Беседы в чайной избе

Странным образом, несмотря на постоянные сообщения о выступлениях и поездках этого руководителя и ещё трёх человек, по всей видимости его ближайших помощников, вероятней всего, составлявших ядро системы управления, увидеть их не удалось. Чаще всего поминаемые, эти люди как бы присутствовали везде и нигде. Лишь один раз в передаче толпа, запрудившая улицы и площади, приветствовала восторженным рёвом пятёрку машин, тяжело, как броневики древних времён, проползавших в скопище людей. В тёмных стёклах ничего не проглядывалось, но жители, объятые массовым психозом, кричали и жестикулировали, как на своих спортивных состязаниях".

— Ну? — Он оглядел сидящих за столиком. — Нет ли у вас, господа, ощущения, будто описанное в книге и происходящее в современном реальном мире — суть одно и тоже? А если так, то автор оказался не только прорицателем, но и пророком. Написанное сто лет назад сбылось один-в-один!

— Ну и что тут такого? — Вяло поинтересовался граф Оман Виктория Урис Барм Аллей. — Тогда Жюль Верна так же надо считать прорицателем, ведь он предсказал подводную лодку.

— Ничего подобного!.. — Завёлся с полоборота Шурик. — подводные лодки описывались и другими писателями, просто их произведения не были столь разрекламированы, как книги Жюль Верна.

— А кто сказал, что Жюль Верн не читал этих авторов?

— Ну! Может и читал... Но, вряд ли.

— Значит, лодку изобрёл не он. Точнее, предвидел изобретение подводной лодки не он. — Констатировал Граф.

— Правильно. — Согласился Шурик. — Потому его и нельзя назвать прорицателем.

— Ладно, пусть будет какой-нибудь Жак или Ганс. Какая, в принципе, разница? Кто именно. Важно, что их так же можно назвать прорицателями.

— Можно, разумеется. Но я говорю о конкретном человеке.

— А что даёт знание конкретного человека? Кому от этого легче?

— Просто Шурику хочется чуда. Вот он его и высасывает из пальца. — подал голос сэр боцман.

— Не-е! Какие-то вы все сегодня вялые. — Подвёл итог не состоявшейся беседы Шурик. — Официант! Водки!

— Вы не то читаете. — Оторвал голову от столешницы О. Латунский. — Меня часто спрашивают, как правильно писать? А я откуда знаю, как? Но зато я знаю точно, как не надо писать.

Он полез в карман брюк и извлёк оттуда ярко раскрашенную книжицу.

— Вот как не надо писать!.. — Сообщил он, и принялся читать, подражая интонациям Шурика:

"Её всю, без остатка, затягивало в вихрь. Я рванулась прочь, слишком поздно поняв, ЧТО это. Рванулась, разбиваясь в кровь, выдираясь из сети, которую сама же сплела. Сети, которая теперь поймала меня саму. Я билась в ней, отчаянно, зло, безнадёжно... Я рвалась прочь от смерти, первый раз поняв, что хочу жить. Жить. Не ради долга, а просто — жить. А меня тянуло в смерть всей силой древней магии, которая была неизмеримо сильнее меня. Вместе со стихией, с которой я слилась. Ради контроля. Ради твоей жизни, Хранитель! И отчего-то -слёзы. Горячие, злые. На завистливых богов, на бездушную правду. На себя, поверившую, что всё ещё может быть. Гигантская, непосильная тяжесть. Безжалостная сила, вырывающая разум. И горячая рука, сжимающая мою руку. Я так хотела жить. Всего лишь жить! Ничего больше...

Я стиснула чужую руку, этот якорь, ещё удерживающий в теле. Вздохнула, глубоко, ровно. Без слёз. И почувствовала, как накатывает, прошивает тело и разум жгучая, пылающая древней магией волна. Выжигает, оплавляет свечой тело. И бешеным, яростным огнём выпущенного на волю демона времён сотворения мира сжигает... душу. И в последний миг, за криком, за дикой болью, прошивающей тело, в последний миг перед тем, как душа почернела и рассыпалась, я поняла — я переиграла богов. Я была счастлива. Один раз в жизни, но я была счастлива так, как не сможете никогда вы, Всемогущие".

