— Наша война окончена. Заново её не переиграть, и земли уже не наши, и до предателей не добраться, — припечатал бурмистр, и властность тона заставила мужчину примолкнуть, не говоря о струхнувшей Айями. — Другой вопрос, что мы скажем людям. Три четверти нашего поселка — женщины с детьми, и не для того они прошли через ад, чтобы теперь выбирать хику*, узнав, что им некуда возвращаться. Все мы рассчитывали рано или поздно вернуться в Амидарею, — пояснил он, обратившись к Айями. — Вы непохожи на человека, который поддастся панике и начнет распространять упаднические слухи, поэтому прошу не рассказывать никому о сути нашего разговора.
Айями кивнула. Доверительной болтовни ей хватило с лихвой, ребра до сих пор болят, и голова тоже.
— Потребуем от даганнов ясности в нашем положении, — сказал секретарь. — Они вывезли из Амидареи всё, что успели, объяснив грабеж заботой о нас. Они же и границу определили, поделив наши земли с риволийцами...
— Обсудим позже, — прервал бурмистр и обратился к Айями: — Филавель лин Семина, благодарю вас за содержательные ответы, вы немало нам помогли. Устраивайтесь, обживайтесь. Здесь безопасно, ничего и никого не опасайтесь. О любом случае угроз со стороны амидарейцев или даганнов сообщайте немедленно.
— Спасибо. До свидания, — сказала Айями и вышла.
Более она не общалась напрямую с бурмистром, но видела его на танцах. И полковникам не чуждо ничто человеческое. Он сидел на скамейке, расположив на высоком табурете увечную ногу, скрываемую светлыми парусиновыми брюками, в компании сотоварищей, и разговаривали они не о делах, а о чем-то веселом, потому что смеялись до слез. И все — женщины, мужчины, подростки — относились к бурмистру с большим уважением и почтением.
— Местное руководство догадалось о предательстве Риволии и понимает, что возврата на родину нет. И всячески оттягивает момент, когда придётся рассказать людям, потому что опасается повальных хику* — поделилась она с Эммалиэ по возвращению в домик.
— Надеюсь, здесь мы, наконец, обретем лидера, которого так и не дождались в Амидарее, — ответила та. — Под сильным руководителем и народ будет силен духом и не подумает о ритуальных самоубийствах.
Надо сказать, победители строго-настрого запретили культ Хикаяси* в поселке, как и приготовление нектара хику*. Вот святым поклоняйся на здоровье, молитвы читай — во имя жизни, а не во славу смерти. Наивные даганны. Поставь амидареец целью найти дорогу в царство мертвых, никакие запреты не остановят душу, жаждущую сбросить путы бренных тягот.
Позже прокатилась по поселку новость: Хорхель лин Петру при очередной встрече с уполномоченным представителем клана, заправляющего в городе, потребовал от него правды, а именно: какое будущее ожидает проживающих в поселке людей? Неужели им до конца жизни суждено жить за высокими стенами в изоляции?
Представитель клана оказался неплохим дипломатом и сообщил, что союзники, воспользовавшись безвластием в поверженной стране, прикарманили территории и устанавливают на них новые порядки, а даганнам удалось вырвать часть земель за Полиамскими горами, и теперь там проходит граница. Чувства амидарейцев понятны, но нужно потерпеть, невозможно сдвинуть мгновенно колеса даганской телеги, потому как у них действует заведенный веками уклад: законы принимаются, начиная снизу, от кланов, и до верху, то есть, до Большого Круга. Но изменения обязательно произойдут, и клан Саблезубых тигров будет о них ходатайствовать, и Большой Круг тоже понимает, что нужно учиться жить заново и вместе. Но для изменений требуется согласие большинства кланов, и над этим ведется колоссальная кропотливая работа, а иначе в стране начнется гражданская война. А еще требуется согласие амидарейцев для сотрудничества, без него невозможно движение вперед по пути мирного сосуществования.
