Калики

— Ран вроде бы не видать... — с недоумением промолвил Родион, обращаясь к Ивашке.

— Кто-то из него жизненную силу вытянул, — брезгливо поморщился батюшка Иван. — Это их всегдашние игрища, — подумал и добавил. — Козноплёты поганые!

Между тем востроносый мальчонка уложил Золотого Пояса под дубом на желтеющую траву, подсунув в изголовье скомканный зипун.

— Тебя зовет, — сказал он Ивашке, на мгновение разогнувшись.

— Не ходи! — зашептал батюшка Иван, хватая отрока за кольчугу, — Ой, не ходи, Ваньша! Чую, беда тебя ждет неизбывная. Верь мне — сердцем вещаю!

Видел Ивашка — не лжет батюшка, да что ж поделать, когда и охотой, и неволей, несет его к Золотому Поясу, как игрушечную ладью — в кипящее окиян-море? Смиряя себя, постоял с минуту, вид показывая, будто кровавое пятно на кольчуге оттереть невтерпёж, да и побежал... едва не вприпрыжку. Наклонился над каликой, заглянул в гаснущие очи, и повеяло оттуда холодом смертным. Зябко стало, мутно и маятно на душе.

— Ухожу вот, — слабым, жалобным даже, голоском поведал ему Сокол. — Долго на свете прожил, а все — не досыта. Видел тебя вечор возле костра нашего. Испужался?

— Есть немного, — честно признался Ивашка, да и грешно было полумертвому лгать.

— Это верно. И я страшился всю жизнь. Да надо кому-то и сие делать.

— Зачем?

— Пока у других такое в ходу, нам тоже не обойтись. Видел ее?

— Кого?

— Её!

— Да.

— Все мы ее заступники, да не всякий зрить сподобился. Душу отдать за раны девы той не струсишь ли? Неспроста вопрошаю, отрок: всякое может случиться.

Задумался Ивашка, и впрямь задача не из простых. Вдруг и отказался бы, да уж больно терпеливо ждал Сокол Золотой Пояс, не поторапливал, не подсказывал, хотя черты лика на глазах заострялись, кожа листом на огне жухла. Горячо стало на сердце...

— Не струшу, отче.

— Я те не "отче", — строго поправил Сокол. — Я те "чур" пока што. На первый спрос был ты крепок... Теперь вот што уясни. Бытие наше хлопотливо и неустроенно. С семьей распрощайся, коли зарок примешь. Летом ли знойным, стужей ли лютою, не будет у тебя ни хором, ни избы. Когда шалаш, когда сена стог, а когда и зипун — перина, зипун — рядно. Выдюжишь ли?

Охотника о том вопрошать смешно, а какой рязанец без охоты? Вот разве что мамка... да Алёнка Корчева... Замялся Ивашка, но вспомнил красу девы страдающей...

— Сдюжу! — выдохнул, жарко волнуясь.

— И третье. Много знать станешь, многие неурядицы на земле нашей узришь. Иной раз такого насмотришься — меч сам собою из ножен полезет. Но Золотой Пояс словенина не то што железом — пальцем тронуть не смеет. Сдержишь ли сердце свое, отроче?

— Не знаю, — признался Ивашка, подумав.

— Што-о?

— Не знаю.

Переглянулись Золотые Пояса, и чистой ребячьей улыбкой озарилось лицо умирающего.

— Наклонись ко мне, сыне, — произнес он, мягко сияя последними искорками синих очей.

Что поведал он на ухо, пришедшему вослед, о том умолчали блюдечко с яблочком наливным. Только видно было, что склонился над телом отрок, а выпрямился — богатырь. В то же мгновение погасли огоньки в очах Сокола.

Бредут по Руси калики перехожие. Откуда — неведомо. Куда — Бог весть...