— Вы когда-нибудь читали такой бред?

— Почему бред? — Поинтересовался граф Оман Виктория Урис Барм Аллей.

— Потому что подобное пустословие в течение всей книги. Я понимаю, что некоторые вещи авторы используют для нагнетания эмоций и усиления эффекта. Любой шаблон можно использовать лишь однажды, дважды — это уже скучно, трижды — неприлично. Вот смотрите:

"Рейн, мой Страж, ты можешь сколько угодно желать мне смерти, буравить мне спину тяжёлым полночно-чёрным взглядом и сомневаться во мне. Никто так не сможет сомневаться в моих решениях, как я сам. И это сомнение, была ли эта смерть в Полотне, останется со мной до конца жизни. Слишком многое поставлено на эту игру. Слишком неоднозначны фигуры. Слишком многое она могла бы изменить. Слишком, всё слишком! Слишком!... Память о женщине, которая за руку вывела меня из мира людей. Память о первой битве, выигранной на этой войне. Обо всём об этом — память.

Не хочу я никуда идти. Не хочу никому ничего говорить. Оставьте меня в покое, люди. Я хочу стоять на воющем ветру, запорашивающем пылью глаза и смотреть на чистый, наконец-то чистый горизонт. Постою ещё пять секунд и пойду. На совет, собираемый специально для прибывшей подмоги из ближайшей крепости. Подмоги, не успевшей на битву, но которая будет жизненно необходима, чтобы возродить крепость. И я буду говорить. Говорить долго и убедительно. О том, как мы вдохнули жизнь в один из древнейших артефактов планеты, сама возможность активации которого стала мифом, неотличимым от сказок доисторических времён. Артефакт, в котором я узнал легендарный Ворот, поглотитель стихий, один из десяти, утерянных при создании дерева миров. Я не скажу, сколько силы эта активация отняла у моих Стражей, сколько десятков лет своей жизни скормил этому молоху Рейн. И чем пришлось пожертвовать, чтобы вовремя закрыть этот аналог настраиваемой чёрной дыры, я тоже не скажу. А скажу я о том, что в радиусе десяти километров вокруг замка не осталось ни капли воды. И это очень малая плата за победу.

Всё это я скажу на совете. А пока...

Эти люди мои навсегда. В огонь и лёд, с закрытыми глазами, с горящими верой сердцами они пойдут за мной в подвалы Бездны. И вернуться оттуда, потому что их будет вести то, против чего не выдюжат ни ангелы, ни бесы. Не я — ВЕРА. Сила, питаемая сама собой, слепая, безумная и безоговорочно преданная. Сила, да. Великая сила. Сила, которая вынесла меня на пьедестал и одела корону. Сила, которая никогда не будет манипулировать мной. Я слишком хорошо знаю, как она создаётся. Пусть я никогда до конца жизни никому не поверю. Мне отмеряно слишком мало, чтобы тратить время на то, чего нет. Пусть. Это — не моё.

Вот эта война. И путь — только эта война и ничего больше. Я принял собственную смерть, принял и то, что погибну с последним залпом, знаменующим победу. Смертный человечек, исполнивший то, к чему был предназначен. Это уже — было. Аминь.

И пусть всё, что будет до конца моей жизни — война. Главное — у меня она есть".

— Это конец книги, а вот самое начало:

"Боль. Страх. Я всё ещё хочу жить. Вина. Сейчас я нужнее, чем когда-либо. Раскаяние. Всё вышло так глупо. Прости. Это конец. Прощай. Не прощайся, она тебя не слышит. И не вини себя, Хранитель. Уязвимость. Поиск. Полёт. Важно. Очень важно. Найти. Радость. Сближение. Погружение. Слияние. Покой. Сон... ".

— Вы улавливаете мысль?

— Насколько я Вас понял, — заговорил Шурик, опрокинув рюмку водки в рот и захрустев солёненьким огурчиком, — Вы хотите сказать о том, что автор вместо того, чтобы добиться напряжения своим словесным поносом отбил всякое желание сопереживать герою?