Выслушала Айями новость от соседки и переглянулась понимающе с Эммалиэ. Ох, лисы кругом, сплошь лисы, не решились даганны признаться, что давно заключили соглашение с союзниками о дележе побежденных земель. Ну да ладно, ей ли лезть сейчас на амбразуры, рассказывая людям правду? Зачем сеять смуту и раздор между двумя народами? Главное, мы живы и здоровы, а о том, что будет потом, подумаем завтра. Быть может, не обманул даганн из клана Саблезубых тигров, и когда-нибудь жизнь изменится к лучшему. Она-то, Айями, уж сколько лет прожила на белом свете, а из своего городка никуда и не выезжала и в других местах не бывала, а теперь Рамалина заменила ей покинутый городишко, и особой разницы меж ними нет, разве что местный климат — полная противоположность амидарейскому, и люди здесь не сидят поодиночке в своих домах, а стали сплоченнее, и обострилась у них гордость за свою нацию. Айями же, наоборот, нужно спрятаться и не высовывать носа, чтобы её не опознали по настоящему имени, ведь в Даганнию уехало немало народу, и тут легче легкого встретиться с бывшими горожанами.
Благословенный край Триединого*. Горячее солнце, горячие ветры, горячая земля, горячий воздух. Даже небо горячее, и пышет от него раскаленным зноем.
В Беншамире жарко, тут и зимы теплые и мягкие, характерные для центральной части страны. Зато севернее в горах и южнее в пустыне — переменчивый климат, и холодные ночи летом.
Ветры в Беншамире жгучие, дуют, кожу высушивая, оттого и выдают амидарейцам крем и вазелин — смазывать потрескавшиеся губы и обветрившиеся руки. Амидарейцы легко обгорают, поэтому стараются не оголять телеса на солнце и носят головные уборы — дети в панамках, женщины в платках и косынках, мужчины в соломенных шляпах, которые мастерски плетут в Рамалине.
Стираное белье высыхает на веревке в считанные минуты, и жажда стала делом привычным. Хотя Айями и дневной жары путём не видела, с утра приходят машины за работниками и увозят на фабрику, а к вечеру привозят назад. Фабрика расположена за городом и тоже охраняется.
Айями работает на стекольной линии — это новое направление в промышленности Беншамира. Надевает специальный костюм и обувь, подбирает волосы под косынку и идет в цех, где следит за правильной работой оборудования, в случае неполадок сообщает пожилому даганну, заправляющему работой цеха. К нему обращаются на "вы", а вот он не церемонится, окликает работников окриком "Эй, ты!" и, похоже, для него все амидарейцы — на одно лицо.
Работа посильная, четыре рабочих дня чередуются с одним праздным днем, не считая важных городских событий, тогда праздные дни объявляются внепланово. Амидарейцы не получают денег за труд, молодой даганн на проходной отмечает в карточке работника время входа и выхода, и отработанные часы являются мерилом в обеспечении пропитанием и вещами, которые доставляют в кладовую поселка.
Имар, узнав о работе на фабрике, предложил свою помощь в устройстве на непыльную должность — бумажки перебирать, бланки заполнять, но Айями категорически отказалась и обиделась пренебрежительным отношением к ее работе. Пришлось ему согласиться с решением Айями, что он и сделал с крайней неохотой.
— Чем я отличаюсь от других женщин? Знанием даганского в поселке никого не удивишь, тут многие говорят на вашем языке, и не имеет значения, лучше или хуже. Общаться-то могут и речь понимают, — внушала она недовольному Имару.
Даганны вменили в обязанность тотальное обучение поселенцев своему языку, начиная с четырех лет, для чего из Беншамира по определенным дням приходил преподаватель — мужчина с армейской выправкой и с пестрой от седины головой. Он вел занятия: днем — для детей всех возрастов, а по вечерам — для взрослых.
