Гауляйтер Сибири

— Откуда же?..

— Что, все дураки такие, ты думаешь?..

— Ничего они не знают, — говорит Юлиус спокойно, — Они только догадываются. Знать — это видеть, малыш. Своими глазами видеть... А видел только ты. И ты один против четверых. Как думаешь, кому поверят?..

Мартин потрясен.

— Против... четверых? Йоахим?..

Юлиус не дает Йоахиму ответить:

— Ты думаешь, Йоахиму хочется, чтоб все узнали, что он гомосексуалист? Ты это слово впервые слышишь, крошка, да? Это тот, кому нравится ебаться с парнями.

— Ты, Юлиус, точно такой же, — спокойно говорит Йоахим.

— Короче, — теперь заметно, что Цезарь нервничает, — Никого это все на самом деле не касается, ясно тебе, Мартин?..

— Касается, — упрямо отвечает мальчик, — Тех, кого ты... заставляешь!

— Он прав, — говорит Йоахим. — Пойдем, Мартин. Юлиус хочет подумать.

Мартин еле идет — его уже ноги не держат. Но Йоахим, слабак Йоахим, которого самого вечно приходилось подтягивать и подпихивать, теперь поддерживает его за плечо.

В казарме пусто. Взвод все еще рыщет по школе, разыскивая Юлиуса.

А ведь могут и найти, подумал Мартин. Конечно, ничего уже не увидят интересного, но... Вернер был в такой ярости...

А пока никого нет...

— Йоахим, — шепотом спрашивает Мартин, — тебе что, это правда... нравится... ну...

— А твое это дело? А? — спрашивает тот. Как странно он изменился буквально за час. Теперь только по привычке можно обозвать его "малохольным". — У меня такое было, и все. Поэтому то, что делал Цезарь, не пугало. А вообще это никого не касается.

— Да... я понял... ты извини...

Во все глаза Мартин смотрит на товарища — тот кажется сейчас не менее чем пятнадцатилетним, у него лицо юноши, не пацана, грустное и усталое. Мартин даже предположить не может, что такое принес сюда с собою Йоахим из Веймара, чтоб так вести себя и так это пережить...

А Йоахим из Веймара был просто одним из детей, которые всегда набирают чуть больше жизненного опыта, чем нужно, вольно или невольно. Здесь он был не один такой. Особенным его делали семья и воспитание.

Йоахим не был избалованным неженкой. Не бывают ими дети, которым приходится вытирать блевотину за мертвецки пьяным отцом и плакать оттого, что мать опять уехала неизвестно с кем неизвестно куда, а уже больше полуночи, а отец открывает своими нежными музыкальными руками вот какую уже бутылку и орет при этом уличными словами.

А выдержать все сегодняшнее Йоахиму помогло письмо от его учителя, друга, первой любви и первого любовника, худенького лохматого студента Рихарда, который учил Йоахима играть на фортепиано. Рихард сообщал, что его забраковала призывная комиссия. По зрению. Йоахим был счастлив. Он не мог представить себе Рихарда на фронте — его же сразу убьют, такого хрупкого, полуслепого, нежного... да еще и ТАКОГО ко всему. Он как раз писал ему ответ, когда за ним явился Юлиус.

Йоахим учился у Рихарда с одиннадцати лет, и уже тогда его, мальчика вполне развитого, тянуло не за девчонками подглядывать, а дотронуться до длинной и тонкопалой руки, которая так уверенно чувствовала себя на клавишах и так неуверенно — если требовалось найти в кармане сигареты...

В двенадцать Йоахим стал любовником девятнадцатилетнего Рихарда. Как-то само собою это у них получилось... болтали, подружились, садились все ближе, ни один не отстранялся... Им всегда было о чем поговорить — оба больше витали над книжными страницами, чем бродили по земле. Но Рихард, более взрослый, уже понял, как дружно-согласно травят компании сильных парней таких, как они, и сумел преподать Йоахиму курс техники относительной безопасности...

3. Гауляйтер Сибири

Инга навсегда запомнила тот день... то утро 31 мая 1942 года.

