@свидетель по делу о шабаше

— План воспользоваться трибуналом инквизиции для того, чтобы спастись от мести семьи Кабири, мог возникнуть у барона после исчезновения карлика. От нехристя, мавра, инквизиция, верно, представлялась фальшивомонетчику самой лучшей защитой — кто там примет свидетельство иноверца?

Барон Беранжье воспользовался выездным судом инквизиции для того, чтобы за неправедным приговором, а по началу — так просто в камере красного дома спрятаться от гнева и мести благородной семьи Кабири.

14. РАСПЛАТА

Брат Бернар постучал в комнату к брату Фоме. Он пришёл попросить у него прощения за самовольные и тайные розыскные мероприятия. Пусть и приведшие к успеху.

Брат Фома грустно обнял соследователя в знак примирения и тихо вздохнул:

— Лишь бы только снятие подозрений не повредило твоей землячке, не отвратило бы её от настоятельной возможности покаяться и тем сберечь свою бессмертную душу.

— Хильда Синяя Лента будет исповедоваться мне, — отвечал брат Бернар.

— Всё-таки опасное у неё ремесло, — продолжал брат Фома, — Смотрит в самый низ тела, прикасается к половым органам у рожениц. Столько дней в году с некрещёными младенцами на руках. В дом к женщинам входит в тот час, когда они пребывают в самом уязвимом положении. Кровь, бессилие, крики. Столько возможностей для дьявольских искушений!

— Я поговорю с ней об искушениях, которое может таить её ремесло, — отвечал брат Бернар, — Я думаю, что Хильда Синяя Лента будет благодарна такой беседе. Она как раз учит сейчас повитушьему мастерству дочек, а старшая из них уже сама, бывает, принимает роды.

— Ты защищаешь её невиновность, тебе и молиться о раскаянии, о прощении нераскрытых нами её грехов, — подытожил брат Фома, а брат Бернар склонил голову, принимая благословение на молитвы за свою подзащитную.

Выйдя от руководителя инквизиционного трибунала, он заглянул на пару минут в камеру к Хильде, чтобы ободрить её надеждой на скорый и справедливый приговор, а потом сел набрасывать для своих соследователей план допроса барона Беранжье.

Вечером воспитанник перепугал брата Бернара, прислав к нему служку с рассказом о том, как дрожат пальцы. Так дрожат, что на пол валится требник. А изо рта ни водою, никаким вином не выполоскать привкуса железа. Брат Бернар обещал при первой же возможности вернуться в епископский замок. Не позднее сигнала к тушению огней. Сам он приготовился ждать новостей про нестерпимую головную боль, про удушливый кашель и про меланхолический плач взамен желчной язвительности подопечного.

Недалеко, наверное, тогда карлик Юсуф от замка ушёл. Маленькими ножками, в башмаках мальчишеского размера. Так случается, что в момент агонии к умирающим возвращаются на время силы и бодрость.

А собирались они вместе с графским отродьем проводить Хильду из красного дома до дверей её жилища. А потом ещё пару раз заглянуть на огонёк, дабы дать понять всем соседям, что инквизиция действительно отпустила честную повитуху. Можно и нужно бежать к Хильде Синей Ленте по повитушьим и по лекарским надобностям. Три инквизитора испытывали её, но не разыскали в её вере и делах никакой ереси!

Пригласить ли её теперь осмотреть юношу? Вдруг подскажет чего? Троих отравленных видела в Беранжье. У кого ещё столько опыта?

Так и вышло, что на следующий день Хильда семенила за братом Бернаром. Мимо глухих стен, мимо запертых ставень, мимо заиндевевших окон. Когда стал уже угадываться поворот на улицу, ведущую к епископскому замку, повитуха сбивчиво, опустив глаза, пробормотала монаху:

— Брат Бернар, я только лечу. Я не видела сама никого, кому бы Господь послал исцеление от отравления испарениями ртути.

— Ты знаешь своё дело, — подбодрил женщину брат Бернар и, желая услышать в её голосе прежние матёрые повитушьи интонации, тихо добавил, — Я — не барон Беранжье и не брат Фома. Я не стану требовать от тебя чуда.