Айями освободили от занятий, посчитав словарный запас достаточным, для чего ей пришлось пройти собеседование с преподавателем. Если он и подивился беглому даганскому чужеземки, то виду не подал и над акцентом не посмеялся, поставив соответствующую отметку в карточке.
Дочку определили в детский сад, туда же устроилась и Эммалиэ — приглядывать за детьми других женщин и за Люней. После долгого заточения в амидарейской квартире дочка оказалась среди сверстников и, к удивлению Айями, не растерялась, а переполнилась радостными впечатлениями и завела новых друзей-приятелей. И перестала пугаться рослых смуглых и чернявых людей, привыкнув к их присутствию в своей жизни. Разговорный запас её рос, речь выправилась, и к полной неожиданности, Люнечка начала петь песенки по-детски чистым звонким голоском, а уж танцы как полюбила! Обмотавшись тряпицей и подпевая, порхала и прыгала по комнате.
В лазарет приходил врач из Беншамира, он принимал по определенным дням и часам, и, как ни сопротивлялись амидарейки со своей природной стеснительностью, а даганны отказались менять доктора, мотивируя высоким профессионализмом последнего, в частности, в родовспоможении, и настойчивые просьбы бурмистра не помогли. Мужчина такой же комплекции и такой же невозмутимости, как и военный врач Г'Оттин из гарнизона, осматривал детей и взрослых, назначал лечение и выдавал лекарства.
Айями с удовольствием бы пренебрегла визитом к даганскому врачу, но для трудоустройства требовалась его отметка в карточке. Он и Люнечку осмотрел, и Эммалиэ, вызвав румянец на её щеках, то ли от смущения, то ли от возмущения грубыми манерами.
Даганн пролистал папку с документами.
— Здесь не указан факт рукоприкладства с описанием причиненных травм, — сказал равнодушно.
— Документы были собраны раньше, чем... оно произошло, — выдавила Айями, испугавшись возможного дознавания.
Но врач не стал допытываться о природе телесных повреждений и, отложив папку с документами, велел улечься на кушетку. Надавливаниями и ощупываниями промял тело и голову и, произведя записи в карточке, выставил на стол флакончики и баночки с таблетками:
— Это пить, это употреблять после еды, разжевывая, это принимать на ночь. Приходить на осмотры каждую неделю. К работе пригодна.
— Представляешь, спросил у меня, когда прекратились циклимы, — сказала возмущенным шепотом Эммалиэ по пути в домик. — Как можно обсуждать такое с мужчиной, пусть он и считается врачом? И грудь обмял, разве это прилично, пусть и через кофточку?
— Ну-у, он и меня спросил о дате последних циклимов, — успокоила Айями, она-то успела привыкнуть к беспардонному отношению даганских эскулапов. И, побоявшись раззадорить возмущение Эммалиэ, умолчала о вопросе, заданном доктором:
— Когда произошел последний половой контакт?
Вопрос был задан небрежно и между прочим, но Айями поняла, что врать бесполезно, потому как рентгеновский взгляд даганна видел насквозь.
— Зачатие не наступило, — констатировал врач, выслушав ответ, и добавил пузырек к кучке лекарств: — Для благоприятного фона пить ежедневно по десять капель.
Айями чуть не закашлялась, услышав заботливое пожелание. Но спасибо сказала. Из вежливости.
В Рамалине проживала и докторша из амидарейцев, к ней обращались междусобойно, по срочным и деликатным делам, но Айями посматривала с долей настороженности на женщину. Та была немногим моложе Зоимэль и обитала в домике с сыном-подростком. Единожды проведя параллели с амидарейской врачевательницей, Айями не могла избавиться от надуманного предубеждения.
— Мне тут пришло в голову, если риволийцы проникли на ключевые посты в нашей стране и подвели её к гибели, почему бы им и в Даганнию не отправить вместе с беженцами своих шпионов, чтобы те следили, как даганны уживаются с нами, амидарейцами, — сказала она как-то.
— Вполне может быть, — согласилась Эммалиэ. — Если ты права, это будет следующий долгосрочный проект риволийцев.