— Почти. — Согласился критик. — Но ведь даже в этих маленьких отрывках видны невооружённым глазом несуразности эпитетов, метафор!.. Вообще полный бред, а люди читают и думают, что это хорошо. Что это правильно. Смотрите! — Он быстро пролистнул несколько страниц. — Вот... Поясню, героиня умирает, и она знает об этом. Какие у неё в этот момент мысли? Я знаю, господин Шурик, что Вы сейчас скажете, но я не про это. Никто не может знать, что человек подумал в последний раз перед смертью, но согласитесь, только не об этом.

И он снова принялся читать:

"Он говорил, тихо, горько, а руки его, словно и не замечая слов, обнимали всё сильнее, прижимали к груди, судорожно, резко, будто боялись, что сейчас я исчезну. А я лежала в кольце этих рук и чувствовала, как исчезает звенящая пустота в душе. Как уходит куда-то боль. Как комок из горечи и глухой тоски распадается, растворяется, исчезает.

И губы, горячо, торопливо, почти украдкой, но нежно-горько целующие. В мокрые от дождя щёки, веки, губы, нос, и снова в губы... И мои губы, открывающиеся навстречу, и целующие точно также торопливо, нежно, украдкой от богов. Пальцы, скользящие по шее, гладким щекам, зарывающиеся в волосы. И разум, вдруг рыбкой скользнувший в чужой, не встретив никак заслонов. И слова вдруг перестали быть нужными. И из его глаз вдруг ушла копившаяся месяцами боль и злоба, а из поцелуев — осенне-горький привкус. И мне вдруг-вдруг захотелось жить. Всё случилось разом, и именно вдруг. И всё потому, что мы — быть может за все века, что знакомы — рассмотрели друг друга и себя самих до конца. И поверили тому, что увидели.

И любовь Волка, которая проходила — теперь уже проходила — мимо меня, не задевая. И пустота в моей душе от того, что посчитала тебя по ту сторону баррикад. И все мелкие мысли и мыслишки, в которых сама себе не признавалась, и которые всё это время вопили — ты мне нужен. И то, что камнем лежало у тебя на душе, саднило и рвало сердце в кровь. Это была любовь, страстная, безрассудная, не ведающая рассуждений. Эта была ревность, жгучая, едкая, с сотней ядовитых жал, заставляющая терять всякий разум. И наш давний, такой странный разговор... Твоё желание оградить меня, дать в руки ключ, за который уплачено столько... Блаженная прохлада моей ладони на лбу, её одуряющий запах, безумное желание прижать к себе и целовать, целовать, целовать... попытку что-то говорить, врать, оправдываться, когда забываешь слова только от возможности взглянуть в глаза, коснуться руки, когда тонкие пальцы так близко и возможность дотронуться до них губами заслоняет весь свет. И то, как ходил за мной следом, прикрывая спину, потому что просто не мог иначе".

— Ну, этим Вы нас не удивите. — Сказал граф, плеснув себе пару капель. — Я на днях читал, как герои, только что расправившиеся с чуть ли не с десятком убийц, тут же в лужах чужой крови, среди отрубленных рук и ног, вывалившихся внутренностей, самозабвенно занимаются сексом, называя это действо великим словом "ЛЮБОВЬ". Причём, автор объясняет это стрессом, а способ, при этом использующийся, определяет самым эффективным приёмом снятие стрессов.

— Да, но шаблоны! Вот смотрите, не напоминают ли вам, господа, эти строки кое-кого?..

Он открыл книгу где-то вначале и зачитал:

"Занятно. Я оглядела дома. Да, безусловно, очень занятно. Какая... Э-э... Коробочная архитектура. Надо же, сколько тут жила, не замечала. Эффект контраста, наверное. Пока не нашла парня, пришлось прошвырнуться по парочке систем. Вот уже где разнообразие. Особенно по гастрономическим вопросам. О-о, вот об этом лучше не надо. Сразу лезут та-акие... Гм... Незабываемые воспоминания. Так вот, к вопросу об архитектуре, даже на исторической родине, в этом сумасшедшем милитаризированном городе, где количество тонн разного рода железа и пластика во много раз превышал количество самого населения, даже там архитектура была (как ни странно!), хотя и не блистала остроумием решений. А здесь... Вот мне интересно, хотя от проблем строительства я далека, можно ли считать коробку из-под обуви архитектурным решением вообще? Не знаете? Вот и я не знаю.