Почему-то малышка Лора всю ночь спала неспокойно — то плакала, то просто хныкала... Нянька дрыхла мертвым сном, и Инге не хотелось ее будить — она сама брала дочку на руки и пыталась успокоить. Но через полчаса все начиналось сначала.

В конце концов Роберт буркнул: "Спи" и отправился к дочке сам.

Инга с облегчением вздохнула и ткнулась носом в подушку. Причем не в свою, а в его. Она пахла сонным Робом, а Ингу этот запах всегда убаюкивал. Роб всегда как-то ужасно заразительно засыпал — просто проваливался в сон, глубоко и наглухо... и на морде у него проступало что-то неожиданное — почти мягкое, щенячье, слепо-беззащитное. Но всегда — как бы крепко ни спал — Роб умудрялся пошарить около себя, найти Ингу, крепко обнять и прижаться к ней. Иногда ей от этого было жарко — у Роба всегда была повышенная температура, этакий легкий жар — не свидетельство никакой болезни, просто такая особенность, как он всегда уверял Ингу. Она старалась поверить. Получалось плохо. Очень сомнительно было, что до той, первой, войны эта "особенность" имела место...

И потом, иногда Роб не спал. Как бы ни устал — Инга просыпалась и видела, как он курит, глядя в темноту блестящими своими глазищами, или читает. Читал он вообще очень много — и быстро: иногда Ингу будило "шварк-шварк" страниц. Ей никогда не приходило в голову, что не спать трое суток подряд — невозможно, а если возможно — значит, у человека не все в порядке с головой.

Инга нисколько теперь не беспокоилась за ребенка — Роб обходился с младенцами не хуже няньки со стажем. Во-первых, у него на руках ребенок, орущий благим матом, моментально затихал. Во-вторых, легко засыпал... С детьми постарше происходило приблизительно то же — дети слушались его беспрекословно, самого развеселого и плохо воспитанного буяна он мог утихомирить в считанные секунды. Буян вдруг затихал и далее некоторое время вел себя как вареный — прилично усаживался, примерно складывал руки на коленках... Если дети были чужие, родители весело благодарили Роба за то, что навел порядок.

Никто так и не задумался, как это у него получается — и почему шумный непоседа вдруг моментально смирно усаживается и слушает, что ему говорят.

Впрочем, Роб сам вряд ли мог сказать, почему.

Понял бы только сторонний наблюдатель, который поставил бы себе целью понять, в чем тут дело, и обладал бы при этом определенными знаниями... Любой врач, специализирующийся на этом ужасном человеческом органе — душе — сразу произнес бы слово "гипноз". Если взрослые люди на миг слепли от сияния его глаз — и потом даже не помнили этого, то дети...

А самых крошечных, конечно, успокаивали не глаза, а телесный контакт. Младенцы вмиг смертельно утомлялись — бешеные токи силы так и пронизывали Роба, а маленькое существо у него на руках тут же уставало от этого — и засыпало. Из чувства самосохранения.

А утром, на рассвете — летнем, раннем — затрезвонил телефон. Аппарат, специально размещенный Робертом на тумбочке возле кровати и, честно говоря, уже имевший вид единственного в своем роде телефонного великомученика. Служил он верно, трещал громко, но вида при этом был такого, словно им долго дрались штурмовик с коммунистом, охаживая друг дружку трубкой по дубовым башкам, а самим аппаратом прицельно швыряясь. Разумеется, столь скорбный вид телефон обрел в результате общения с поддатым, а то и просто невменяемым хозяином. Роберт несчетное число раз ронял его с тумбочки и, далее начисто забыв об этом, частенько его пинал, вскакивая с кровати. Несколько раз он спотыкался о его провод и растягивался на полу, а в состоянии пьяной ярости после беседы с каким-нибудь своим не очень умным сотрудником мог и шарахнуть трубкой об стену...

Телефон верещал. Роб спал. Инга поморщилась — ну чего хорошего можно ждать от такого раннего звонка? — но тем не менее, потрясла Роба за плечо. Тот, еще не проснувшись, нашарил трубку...

— Лей, — сонно буркнул он.