— Получается, шпионы могут столкнуть нас лбами здесь, на земле даганнов, исподтишка провоцировать, разжигать рознь. Например, внушать отчаявшимся людям освобождение от проблем, приняв хику*.
— Да, они могут сталкивать и подзуживать. Или наоборот, не вмешиваются. Наблюдают и накапливают информацию, потому что у них другая задача, и они зарылись глубоко, как мина замедленного действия, — предрекла компаньонка и, заметив ужас на лице Айями, успокоила: — Или здесь нет тайных засланцев, и мы надумали себе пустое.
Она так и не рассказала Имару о риволийских шпионах — о врачевательнице и о мужчинах из партизанского отряда. Неизвестно, заинтересует ли его информация об иностранных резидентах, те люди остались в Амидарее, а даганнам начихать на землю, которую они продали союзнику. Он не настаивал на откровениях о случившемся во время облавы, видимо, считал, что воспоминания болезненны для Айями, да и ни к чему ворошить прошлое, потому что жизнь Филавель лин Семины началась с новой страницы. А Айями признала: сгоряча обвинив Веча сокрытии факта продажности, она не подумала о том, что и Имар, и В'Аррас, и У'Крам, и другие даганны знали давно, что Амидарея будет продана с потрохами, и ходили, насвистывая, по гарнизону. Потому что они победители, и им плевать, что станет со страной, страстно ими ненавидимой.
Самых маленьких от полугода и старше определяли в ясли, но таковых было по пальцам пересчитать, тем более, смесок*. И никто не показывал на их матерей пальцем и не попрекал, потому что понимали, чем им пришлось поступиться, чтобы прокормить старших детей. Зато беременных женщин оказалось не в пример больше, и размеры животов намекали на скорое появление на свет малышей-смесок*. Правда, не ко всем поселенкам приходили даганны из Беншамира. Айями мало волновало отцовство того или иного ребенка, потому как у каждой женщины свое отчаяние, подтолкнувшее к тому, чтобы лечь в постель с чужаком.
— Поначалу у нас пытались травить амидареек, приезжавших с животами, — сказала Анастэль, — Но, хвала святым, людям достало ума остановиться и перестать смотреть друг на друга с презрением. Мы ведь не от хорошей жизни согласились на такое, правда?
Айями кивнула.
— Мне подвернулась удача, повезло устроиться прачкой, — сказала Анастэль. — А так хоть зубы на полку клади, одолело такое отчаяние, я на всё была готова. Но на хику* бы не решилась, детей жалко. Итак жизни толком не видели, всё детство прошло в лишениях.
Айями представила себя на месте женщины, жившей напротив с двумя девочками: семилетней старшей и годовалой младшей, отцом которой был даганн, приходивший из города. Оставалось только гадать, где и при каких обстоятельствах пересеклись в войну их судьбы. И Айями могла бы сейчас прислушиваться к толчкам в увеличивающемся день ото дня животе, и вскоре бы убаюкивала младенца, напевая колыбельные, а Веч навещал бы её время от времени, неизменно возвращаясь к жене и сыну.
Представила — и возблагодарила святых, уберегших её от подобной участи.
Улеглось волнение, связанное с хлопотами по обустройству на новом месте, и упорядочились повседневные заботы. Но не проходило ни дня без того, чтобы Айями не обращалась к нему мыслями. Где он сейчас, что делает, и вспоминает ли о ней, хотя бы изредка? Удалось ли ему оправдаться? Спас ли он честь мундира — свою и своих товарищей?
Представляла, как он просыпается на заре и завтракает в окружении любящей семьи — и желала ему доброго утра. Представляла, как после тяжелого дня его спину растирает жена, разминая уставшие мышцы, — и желала ему доброго вечера. Представляла, как он целует любимого сына перед сном и как жену целует... и любит... тоже... — и, глотая слезы, желала ему ночи, какой у него еще не было.
