Под вечным солнцем (главы 1-11)

Смех, молодость, вино, и хорошая еда — и недорогая любовь, и юная доступная красота — все сплетается в единое пьянящее марево, в густые сети, в которых тонет разум. Открыты двери в ночь, заходи, кто хочет — до утра будут царить угар и веселье в этом веселом доме, одном из лучших, одном из самых дорогих в Эрха-Раим!

Но утихает, хоть и не сразу, шум, и смолкают разговоры, и оборачиваются в одну сторону головы, когда протяжно и низко гудит струна цимра-дэ, младшей, простой сестры священной цурмы. Кто-то смотрит с усмешкой — кто это набрался уже настолько, чтобы начать петь? — кто-то, узнав по голосу, по первым звукам, меднопоющую цимра-дэ Эрха-Раим, поворачивается с почтением — и шикает на слишком веселых собутыльников. Харрас-Аннан сегодня здесь. Харрас-Аннан решил петь — и ради этого стоит отставить вино, и отложить споры, и прекратить разговор.

Эрха сегодня задумчив и как будто почти не пьян, за его столом — лишь один из воинов, спокойный и собранный, будто и не в веселом доме сидит. И нет вокруг него обычной веселой стайки рабынь, не в обязанность, а в радость ластящихся к статному воину. Только одна из них, тоненькая и смуглая, с темными глазами юной лани, прежде сидела подле него на полу, положив голову ему на колени, а теперь подала ему цимра-дэ и отодвинулась, накручивая смоляной локон на тоненький пальчик — не дело мешать певцу, хоть бы и лаской.

Загудели струны — печально, зовуще и страстно, все скорее, все сильнее удары — так, что поймался ритм, как звон браслетов в танце — шорохом окутывает, но без него рассыплется музыка, и танец потеряет свою гармонию и перестанет быть собой.

Поверх голов, поверх огня очага, сквозь стены и расстояния смотрели черные глаза музыканта, смотрели невидяще, нежно — до боли, ласково — до неистовства, любяще — до безумия. Звенели колокольчики в прическе, щелкали в ударах широкие кольца, тяжело звякали широкие воинские браслеты — такие меч не остановят, а вот нож или кинжал в переулке — поймают, не дадут довести удар.

И вот добавился к мелодии голос, низкий и звучный, поющий так легко и безыскусно, как дыхание, и берущий за горло этой мнимой простотой.

Этха-Мар глаза темны, как спелые вишни,

Этха-Мар кудри вьются, как гиацинты.

Хэйле!

Этха-Мар так многим разбила сердце!

Несчастен тот, кто ее хоть однажды видел.

Хэйле!

У Этха-Мар сияют, как жемчуг, зубы.

У Этха-Мар не руки — душистые ветви.

Хэйле!

Этха-Мар служит в храме Сестры и Брата,

она безумна, как любой, кто ее отведал.

Хэйле!

У Этха-Мар очи видят запретное людям,

она так легка — три мира ее не удержат —

она и следа не оставит своих легких ножек.

Хэйле!

Этха-Мар танцует у храма, смугла и прозрачна —

несчастен тот, с кем она не делила ложе.

Хэйле! Хэйле-лэйтэ Этха-Мар!

Когда отгремели восторженные крики, певец выпил за столами всех друзей и, пьяный несколько более, чем ему хотелось показать, опустился — почти упал — за свой стол, и тоненькая девочка-рабыня завилась вокруг него, почти незаметно, но настойчиво предлагая — еду, вино, свои услуги, свое тело — печальная поволока все еще туманила взгляд эрха, и ее не развеивала радость от того, что очередная песня была принята с восторгом — к восторгу он привык.

В этот момент от входа в веселый дом раздалось робкое:

— Господин!..

Эрха обернулся. У входа стоял мужчина, вряд ли старше самого эрха. Но его темные волосы уже густо тронула проседь, а потрепанная и грязная одежда, вместе с торчащим из-за плеча грифом простенькой цимра-дэ, ясно указывала на статус этого человека — уличный музыкант, из простецов, само собой.

— Чего тебе? — соизволил откликнуться эрха прежде, чем простеца погнали от дверей.