— Ты и сам, голубчик мой, начудишь с разоблачениями лиходеев, — улыбнулась повитуха.

— Бедная ты моя Хильда! — вздохнул брат Бернар.

Графское отродье в епископском замке они не застали. По словам служки, юноша с тех пор, как расстался с наставником утром, почувствовал себя лучше. В обед он послал поварёнка с запиской за двумя своими приятелями — сыновьями кузнеца Симона Черноты. Попросил оседлать для них коней, себе выбрал лошадку посмирнее. Горячий парень, а всёж-таки бережётся! Уехал с приятелями в гости к деду. Старый лесничий как раз сейчас в охотничьем домике остановился в Подгорном бору. Для чего так скоро туда сорвался, не долечившись? Одни говорили, чтобы написать завещание. Именно в лес? Не к нотариусу? Другие рассказывали брату Бернару, что у его подопечного появились какие-то неясные планы касательно приезжих инквизиторов. Инквизиторов? В лес? К лесничему?

Хильда Синяя Лента, расспросив в отсутствии пациента, про его симптомы у слуг, принялась за прописи травяных сборов: тех, которые должны были помочь телу молодого человека вывести яд вместе с мочой и тех, которые могли бы немного успокоить больного, подарить ему тихий сон.

Брат Бернар написал брату Фоме и брату Лотарю, что ни от лица епископского духовного суда, ни от лица самого епископа, ни от себя лично, он не имеет возражений против допроса с пристрастием Рауля Беранжье, а также против назначения инквизиторами продолжения подобного допроса, если таковое понадобится. Пусть расследование не задерживается в ожидании его решения. Сам же он к началу назначенного допроса может в красный дом прибыть не успеть, потому что обстоятельства потребовали от него находиться некоторое время неотлучно при воспитаннике.

Сменив рясу на походный костюм, натянув сапоги для верховой езды, брат Бернар приказал оседлать двух коней: для себя и для Хильды. Он велел епископским слугам позаботиться о том, чтобы повитуха была бы в пути тепло и удобно одета. Надо скорее нагнать графское отродье и разобраться, что там случилось и чем ему можно помочь.

Юношу с его товарищами они настигли на пол пути до охотничьего дома в Подгорном бору. По дороге воспитаннику брата Бернара снова сделалось хуже, он не мог уже удержать поводья, и один из друзей осторожно повёл его лошадь на поводу. Парень заходился в надрывистом кашле, но у него, — пока ещё? — не было той слабости и той тоски, которую описывала Хильда в симптомах фальшивомонетчиков. Чтоже до головной боли, то, по словам юноши, голова у него в городе погудела немного, но в лесу ему сразу же полегчало.

Хильда Синяя Лента отозвалась, что её голубчику хорошо бы отлёживаться там, где он чувствует себя лучше. Надо только продумать, что он станет там кушать. Никакое тяжёлое мясо, никакое вино его телу сейчас полезны не будут.

Брат Бернар отвечал, что раз приятели графского отродья подрядились отвезти его в лес, значит они и доставят к лесничему из города любую снедь, на которую им только укажет лекарка.

Миловал Господь. Юноша излечился.

Хильда Синяя Лента объясняла брату Бернару, что это молодость одолела хворь, а помогло молодости то, что парень недолго возился на мельнице с опасными веществами. Всю одежду, побывавшую с ними в том нехорошем месте, повитуха посоветовала сжечь. Что было и сделано.

О возвращении воспитанника домой брат Бернар решил так:

— Пусть парень ещё окрепнет недолго, а там покажется в городе на аутодафе. И развлечётся немного, и люди глянут, что власть духовная всё ещё у него, а не у заезжих следователей.

Под "аутодафе" имелось в виду торжество, на котором горожане станут публично каяться в своих волчьих суевериях. Брат Фома готовился собрать их в первое воскресенье весны. А брат Лотарь уже успел договориться в ратуше об уборке к празднику от снега соборной площади, об украшении её разноцветными флажками.

