Убить некроманта (авторская редакция)

Так вот, дед не успел и теперь его заботила судьба создания, которое только собиралось народиться на свет. Яйцо хранилось у него в камине. Оно почти остыло, когда мне его доставили. Я не надеялся, что виверночку удастся спасти. Но все-таки переложил яйцо в свой камин.

И к моей и стариковой радости, через две недели она вылупилась.

Будь у деда яйцо дракона, то в еле теплой золе зародыш, конечно, погиб бы. Но пламя, которое извергают самки виверны, настолько слабее драконьего пламени, что тлеющие угли его вполне заменили. Так что крошка выжила, а я обзавелся роскошным домашним животным.

Пока виверна была маленькая, она еще летать не умела, бегала за мной повсюду, как цыпленок за наседкой. Бегала и топала — Лапочка. Так мы с Оскаром ее назвали — он, оказывается, раньше виверн видел только издали, а ручных — и вовсе никогда. Редкие звери... Честное слово, я не могу взять в толк, почему это прелестное создание так пугало придворных. Очаровашка горной породы, золотисто-зеленая, с двумя, как у всех виверн, когтистыми орлиными лапами, которые уморительно цеплялись за ковры, с перепончатыми крыльями, шипастыми на сгибах, и длинным хвостом, который тоже кончался шипом. Не ядовитым, кстати, что бы не болтали невежды. И славные круглые глазки топазного цвета, с вертикальным зрачком, как у змеи. Страшно любила, когда ей чешут подбородочек — они, между прочим, теплокровные, виверны. Теплые и гладкие, на ощупь вроде полированного агата — и гладить их сущее удовольствие. Дед в нашей Лапочке души не чаял, все учил меня за ней ухаживать, и мои неумершие друзья тоже относились к малютке очень нежно. А для меня это было редкое наслаждение — живой зверь, еще и такой ласковенький.

К сожалению, старик мирно опочил во сне буквально через несколько месяцев. Но он прожил долгую жизнь и, надеюсь, его конец оказался не самым худшим. А виверна хорошо прижилась. Я кормил ее живыми ягнятами, она быстро росла, и вскоре выросла высотой с лошадь — а длиной, я думаю, в две лошади. За счет хвоста. Молоденькие вампиры любили играть с ней в догонялки.

Потом я держал ее на цепи в оружейной зале, иногда выводил полетать недалеко от дворца — Лапочка возвращалась по зову Дара. Я все мечтал приучить ее возить меня на себе, но ей, видно, тяжеловато было летать с грузом, так что пришлось оставить забавную затею. Оставил ее сторожевым животным — уезжая из столицы, отпускал бегать по дворцу, благо коридоры широкие и высокие. И был совершенно спокоен — охраняла она безупречно.

А обгорелые трупы доедала. Причем умница не трогала моих поднятых мертвецов, которые за ней присматривали. Хотя, может, старые движущиеся трупы просто казались ей невкусными.

Примерно в это время я обзавелся любовницей.

В Розовый Дворец, где жила моя жена, я заезжал редко. Вроде бы надо было ее навещать, но часто — не было сил. Мы с Розамундой переписывались.

Я ей писал: "Возлюбленная государыня, сожалею, что не могу видеть ваше прекрасное лицо. Увы, государственные дела отнимают все мое время. С огорчением и тоской думаю о расстоянии, которое нас разделяет". И она мне отвечала: "Возлюбленный государь и супруг, сожалею о вашей занятости. Провожу все дни в печали, которую скрашивает мне лишь забота о вашем сыне и наследнике. С нетерпением жду новых вестей". И любой, кто прочел бы наши письма, решил бы, что мы жить друг без друга не можем.

Но если я приезжал, Розамунда встречала меня так холодно, что вампиры казались сплошным огнем по сравнению с ней. И говорила:

— Весьма огорчена, что отрываю вас от дел, государь.

— Я хотел бы взглянуть на сына, — говорил я.

И какая-нибудь фрейлина приводила дитя в локонах и расшитом платьице, а дитя смотрело на меня перепуганными глазенками и пряталось за няньку. И мне очередной раз становилось тошно.

