панибратски спросил он.

— Не знаю, — растерялся я. — От обстоятельств.

— Гы-гы-гы!... — заржал гном, и я понял, что передо мной не Ганс. То есть Ганс, но не тот Ганс, который был только что, а Ганс первый, очевидно, завхоз и снабженец, с вульгарными манерами и не очень приятный в общении.

— Видал Ганса? — заговорщицки подмигнул он. — Фрукт, да?

Я промямлил что-то нечленораздельное.

— Куда он тя определил?

Я сказал, что в музей.

— А небось в аквариум просился? — Ганс снова гаденько моргнул. — Не пустил? Ну еще бы, держи карман шире! Он за этих своих знаешь как дрожит! Только тебе, как другу, — этот чмошник сам по ним сохнет, умора, да? Волю дай, вообще под замок упрячет, такая сволочь!..

И вдруг посмотрел на меня грустно-грустно и вздохнул:

— Опять этот мужлан наговорил вам пошлостей?..

Передо мной снова был Ганс-мыслитель.

— Послушайте! — разозлился я, — Вы, конечно, извините и прочее, но объясните, пожалуйста, что за чертовщина такая? Вы предупреждайте хотя бы!.. Безобразие, я буду жаловаться!

Но Ганс-интеллигент смотрел с таким немым укором, что мне моментально стало ужасно стыдно за свое безудержное хамство.

— И вы тоже... — Он смахнул скупую мужскую слезу. — А на вид вроде не из таковских... Но поймите, поймите следующее: в общем-то, всё в этом мире в принципе можно как-то объяснить, расчленить и разложить по полочкам, однако бывают случаи, когда этого просто нельзя делать — по высшим этическим соображениям, из элементарной деликатности наконец! И есть ли, есть для людей хоть что-нибудь святое?! До встречи с вами я думал: да, есть! А теперь? Теперь — не знаю! Ведь вы, возможно, сами того не желая, нанесли мне такую глубокую обиду и душевную травму, которая еще долго-долго не заживет и будет постоянно напоминать о себе ноющей, тупой болью в сердце...

Я понуро склонил голову. А что я мог сказать?! Он прав, тысячу раз прав. У них тут своя, совершенно непонятная для бесцеремонного постороннего взгляда жизнь — и вот я, грубый дикарь, недолечившийся космоголик, врываюсь со своим уставом в этот тихий мирок и грязными лапами начинаю касаться чего-то святого...

Я поднял мокрые от раскаяния глаза и горько прорыдал:

— Простите, простите!..

— Да пошел ты! — хмыкнул Ганс, топнув ножкой и исчезая в книжной пыли. И глаза сразу высохли.

В музее оказалось и правда хорошо, тепло и сухо. Всюду висели картины и стояли статуи. Вот только некуда было не только прилечь, но даже присесть. Я растерянно посмотрел вокруг...

— Что, ножки устали? — раздался ехидный писклявый голос.

Я огляделся по сторонам и увидел маленького, тщедушного уродца, с рогами и хвостом, пританцовывающего под древними иконами. Я уже перестал удивляться и с досадой сказал:

— Устали. У вас тут и посидеть негде!

— Щас сделаем! — Уродец вскочил на антикварный резной столик и нырнул в ближайшую картину, изображавшую живописный дом среди деревьев. Вскоре дом заходил ходуном, с грохотом распахнулись узорчатые ставни — и из окна показалась табуретка, а вслед за ней взъерошенная рогатая голова: — Пойдет?

— Пойдет, — смущенно ответил я. — Но это же нечестно...

— Держи!.. — Табуретка полетела с такой силой, что я еле успел увернуться.

— Держи!.. — раздался опять тонкий голосок, и полетели перина, подушки и одеяла. На какое-то время всё стихло, а потом открылась дверь, и на крыльцо медленно выползла огромная двухспальная кровать. Рогатый благодетель, кряхтя, подтащил ее к краю рамы и, закричав: 'Зашибу!', столкнул в зал. Мы поставили кровать в облюбованный мной уголок и застелили по-царски.

— Ну всё? — Хвостатый явно собирался улизнуть.

— Как всё?! — возмутился я. — Я есть хочу!

— Эх, чтоб тебя!.. — Он раздраженно побежал в дальний конец зала, стянул с одного из натюрмортов аппетитный окорок и целую вазу апельсинов, вывалил всё на табурет и с криком: 'Удобства в пытошной!' — скрылся в неизвестном направлении.

Не знаю, что этот чертёнок подразумевал под удобствами. По-моему, в так называемой пытошной никакими удобствами и не пахло. Там не было ничего, ну абсолютно ничего, что обычно так необходимо всякому порядочному человеку, — лишь помойное пожарное ведро. И были там толстые серые крысы, очень наглые и очень противные. Они всегда появлялись в самый неподходящий момент и шныряли между ног, пользуясь полной моей в данное время беспомощностью. И уж конечно, никак не способствовало нормальному течению всяких процессов невольное созерцание дыбы, испанских сапог и прочих зубодробилок.