Инга еще никогда не видела, чтоб Роба, вообще довольно энергичного, так подбрасывало — он подскочил так, словно кто-то под кроватью как следует ткнул его вязальной спицей сквозь матрас...

Понять, кто звонит, из реплик Роба было невозможно, но ясно было, что случилось что-то нехорошее. КРАЙНЕ нехорошее.

— Ёб твою мать... — прорычал Роб в ответ на что-то. — Извини, пожалуйста...

Из этого извинения можно было сделать безошибочный вывод: звонила женщина. Перед мужчинами Роб не считал нужным извиняться за мат.

— Я приеду. Да. Какой разговор.

Он бросил трубку и потянулся за пачкой сигарет — была у него эта мерзкая привычка, курить в постели. Инга всегда проверяла, не заснул ли он пьяный с тлеющим окурком. Постельное белье регулярно страдало от этой привычки, приходилось опасаться серьезного пожара...

Руки у него не просто дрожали — буквально плясали, когда он пытался вытянуть сигарету из пачки.

— Роб, что-то случилось? — спросила Инга.

Он не сподобился ответить. Жадно затянулся, еще... высадил сигарету в три затяжки... Пепел сыпался ему на колени. Окурок он не глядя затушил о тумбочку, мимо пепельницы. И снова схватил телефонную трубку...

— Дитрих, ты? Лей. Дай сюда Грое. А мне насрать! Д-дддавай его, сказано тебе!!! — взревел Роберт, по-видимому, обращаясь к секретарю или адъютанту. Инга знала, кто такой Йозеф Грое. Гауляйтер Кельна.

— Йозеф! Лей. Р-рассказывай...

Роберт слушал Грое, на глазах белея. По его лбу крупным бисером покатился пот. Он бросил Инге пачку и зажигалку, жестом приказав прикурить ему сигарету.

— Что?.. — спросил он, прервав Грое, — Больше тыщи?! ТЫ УВЕРЕН?! Б-бббля!! Я из этого Геринга ебучего душу вытрясу на хуй, я его на сало пущу!!! Все, пока!!!

Нажал на рычаг, набрал новый номер. Долго-долго ждал. Долго на кого-то опять орал... и в конце концов спокойно, этаким совершенно корректным голосом (который у него — Инга уж знала — предвещал страшнейшую бурю) заговорил:

— Доброе утро, Герман. Скажи мне, а знаешь ли ты, что сегодня ночью английские самолеты начисто разъебали Кельн?

Инга ахнула.

— Что значит "как"? Бомбами, Герман. Ты не проснулся еще, да?.. И самолетов было оч-чень много. Как от кого?.. От Грое... Нет, Герман, МНЕ Грое врать не станет... Что делать будем, дорогой мой? Кажется, кто-то обещал когда-то, что ни одна бомба не упадет на немецкие города?.. А они падают, Герман. Вот Кельн мой в руинах теперь...спасибо тебе, милый Герман. Сам пошел на хуй. И учти, сейчас я еду в Кельн, а потом не поленюсь, доеду до Фельденштайна и харю тебе разъебу вдрызг. И тебе удачного дня.

Трубка в очередной раз полетела в стену, сдернув с тумбочки аппарат.

Роберт молча поднялся и стал одеваться.

— Роб... — заговорила Инга, — мне так жаль...

Он слепо посмотрел на нее.

— Роб... надеюсь, с... твоими...с детьми все в порядке? — промямлила она. Никогда она не могла выговорить это "с той твоей семьей".

— В-все в порядке, — отрывисто сказал он, — Это Хелен звонила. Все, я поехал. Если фюрер еще и сюда будет звонить — так и скажи: уехал в Кельн.

— Роб. Ты бы хоть кофе выпил... — прошептала Инга, — То, что там... оно ведь уже случилось, за полчаса ничего не изменится...

Она всегда боялась за него, если уматывал из дома без завтрака. Потому что потом он забудет поесть, но выпить никогда не забудет. А на голодный желудок "уплывет" куда быстрей...