— Господин... На меня снизошло счастье слышать твою песню, — негромко, но звучно проговорил простец. — Я простой человек, но я хожу по всем землям и городам Эрха-Раим, и, если б господин позволил мне, я мог бы петь его песню — и прославлять по всем землям великий дар господина...

Харрас-Аннан на секунду задумался, потом весело хлопнул себя по коленям:

— Бери ее и пой, музыкант, не вижу в том беды! Но не мой дар прославляй — прославляй красоту возлюбленной моей, Этха-Мар, чьи глаза сияют, как звезды, а дыхание подобно запаху розы!

Простец поспешно поклонился, благодаря — но так и не переступив порога веселого дома. Но эрха охватил веселый кураж.

— Иди сюда, сядь за один стол со мной! — воскликнул он, смеясь. — Эй, хозяин, лучшего вина мне!

Простец боязливо прошел к нему и сел за стол, явно опасаясь жестокой шутки. Но эрха был доволен и рад своей выдумке, и потому он щедро, своей рукой, плеснул вина нищему, как своему лучшему гостю, и только потом — себе, и со смехом поднял бокал:

— За нее, прекраснейшую из прекрасных, желаннейшую из желанных!

— Это именования Эваль, не богохульствуй, Харрас-Аннан, — негромко и смурно сказал один из воинов, сидевший неподалеку.

Но прежде, чем эрха успел что-то ответить, за него ответил музыкант, у которого, похоже, от глотка хорошего вина совсем развязался язык:

— Пусть господин простит мне, но для любого влюбленного его возлюбленная прекраснее и желаннее всех, и разве это не то, что дарит Эваль?

— Ты слышал? — рассмеялся эрха, хлопнув воина по плечу, потом обернулся вновь к нищему. — Пей до дна, друг! Не обижай меня!

И только после того, как музыкант опустошил бокал, эрха, смеясь, отпустил его, выдав на прощание увесистый кошель. А потом, когда нищий уже почти растворился в темноте, эрха встал, пошатываясь, дошел до порога и крикнул ему вслед:

— Да смотри, во всех городах ее славь! И пусть по всем городам гремит проклятье тому, кто хотел смерти моей прекраснейшей! Пусть все знают, во всех землях Эрха-Раим — клянусь, я найду его — и убью, вот этой рукой!

Вскинутая в угрожающем жесте рука была опутана мышцами и венами, как дерево — старой виноградной лозой, и проклятье прогремело на половину уже спящего в этот час города. Нищий обернулся, серьезно кивнул — и растворился в темноте. Эрха упал обратно на скамью, и счастливо, растеряв терзавшие его печаль и тревогу, пил до утра, когда рабы помогли ему дойти до дома и раздеться. И, утонув в своей мягкой постели, среди подушек, он видел во сне Этха-Мар, танцующую обнаженной на белых раскаленных камнях Эрха-Раим, и ее губы улыбались только ему. И он улыбался ей в ответ, и не было в эти часы счастливее человека на всем белом свете.

Нить шестая. СТАЛЬНОЙ ЭРХА — ЗОЛОТАЯ ПЕШКА

Итти лежала в оконном проеме, свернувшись клубочком на вышитых подушках. Побеги вьющейся розы оплели окно, и цветы, пахнущие нежно, и сладко, и терпко, тянулись внутрь. Бездумно водя тонкими пальцами по чашечке цветка, еще хранящей в своей глубине душистую прирожденную влагу, девушка смотрела в небо, смутно видное в просветах деревьев парка. Его жаркая синева постепенно переплавлялась в бирюзу, и в золото, и в зелень — но пришел розовый, и оранжевый, и алый, и карминно-красный, и, нежданные, вспыхнули медь и золото в белых розах, и шафран и вино — в желтых, и глубокой смертной кровью налились алые... Отблески небесного сияния легли на белый мрамор стен, делая его драгоценной яшмой, расцветили рубинами и опалами его переливы. Закат дохнул весенним ночным холодом, и в чашечках цветов слезами-хрусталем засияла роса. Итти, озябнув, поежилась в своих полупрозрачных одеждах, не согревающих и не скрывающих ничего, а только, намеком, дразняще, делающих тело желаннее мужскому взгляду. Ее рука потянулась за шелковым покрывалом — тонкое, оно все же было теплее ее одежд — запели-зазвенели браслеты на ее запястье, и этот звук будто выдал ее, разрушив ее уединение. Тяжелые шаги раздались за стеной, и тяжелый входной полог откинулся.