А Розамунда говорила:

— Он немного застенчив, государь.

И я смотрел в ее эльфийское лицо и действительно подыхал от тоски. Я совершенно не мог с ней долго разговаривать. И, поскольку меня никто не заставлял делить с ней постель, я уезжал еще до вечера.

Мне было бы невыносимо остаться с Розамундой наедине. Но... она еще болела где-то внутри меня, Розамунда.

Я не мог шляться по непотребным девкам. Наверное, я не блудлив по натуре. А может, какую-то часть меня просто ужасала мысль, что девка тоже может на меня так посмотреть — с отвращением.

А девка ведь — не Розамунда, думал я. Девку я, наверное, просто убью. А убивать женщин мне претит.

И вот, когда я жил в столице, жизнь шла своим чередом. Я принимал вассалов и посвящал в рыцари. Я возглавлял Советы. Мне представляли дочерей и невест, и я утверждал титулы. Я не охотился и не давал балов — не любил и не было времени и лишних денег — но я не мог отменить приемы.

Никто из дворян никогда не пересекал границы моих личных покоев без крайней необходимости и жесткого приказа. Оттуда несло мертвечиной, и еще там жила виверна. К тому же, в сумерки там можно было легко встретиться с вампиром, который пришел ко мне в гости. Неизвестно, кого боялись больше. Мой дом уже стал моей крепостью в высшей степени. Камергер постепенно попривык, но недостаточно для моего настоящего удобства. Его люди старались успеть все прибрать во время развода караулов — чтобы не дай Бог, не встретиться с мертвецами. Я сам одевался и раздевался и обедал в одиночестве. Иногда меня это угнетало, иногда — радовало, но так уж установился постоянный привычный порядок вещей.

Поэтому меня до глубины души поразило появление девушки в моем кабинете. Вечером. В сопровождении мертвого стражника, проинструктированного незваных не убивать, а провожать ко мне.

Беатриса... Да...

Беатриса Розамунду ничем не напоминала. Совсем. Помню ее точно-точно. Как цветная миниатюра на душе — явственная картинка.

Такая пышка. Скорее полноватая, чем худощавая. И очень яркая, мак, например, вспоминается или апельсин — такое она производила впечатление. Глаза черные, лицо цвета топленых сливок с ярким румянцем. Губы — малина после дождя. Мелкие темные кудряшки — не прическа, а просто кудряшки, повсюду — по вискам, по шее, по плечам, по груди... И круглую грудь цвета топленых сливок она приоткрывала очень низко.

И очень меленькие, очень белые, очень острые зубки. С крохотными клычками. У ласки бывают такие. И ямочки на щеках. И взгляд смелый и прямой. Она стояла рядом с моим стражем-трупом и улыбалась. Это потрясающе выглядело.

Она стояла и дышала так, как другие танцуют.

Я сказал:

— Вы — графиня Беатриса, если я не путаю. Вам шестнадцать, ваш отец владеет землями за Серебряным Долом, и я не понимаю, что вы здесь делаете.

Тогда она облизнула губы так, чтобы я посмотрел на ее губы. И сказала:

— Я желала видеть вас наедине, ваше величество.

Мне было так странно... Если бы она обманывала меня... если бы у нее оказалась тайная цель, она хотела бы меня убить или подать прошение... но ведь она думала не об этом. Я видел. Она не боялась. Ее бросало в жар от собственных мыслей.

— Вы хотели меня видеть, Беатриса, — говорю, — затем, о чем я думаю?

Она опять облизалась, как кошка на сметану. И глаза у нее светились морионами перед свечой. А потом она кивнула, взяла кончик шнурка, которым стягивался корсет, и медленно за этот кончик потянула.

Я не дал ей дорасшнуровываться. Это не имело особого значения в тот момент. Значение имела юбка, а не корсет — и все. Мешала только юбка. Боже милосердный, ножки цвета топленых сливок — в ворохе кружев...

И в первые две минуты я решил, что Беатриса влюблена в меня до беспамятства. Ей ужасно хотелось заполучить все, что только возможно — и я отпустил поводья. Совсем. Как никогда.