С болезнью воспитанника у брата Бернара сложилась более ясная картина случившихся в Беранжье бед. И барон позднее подтвердил её на дыбе. В процессе варки золотой амальгамы его сообщники надышались ртутью. Да так, что Франческо Кабири отдал Богу душу. Алхимик претендовал теперь на одну треть дохода. Притом, что подправить вязь на медных заготовках, протравив их кислотами, у Юсуфа дрожали пальцы, а в отсутствии генуэзсца, обмен фальшивых динаров на серебро и все связанные с этим обменом дальние поездки должен был взять на себя Беранжье. Зато без помощи алхимика барон не получил бы и одного золотого динара. Барон не желал соглашаться на грабительские условия и однажды во время спора впал в ярость и заколол алхимика. Затем, обнаружив исчезновение карлика Юсуфа, он попытался скрыть следы преступлений и, как они правильно догадались с Хильдой, спрятаться у инквизиторов от мести семьи Кабири.

15. АУТОДАФЕ

Ясным выдался праздничный день, хрустящим и морозным. Удары соборного колокола летели в гулкое небо. Отрок-епископ, выехавший на торжество в светской одежде, словно самый обычный грешник, был великолепен в коротком зелёном плаща, отделанным горностаевым мехом.

Подле ступеней собора выстроился городской и сельский люд. Брат Фома стоял за кафедрой, выдвинутой к дверям собора, перед ним лежало раскрытое Евангелие. Брат Лотарь вертелся возле столика с кипой листков, на которых были записаны продуманные инквизиторами слова покаяний и отречения от суеверий. Слова эти их подопечные должны будут повторять вслед за братом Лотарем слово в слово, а затем подходить к брату Фоме за выбранной по их душу епитимией.

Вперёд пропустили детей, которые раньше читали заклинания от оборотней, если боялись куда-то идти в темноте. Им брат Фома велел не пропускать до Пасхи ни одной воскресной службы.

Затем брат Лотарь прокричал, что с повитухи Хильды Синей Ленты, за доказанным лжесвидетельством против неё, сняты все обвинения.

Баронесса Генриетта — она стояла в первых рядах, рядом с кормилицей Анет, взявшей на руки Карла — разрумянилась, разулыбалась. Женщина не догадывалась, какая опасность угрожала её повитухе. Но она сочла добрым знаком оправдание Хильды, предвестием скорого возвращения Рауля в Беранжье. Ведь баронессе до сих пор не было известно, почему её муж так задержался в городе. Инквизиторы ничего ей не говорили: ни пугающего, ни утешительного, свидания с супругом не позволили. С Хильды же, когда она покидала тюрьму, была взята клятва молчать вне суда инквизиции обо всём, что ей известно по делу Беранжье вплоть до вынесения приговора всем его участникам.

Отпустив Хильду, брат Лотарь позвал подняться на крыльцо собора красного от стыда мясника, который до приезда инквизиторов успел передать епископу четыре доноса о том, что оборотнем-волчицей сделалась его тёща. Брат Фома наставил его заниматься самобичиванием столько раз, пока тёща не простит за клевету, но при этом попросил старую женщину не упорствовать в обиде и не забывать, что силы понадобятся зятю, дабы зарабатывать на пропитание её внукам и дочери. Также мяснику предписывалась и епитимия общая для всех кающихся горожан и селян мужского пола, которую позже наложит на них епископ.

Потом на ступени собора поднялись две известные модницы, каявшиеся в том, что носили под одеждой волчьи амулеты и кузнец Матье Волоок, застыдившийся того, что полагался на волчий амулет, будто бы тот привлечёт к нему богатых и щедрых заказчиков. Им было предписано поститься до Пасхи на хлебе и воде, а в течение года совершить малое паломничество, обойдя пешком три святых источника. Это была лёгчайшая епитимья, потому что самое дальнее из тех мест находилось всего в полутора днях пути. Жена Матье Волоока принялась грозить из толпы модницам кулаком ещё до того, как её муж осмелился поднять глаза, а все трое они спустились на площадь.