Умывался я во дворе, у старого фонтана 'Орфей и Эвридика', который не работал (у Орфея отвалилась голова, у Эвридики — всё остальное), и лишь по утрам по моей просьбе Ганс первый, ворча и беззлобно матерясь, пускал минут на пять тоненькую струйку воды.

Правда, был еще банный день, хотя бани в замке не было. Ганс-администратор и Ганс-интеллигент спорили чуть не до драки, и было решено раз в неделю запускать меня в аквариум. Мыслитель был категорически против, заламывая руки, блеял, что это аморально, но у завхоза были свои веские аргументы. 'Я што, ему одному термы открывать буду?! — орал он. — Позахерит там всё!' И Ганс-два сдался.

Мне вручили под расписку шайку, мочалку и кусок дегтярного мыла. Я тулился где-нибудь на приступочке бассейна, скромно мылился, терся, а потом взволнованно плавал среди погруженных в свои проблемы рожениц под бдительным наблюдением обоих Гансов. Потом первый Ганс выдавал мне довольно свежее белье и выгонял из аквариума.

Насчет развлечений было тоже не густо. Иногда я садился играть с Гансом-умницей в шахматы, но ни одной партии ни разу не удалось закончить — в самый решающий миг обычно появлялся Ганс-хам, поддавал доску ногой, и мы начинали резаться в 'очко'. Он все время выигрывал, и мне, по условиям состязаний, постоянно приходилось лазить на шпиль колокольни и, приставив ладонь ко лбу козырьком, кричать надрывающемуся внизу от смеха Гансу: 'Рать вдалеке!.. Биться будем!..' Завхозу это страшно нравилось. Но вскоре вернулся из отпуска еще один Ганс — сантехник — и несколько скрасил мое довольно унылое существование. Это был всегда очень грустный и углубленный в себя сантехник, лишь иногда он спрашивал, сильно ли я его уважаю, и часто повторял зловещее слово 'тудыть'.

Теперь каждое утро он посылал чертёнка из музея на добычу, и мы на троих устраивались в древней часовне или между ног Колосса Родосского (бронза, ок. 3292 — 3280 гг. до нашей Эры Великого Содружества), пели вполголоса 'Марсельезу', 'Чёрного ворона' и тихо плакали, жалуясь друг другу на свою непутевую жизнь.

Иной раз в неподходящий момент появлялся Ганс-ученый, корил меня за нарушение режима, гнал чертёнка и грозился добраться когда-нибудь до Ганса-сантехника. В таких случаях я всю вину принимал на себя, и Ганс печально качал головой: 'Стыдно, стыдно, молодой человек! Он же совсем деградирует, а еще недавно был поэтом. Врачи совершенно запретили ему петь, а вы...'

Я торжественно обещал, что это в последний раз, но проходило время, душевная боль утихала, друг возвращался, — и верный чертёнок опять бежал шарить по картинам. Благодарный бывший поэт установил для меня в зале антики за не дошедшей до нас Андромедой Праксителя удобный унитаз, и ходить в пытошную стало ни к чему.

Еще он гонял гарпий, саламандр и единорогов, если те вдруг забредали в кунсткамеру, а один раз даже отважно сразился с очумелым циклопом, который, сойдя с какого-то полотна, принялся бегать по коридорам с огромной дубиной и криками 'Всех попишу!..'

Вообще с его появлением жизнь стала несколько разнообразнее, я бы сказал, живее. Бывало, перепев, он забывал запереть запасники, и оттуда под громовое звучание фанфар стройными рядами выходили легионы Помпея или выскакивала 'свинья' псов-рыцарей. Иногда по галереям замка всю ночь слонялся в поисках подвигов Геракл, а однажды с окровавленной жертвой в зубах пришел Дракула и, извинившись за хлопоты, поужинал за столом в стиле рококо.

По совету Ганса-исследователя, в таких случаях я начинал громко кукарекать и бить крыльями с интервалами в десять — пятнадцать минут. Обычно после третьих петухов легионеры и упыри, укоризненно глядя на меня, сворачивали свои маневры и удалялись откуда пришли. А если вдруг от кукареканья просыпался Ганс — лучший друг, он бесстрашно влетал в какую-нибудь кровавую сечу скифов со славянами или на оргиастические заседания, посвященные проблемам плодородия в Вавилоне, и метлой и грязной тряпкой заставлял всю эту нечисть убираться подобру-поздорову восвояси.

Годами кочуя по далеким звездным мирам, я и правда сроду не мог предположить, что и на Земле, оказывается, скучать не приходится. Я и думать забыл про другие планеты и Космос, перестал видеть вселенские сны и размышлять о великих проблемах мироздания. По ночам обыкновенно давил клопов, которых развелось пропасть в щелях трофейной кровати, травил тараканов и проверял мышеловки. Если и удавалось иногда прикорнуть, то начинали мерещиться Гансы, аквариумы и прочая чертовщина.