Я не думал, как бы не причинить ей боли. Я не думал, что делать дальше. Я вообще ни о чем не думал. Это блаженное бездумье чем-то напоминало выплеск вампирской Силы — если бы не совершенное изнеможение к утру.

Будто она пила из меня каким-то своим образом. И мне этого хотелось, как человеку хочется вампирского зова — хотя Дар и подсказывал, что это небезопасные игры.

Правда, на Дар мне сейчас было плевать. Меня так утомило одиночество, холод и окружающая ненависть, что я вполне созрел рискнуть Даром ради тепла. Обычного живого тепла. Я — человек — ее хотел — и все.

Чистая, как слеза, похоть.

Мы ни о чем не разговаривали. Беатриса ушла на рассвете, укутавшись в плащ с капюшоном, но обещала вернуться завтра. Она оставила пятно своей крови на моих простынях, но я не чувствовал ровно ничего похожего на вину.

Я просто содрал простыни и швырнул в угол.

Но целый день думал о Беатрисе.

Мертвец встречал ее, когда шла первая четверть первого часа ночи. Ей нравилось, когда я присылал за ней труп — я думал, что она упивается собственной храбростью. Так вот, мертвец провожал ее до моей спальни. А в спальне мы пили глинтвейн и ласкали друг друга.

Почти до рассвета. Всегда — при свечах.

Беатриса разглядывала меня так жадно, будто хотела съесть глазами. Втянуть в себя. Рубец от вырезанной стрелы, разные лопатки, шрамы на руках — так облизывала взглядом, прикосновениями и языком... В жизни на меня никто так не смотрел. Я ее не понимал, а она не объясняла.

Мы не разговаривали.

Я догадался только, что дело не в короне на моей голове. Мне хотелось бы спросить у нее, почему она тогда так ведет себя, чем я сподобился, если не этим, но у меня все время был занят рот — ее губами, ее грудью, ее пальчиками. Спросить не выходило. У меня не выходило даже спросить ее, почему я не могу оставить ее при себе. Почему она уходит перед рассветом.

Почему, прах побери, я не могу оставить при себе женщину, которую взял себе?!

Но, несмотря на всю эту теплую истому, я никогда не засыпал при Беатрисе. Дар мне не давал, горел во мне, как сигнальный костер — я в сон, как в яму, проваливался, когда она уходила, но при ней заснуть не мог. И потом, днем, думал — почему так?

Какая часть меня ее не принимает? И чем она не нравится Дару? Он легче принял даже Розамунду!

Мне ужасно не нравилось ощущение теряющихся сил. Но я не мог от этого отказаться, как пьяница от кубка. По-моему, это не имело ничего общего с любовью. Это было что-то среднее между опьянением, безумием и вампирским зовом.

Хотя вампиры казались чем-то чище. Или просто — смерть чище похоти?

Это длилось около месяца. Я запустил дела. У меня не осталось ни сил, ни желания возиться с государственной тягомотиной. Я обленился — или заболел, не знаю.

Бернард порывался разговаривать со мной о делах и семействе Беатрисы, но я его останавливал. Мне не хотелось, не хотелось ничего слышать. Оскар почти не появлялся у меня, я чуть ли не забыл его — а появившись, он сказал:

— Покорнейше прошу простить меня, мой прекрасный государь, я — бесцеремонная нежить, сующая нос в дела живых, что достойно всяческого порицания... но если бы я не был уверен, что ваша очаровательная возлюбленная — смертная женщина... я бы осмелился предположить, что она — суккуб.

Беатрисса-то — суккуб?! Мертвец, питающийся похотью?! Тварь, не менее, на мой взгляд, гадкая, чем упырь. Я не брал таких на службу, а уж тем более...

— Это глупости, Оскар, — сказал я в ответ. — Она — живая. Я ручаюсь.

— Тогда, если бы меня не терзал страх оскорбить вас, дорогой государь, — сказал он, — я крамольно предположил бы, что существуют живые суккубы.

И я чуть не рявкнул на Оскара. На своего товарища, наставника, советника — из-за этой одержимости. Хорошо, что удержался — но Оскар понял и ушел. Он долго не навещал меня после этого.