Но дворики уютные. В этом людям надо отдать должное. Чаще приходится наблюдать картины не столь симпатичные. Кустики, кстати, тоже вполне к месту. Красиво смотрятся. Цветут. Хм-м-м... И пахнут. Всё-таки чаще сюда надо наведываться: редко где ещё живые цветы растут в городе, а не в гидропонных оранжереях. А жаль.

Ну что ж-ж, дом нашли, кусты нашли, цветочки понюхали, о жизни поразмышляли, теперь можно приступать к краже со взломом. То есть ко взлому без кражи. И последующему несанкционированному проникновению на территорию частной собственности. Та-а"ак... А парень вообще дома или как? Проверим. Я задрала голову вверх, и тут же об этом пожалела. Кто разлил солнце на город? Да ещё в таком количестве. Ужасающе. То есть ужасающе для моих глаз, даже рассеянное излучение переносящих с трудом. М-да, ночное зрение тоже имеет свои минусы. А я забыла надеть фильтрующие линзы. Дура. Беспомощно стою и жду, пока мои несчастные зрительные рецепторы восстановят способность передавать хоть какое-то изображение. Что-то в последнее время я стала на удивление рассеянной. А так же глупой и несобранной. Неосторожной. Плохо, очень плохо. Непростительно. Такое ощущение, что головной мозг без уведомления взял длительный отпуск и преспокойненько прохлаждается на курорте, пока я тут без него парюсь".

— Ага! — Улыбнулся Шурик. — Особенно: "вообще? Не знаете? Вот и я не знаю". Или: "Что-то в последнее время я стала на удивление рассеянной".

— Не говорите. — Расцвёл граф Оман Виктория Урис Барм Аллей. — Вот эта фраза буквально выдрана из чьих-то весьма хорошо знакомых нам уст: "Такое ощущение, что головной мозг без уведомления взял длительный отпуск и преспокойненько прохлаждается на курорте, пока я тут без него парюсь".

— Ша! — Зашипел сэр боцман, приложив палец к губам. — Больше не слова, если жить хотите! Вы лучше о Пушкине толкуйте.

Критик Латунский суетливо спрятал книжку в карман и, схватив стакан, одним махом осушил его.

— Забудьте! — Не обращая внимания на слова сэра боцмана, говорил граф Оман. — Читайте современные шедевры, и кричите на всех перекрёстках, что Лев Толстой не писательская элита! Что ему далеко до современных авторов. И куда там Пушкину до какого-то Васи Пупкина, который сумел награбить миллионы и издать полное собрание своих сочинений в трёхстах томах. Сейчас не слово ценится, сейчас деньги в ходу, как средство материального обмена.

— Для начала научитесь грамотно писать!.. А то начало предложений с маленькой буквы: "размышления о Пушкине". — Буркнул О. Латунский, промокая губы салфеткой.

— Чего? — Не понял Шурик. — В каком смысле?

— Вы о деньгах или о средствах обмена? — Уточнил граф.

— А! Кажется, Вашу мысль я уловил. Вы имеете ввиду, что раньше люди обменивались информацией и это считалось средством эквивалентным золоту, ныне деньги заменяют информацию?

— Ну, если грубо, то да. — Поморщившись, согласился граф.

— Наше время всё пронизано денежными отношениями. И тут, увы, ничего не поделаешь. Пётр Алексеевич Кропоткин не ошибался в конечном результате построения человеческого общества, он ошибался лишь в достижениях его и невозможности применения подобной идеологии на современном этапе развития человечества.

— Вы перекинулись в анархисты? — Уточнил сэр боцман, и налил себе из бутылки Шурика.

— Нет. Хотя их идеи лично для меня по духу ближе, чем коммунистические бредни.

— Чем Вам не угодила коммунистическая идеология? — Поинтересовался граф.