Она знала, что сейчас может получить в ответ дикий рев... но он только странно поглядел на нее. Потом присел на кровать, криво улыбнулся ей... потом легким тычком в плечо опрокинул ее на спину и надолго присосался к ее губам. Инга привычно подчинилась ему, ее ладошка скользнула на его стриженый затылок, выше, добралась до хохолка, нежно его ероша...

— Пожалуй, ты права, — сказал он, оторвавшись от нее.

... Она вышла проводить его — напряженного, со сведенными бровями.

— Роб, осторожнее там, очень тебя прошу.

— Дай мне до Рейнланда доехать — ТАМ со мной ничего не случится.

Он правда верил в это.

Инга знала, что первым делом, сев в машину, он глотнет коньяка из вечно валяющейся на сиденье армейской фляжки. А потом резвый черный хорьх полетит к Кельну на предельной скорости... но с этим уж ничего было не поделать.

Хорьх действительно летит — Роберт и впрямь приложился к фляжке. Но не на пару глотков — он выхлебал зараз чуть не треть... несмотря на то, что глотку немилосердно драло, а глазницы будто бы горячо пухли от слез... Он ехал в свой любимый, в свой прекрасный, в свой тяжелораненный Кельн и думал: выживет ли?..

Он мог бы, вполне возможно, сойти с ума, если б о бомбежке ему первым сообщил кто-то другой — не бывшая жена. Хорошо, что он сразу узнал, что с ней и с детьми все в порядке — успели укрыться в подвале... Впрочем, надо будет еще узнать, как там семейство Штарк. Так уж сложилось, что юный Вернер, учащийся школы Адольфа Гитлера, считает себя сыном рабочего Петера Штарка. И правильно считает.

Не надо ему знать, что еще в 25 гауляйтер Кельна отметил Петера Штарка как одного из активистов национал-социалистического движения. А в 26 пригласил в кафе семью Штарк. Петер Штарк был угрюмый парень, смелый и не дурак, но без чувства юмора. Герда Штарк была белокурой дылдой, веселой и нахальной. В общем, ясно, почему эту семью не сломили Версальский мир, безработица и голод.

А Герду Штарк потянуло к Роберту как магнит тянет к себе иголку... ярких и умных женщин всегда тянуло к нему.

Он спал с ней два года — и всегда был осторожен в смысле детишек. Но 20 мая 1928 года он стал членом ландтага Пруссии — а 22 мая уже был в Кельне, а в ночь с 22 на 23, пьяный в дребадан, несколько часов драл Герду Штарк и так и этак. Так уж удачно получилось — Петера Штарка в Кельне не было, уехал к захворавшей сестре...

Так уж удачно получилось, что забрюхатела Герда именно с этой ночи. Петер тоже был горазд ебаться, но вышли из этого всего три выкидыша... и Петер бесился, утверждая, что он тут ни при чем. К врачу сходить ему и в голову не приходило. И как он радовался, когда у Герды наконец надулось пузо! И.. мальчик!

Второго мальчика он ей сделал сам. Уверился в своих силах.

Вернер Штарк рос длинным и сильным — в мать, умным и дельным — в отца. Роберт издалека, аж из Мюнхена, ухитрялся наблюдать за тем, какой росток тянется из оброненного им семечка. Бросить пацана — чтоб будущее его началось и закончилось на какой-нибудь фабрике — Роберт не мог. Потому и сунул его в школу Гитлера — через длинную цепочку подставных лиц, своих сотрудников. А что, все комиссии и нормативы оказались для Вернера — раз плюнуть. Так у него будет хоть какое-то будущее...

10 лет было Вернеру, в школу он попал сразу после того, как они были созданы. 1938 это был, и Вернер Штарк из Кельна был в списке кандидатов. Ни у кого это не вызвало никаких подозрений — высокий светловолосый спортивный мальчишка, да еще из рабочей семьи...

Сам Вернер ничего, конечно, не знал. И объяснял свою симпатию к пьянице-рейхсляйтеру тем, что его отец и мать всегда говорили о Роберте только хорошее...

Кельн был страшен.

Он напоминал красивого человека, безжалостно избитого и изувеченного — вышибленные глаза и зубы, переломанные конечности, отбитые внутренности...