А я днем думал о ночи... Не знаю, к чему бы это пришло в конце концов, но, похоже, Дар меня спас. Или не Дар. Но опьянение пошло на убыль.

А может, я насытился Беатрисой. Во всяком случае, я почувствовал себя в силах разговаривать. И, как мне показалось, Беатриса тоже.

— Нам не мешало бы узнать друг друга получше, государь, — сказала она в одну прекрасную ночь.

— Не мешало бы, — говорю.

Она лизнула меня в щеку — длинно, очень по-человечески, и посмотрела на меня втягивающим взглядом. Помолчала, будто не решалась. И спросила:

— Ты, правда, спал с юношей, Дольф?

— Да, — говорю. Не видел смысла отрицать. С батюшкиной подачи все придворные только об этом и болтали.

У нее глаза загорелись.

— И каково это? — спрашивает. И облизывает губы, по своему обыкновению. — Расскажи, государь!

— Нет, — говорю.

На секунду она пришла в ярость. На секунду. Но взяла себя в руки. И капризно спросила:

— Тебе жаль доставить мне удовольствие?

Тогда я сел. И она села и закрылась одеялом. И лицо у нее изменилось. Дар снова начал меня жечь, да так, что мне стало почти страшно. А она сказала:

— А ты любишь мертвых, потому что твоего любовника убили у тебя на глазах? Да? Теперь мертвые женщины лучше живых, Дольф?

И тут мне стало холодно. Дико холодно. Грел только Дар. Я еще попытался сделать вид, что ничего не понимаю, но я уже понял. Я хотел солгать себе — чтобы не лишиться ее.

— Мертвые женщины, — говорю, — очень хороши для переноски тяжестей. А ты слишком прислушиваешься к сплетням.

Она усмехнулась. Потянулась. Сказала:

— Можно тебя попросить... кое о чем?

— Попросить можно, — говорю.

— Подними девицу.

— Ни к чему, — говорю.

Беатриса посмотрела зло. Сказала с нажимом:

— Подними. Дольф, ты можешь сделать что-нибудь для меня? Я хочу посмотреть. Что такого — я просто хочу... посмотреть... тебе же все равно... я хотела сказать — мертвые не стыдятся? — и не выдержала, снова облизала губы.

И глаза у нее горели обычным огоньком предвкушения. Она поняла, что я не рвусь ей обещать, и улыбнулась как-то плотоядно, как ласка.

— А, — говорит, — Дольф, ах, какие же они все идиоты. Гвардейцы, конечно. Ты же любишь и мужчин, верно? Это еще интереснее... возьми того, у двери?

Вот в этот момент я понял уже окончательно — сколько я заплатил Той Самой Стороне за последнее время. Не меньше, чем обычно. А может быть, и побольше.

Дар внутри меня поднялся, как стена огня. Я едва успел отвернуться. И сказал:

— Беатриса, если хочешь жить, уходи. Чем быстрее, тем лучше.

Наверное, это прозвучало достаточно серьезно. Потому что она собралась вдесятеро быстрее, чем обычно. И убегая, еще успела обернуться и шепнуть:

— Ты это вспомнишь, Дольф.

Помню, бархатная ночь была. Август. Светлячки летали в этом синем, черном, бархатном — теплые звездочки. И луна сошла на три четверти. И из окна пахло сеном.

Клевером и сеном...

И остаток этой бархатной ночи стал для меня такой длинной изощренной пыткой...

Я сидел на постели, нагишом; свечи горели — и я видел свое отражение в зеркале, в том самом, через которое ко мне Оскар приходил, если хотел разбудить среди ночи. При свечах почти все люди кажутся красивыми — кроме меня. Я смотрел на себя — и этот двойник казался мне отвратительнее, чем обычно, и именно потому, что...

И никого не было. Ни одной живой души вокруг не было, ни одного мертвого с душой... Мне невероятно хотелось позвать Оскара, сердечного друга, и надрезать для него запястье — но я же не мог ему в глаза смотреть со стыда. И от дикой тоски я окликнул Бернарда.