— Вот ты где, дочь гиены! — старший евнух был в ярости. — Повелитель желает тебя сегодня, а ты...

Итти сжалась, не смея поднять глаз.

— Я... давно готова, господин. Рабыни убрали меня еще...

— Ты смеешь еще спорить со мной, дочь грязи! — взвизгнул евнух, стискивая в в толстом кулаке плеть. Он и так был не в духе, а еще эта...

Итти инстинктивно дернулась, зажмурившись, но не смея даже прикрыть лицо руками — страх был сильнее ее, хоть она и знала, что сейчас он не посмеет ударить ее. Не посмеет. Не сейчас, когда ее зовет к себе повелитель, нет. И впрямь, кулак с видимым трудом разжался, евнух выдохнул, шумно и тяжело, и процедил:

— Потом поговорим, дочь грязи, возомнившая себя золотым...

— Да, господин, — едва слышно выдохнула Итти.

— Встань. Повернись. Так... — толстые, но от того не менее умелые руки поправили покрывала, уложили выбившуюся из прически прядку. Итти стояла, опустив ресницы, с трудом скрывая привычное отвращение — и привычный ужас, которые вызывали в ней скользкие, как слизни, прикосновения этого недо-мужчины. "А ведь у него, говорят, есть его женщины, и он бьет их..." — мелькнуло в ее голове.

Наконец старший евнух отступил на шаг, сладко улыбаясь.

— Ступай. Повелитель хотел тебя видеть с закатом, а он давно уже потух. Итти тоненько ахнула и, быстро переступая узкими босыми ступнями, полетела по полутемным переходам гарема в покои, где ее ждал прекрасный и грозный, обожаемый и ввергающий в ужас, казнящий — и возносящий на вершины блаженства, владыка ее, господин и почти бог — повелитель Атхарнаан. Шелест шелка и звон золотых украшений спешили за ней, как спешили, но не могли угнаться, рабыня со свечой и младший евнух.

...Расчет старшего евнуха не оправдался. Раздражение повелителя, не столь уж великое, быстро утонуло в нежной покорности девушки, в ее искреннем стремлении ублажить своего господина — и в ее непритворной радости.

— Чего ты хочешь? — растянувшись на подушках, как сытый тигр — и не менее опасный в своей неподвижности — спросил ее под утро владыка.

— Служить тебе, телом и сердцем, мой повелитель, единственная цель моя и отрада, — тихо ответила Итти, и в этих нежных устах должные — и привычные уже — слова не казались ложью — по крайней мере, ложью абсолютной. Повелитель перекатился на живот, подставляя тонким, как лучинки, но ловким пальцам девушки спину и плечи, могучие, как у любого воина по рождению.

— У тебя есть свои покои, куда не войдет ни одна другая наложница, — промурлыкал он, нежась под ее легкой и умелой лаской, — рабыни-служанки, украшения без числа, внешняя галерея, даже часть сада, куда ты можешь выходить без сопровождающего евнуха... Чего еще ты хочешь, цветок моего гарема?

— Я хочу, чтобы мой владыка и повелитель и дальше звал меня к себе, — тихо ответила девушка, мягко разминая и лаская его спину, сбитые в тугой комок мышцы. — Чтобы я была желанна моему господину, чтобы мой танец радовал его взгляд, а мое тело — его тело.

— Вряд ли это будет всегда, — усмехнулся он. — Ты и так надолго заняла меня, птичка-Итти.

Итти на секунду замерла, давя судорожный вздох — вздох страха большего, чем страх плетей.

— Да, господин мой... Но... тогда к чему остальное? — все же вырвалось у нее, в то время как пальцы продолжали привычную ласковую работу.