Епитимию в виде годового поста, самобичевания по средам и малого паломничества получила трактирщица Аделаида-Вишенка, ахнувшая и оступившаяся на крыльце собора. Это за то, что она не донесла инквизиторам, какие куплеты пел в её доме Пипин Козлобород. Брат Бернар, стоящий близ крыльца, возразил брату Фоме, что об этих куплетах не доложил инквизиции и ни один из шпионов. А брат Лотарь добавил, что шпионы Пипину Козлобороду ещё и подпевали. Брат Фома отвечал, что нерадение шпионов не отменяет греха женщины и не уменьшает ту опасность, которой подвергалась душа Аделаиды, пока трактирщица слушала вирши пришлого поэта. Брат Бернар возразил, что слушать непристойности — неизбежная часть ремесла трактирщицы. А ежели она станет пускать на порог лишь благочестивых богомольцев, то разорится и умрёт с голоду. Брат Фома вздохнул и согласился ограничить епитимию Аделаиды малым паломничеством.

Затем более строгую епитимию брат Фома наложил на егеря, который не пустил этой страшной зимой переночевать и согреться двух паломников, возвращавшихся из Святой Земли — испугался, что те обернутся волками, загрызут его и съедят. Более того, он успел научить опасаться паломников-оборотней с дюжину добрых католиков. Егерю было предписано дважды до Пасхи заниматься на соборной площади самобичеванием, а также в течение года носить на одежде в знак покаяния два нашитых жёлтых креста. А ещё — проявить особое усердие в той епитимии, которая позже будет наложена епископом на всех повинных мужчин. Брат Бернар возразил брату Фоме, что у егеря дочери засиделись в девицах, а с жёлтыми крестами на плечах ему совсем тяжко станет их сосватать. И брат Фома согласился, что пускай пока носит кресты только до Пасхи, а ближе к Страстной Седмице брат Бернар, исповедав его, сам решит, снять ли с егеря жёлтые кресты или, может быть, ещё больше увеличить ему сроки их ношения.

Разнообразные епитимии получили с две сотни горожан и селян. Тщетно баронесса Генриетта прождала хотя бы слово о муже. Последним, со свечою в руке, на ступени собора поднялся пришлый поэт Пипин Козлобород. Босым по обжигающему снегу, в рубище с нашитыми на плечах жёлтыми крестами. Предпочитая подвалам герцога красный дом, Пипин сумел таки нацитировать инквизиторам куплетов, — а брат Лотарь был уверен, что насочинять их прямо в камере, — на год строгого поста и самобичевания. Однако, по окончанию срока искупления, брат Фома всё же велел передать поэта герцогскому суду. Нужно было расследовать и вынести решение по основному вопросу обвинения, состоявшему в оскорблении его Светлости и не подлежащему рассмотрению судом инквизиции.

В завершение аутодафе всем грешникам, получившим епитимии, было велено собраться на площади перед собором через неделю. Там с призывом к ним обратится отрок-епископ. Новость о том, что не всё ещё закончено, что через неделю им скажут что-то ещё, возродила у баронессы Генриетты надежду получить весточку о муже, а может быть, и увидеть его здоровым, довольным, возвращающимся домой.

Брат Бернар и его воспитанник договорились отложить назначение епископской епитимии на неделю после аутодафе. Пусть народ успокоится, остынет. Будет более восприимчив к призыву и к принятию деятельных решений. Кроме того, юноша планировал многому подучиться у деда, да и дать лесничему время изучить следы.

Лучшим способом борьбы с волчьими суевериями отрок-епископ счёл охоту на волков и, накладывая такую епитимию на всех провинившихся суевериями мужчин, объявил, что сам возглавит выезд. Брат Бернар, когда они сочиняли вместе с воспитанником проповедь, одобрил его рассуждения о том, что охота на волков станет лучшим ответом заезжим схоластам, а заодно послужит истреблению иноземных: вальденских и всех прочих ересей. Странных лжеучений, осуждавших в числе прочих человеческих слабостей убийство зверей, в особенности на охоте — горделивой и страстной. Да изошедших бы гневом и желчью на такой многолюдный и роскошный епископский кортеж!