Владыка Атхарнаан усмехнулся, не открывая глаз и не отвечая. Потом одним быстрым движением высвободился, прижав девушку к покрывалу и удерживая оба тонких, как свечи, запястья разом в железном кольце пальцев. Со странной усмешкой он, будто в первый раз, жадно разглядывал юное тело, простертое под ним — не только взглядом, но всем своим существом ощущая поднимающуюся по нему жаркую волну. Дразня и раззадоривая, кусал губы — и свои, и — быстрым укусом змеи — нежные, припухшие от поцелуев губы наложницы — пока печаль в глубине ее черных глаз не переплавилась, не растворилась в желании.

А после, когда утро неумолимо велело им расставаться, владыка взял Итти за подбородок, не давая ей отвести взгляда от этих бездонных глаз в оправе золотых татуировок, и спросил еще раз:

— О чем бы ты попросила меня, птичка-Азар-Итти, в награду за эту ночь? Задохнувшись и затрепетав всем своим существом, заметавшись в выборе, девушка наконец выговорила свое сокровенное желание, о котором она думала весь вчерашний день:

— Господин мой, позвольте мне вышивать, как то делают благородные госпожи. И... и чтоб мне не запрещали это ради другого...

Владыка Атхарнаан, прищурившись, внимательно смотрел на нее — но в черных бархатных глазах, распахнутых с робким ожиданием — радости и благодарности, или печали, или страха — не было лукавства, не было притворства, даже кокетливого ожидания большего — не было.

— Пусть, — усмехнулся он и велел позвать старшего евнуха, останавливая поток радостной благодарности девушки. Поставив перед ним Итти, едва одетую, закутавшуюся в тонкое покрывало и потупившую глаза, он коротко и сухо сказал: — Я разрешаю ей вышивать. И запрещаю обижать ее — кому бы то ни было. Если ты в своей ревности к Йакарру посмеешь оскорбить его находку и мою любимицу... он займет твое место в тот же день.

— Господин мой, она оклеветала меня! — возмутился старший евнух, не смея поднять глаз из земного поклона.

— Она не сказала про тебя ни слова, — тихо и опасно прорычал повелитель. — Я тебя предупредил в последний раз. Проваливай. Ступай, Итти.

* * *

Эйтэри растянулся на мягком травяном ковре, щурясь на солнечные лучи, косо падающие сквозь густую листву. В кронах деревьев щебетали птицы, перед самым носом по травинке ползла деловитая букашка, а устроившаяся рядом Ахта щекотала спину Эйтэри то ловкими пальцами, то какой-то веточкой.

— Полно, Аххтэ-лэ, ну, полно же, — пробурчал Эйтэри, дергая плечом, но девчонка, хихикая, продолжала его щекотать, несмотря на его недовольное шипение, пока Эйтэри не встряхнулся, как собака после купания, и...

И проснулся.

Вокруг была душная южная ночь, полная кружащих голову запахов благовоний, а вовсе не солнечный день далекого теперь севера, и жаркая ленивая полутьма...и чьи-то пальцы, ласково и робко гладящие его спину и плечи.

— Что за... — сонно буркнул Эйтэри, поворачиваясь, отбросил с лица растрепавшиеся волосы — и из темноты на него посмотрели огромные карие глаза мальчика, того самого, который приходил к нему после...той, первой ночи. Как же его зовут-то, о вечные горы...

— Чего тебе опять? — Эйтэри оскалил свои острые зубы. В прошлый раз вроде помогло...может, и сейчас мальчишка испугается и куда-нибудь исчезнет, и можно будет досмотреть сон, который был намного приятней яви.

— Я...— голос дрогнул, мальчик прерывисто вздохнул, и его глаза, обрамленные густыми черными ресницами, распахнулись еще больше, но тонкие пальцы продолжали касаться белой, будто светящейся в сумраке кожи, и гладить, и ласкать — робко, но умело.

— Ты, ты, — Эйтэри перехватил руку, совсем по-девичьи узкую, сомкнув пальцы на хрупком запястье. — Какого демона тебе от меня надо?

Мальчик, вздрогнув, закусил губу и замер, но не попытался вырваться.

— Ты... ты такой красивый...

— Я знаю. Мне многие говорили, — буркнул Эйтэри, надеясь, что грубость заставит мальчишку наконец уйти.