Чёрный пёс Элчестера. Часть вторая.

И Милица нагнулась и поцеловала его в ответ.

...Ему нравилось просыпаться первым и любоваться, как прозрачный утренний луч скользит по лицу его милой. Милисента и рассвет — для него они сплетались в некую мистическую связь надежды на будущее... Мили принесла смысл в его жизнь, как солнце приносило новый день миру... Будить поцелуями и обладать ею — уже не так неистово, как в первые дни их связи, но с той же заботой и нежностью, с куда большей любовью... Свет этой любви давно начал разгораться в его глазах, сначала робко, неуверенно, а теперь сиял радостно и ликующе, переполняя его сердце счастьем. Да, он любил её, давно любил, едва ли не с первых дней их знакомства, и наконец перестал лгать себе.

Проснуться первым... выйти в туманный утренний лес, принести к её изголовью осенних горьковатых ягод, поставить в миске рядом, на стул. Растормошить ласками... Его всегда огорчало, если первой просыпалась она, и первой будила его, но всё равно — проснуться от её поцелуев, от порхающих прикосновений рук — в этом была несравненная сладость.

Горница теперь пахла сладко и волнующе: Милица готовила на зиму медовые сиропы на всевозможных плодах. Она отправлялась за ягодами далеко в горы, и наконец-то позволила своему умирающему от беспокойства "мужу" ходить вместе с ней, закутав его в шерстяной жилет и шарф, связанные собственноручно — для любимого.

Он не мог ей отказать, хотя чувствовал себя по-дурацки в этом тёплом коконе, на что Мили строго заявляла:

— На тебя всё равно смотреть некому!

— Чёрт возьми, на меня будешь смотреть ты!..

Они ползали по мокрым склонам и замшелым уступам, взбирались по скалистым выступам на вершину горы, что нависала над их долиной, — вершину, покрытую пожухшей травой — и, сидя над пропастью, смотрели на свой домик внизу. Фрэнсису нравилось целовать губы любимой, хранящие вкус горных туманов, смотреть на бледные радуги над потоком в ущелье, когда редкое осеннее солнце пробивало толстые тучи, ловить на ладони капли холодного дождя...

Всё это было таким чистым и новым, словно не имело отношения к его прежней жизни, словно с появлением Мили родился другой Фрэнсис, а тот, прежний, умер вместе с Фредерикой. И между этими двумя жизнями — ничто, чёрная бездна небытия...

Никто из них не говорил о любви.

Оба — боялись. Слишком много в своё время было сказано ненужных слов, чтобы теперь могли прозвучать — нужные...

И оттого их забота друг о друге, нежность и уступчивость росли с каждым днём.

"Быть может, он догадается?.."

"Быть может, она поймёт..."

Одной из самых любимых забав Фрэнсиса и Мили стало совместное купание, когда, раскалив в печи камни и накидав их в огромную кадку, они ныряли в тёплую воду вдвоём и, хохоча, плескались и шалили, намыливая друг друга, не забывая о поцелуях и объятиях.

То была игра: не страсть и не нежность. С Мили вполне могло статься, повиснув всем телом на его шее, начать бултыхать ногами в воде, визжа и смеясь. Это входило в купальные развлечения, как тёплый пар и брызганье.

В отместку он опрокидывал её в воду с головой, так, что на волнах, поднятых ими, словно бурые водоросли, качались лишь её волосы... Секунда — и вот уже Мили, ловя ртом воздух, выныривала...о, её дальнейшее поведение было непредсказуемым: она могла обрызгать его, попытаться уронить в воду, а могла прильнуть, осыпать поцелуями, обвить ногами — и продолжение уже не было игрой... То могла быть жадная страсть, со вскриками и неистовыми поцелуями, когда для двоих не существует ничего, кроме слияния их тел; могла быть упоительная в своей чистоте близость, когда Фрэнсис нежно и почти целомудренно целовал лицо любимой, а их единение было лишь вдумчивой, самой доверительной лаской...

...Отшелестел листопад, отплакали ливни, и по земле пронеслись белые кони звонких заморозков. Под ударами их копыт каменела слякоть и грязь, в чёрный лёд обращалась вода, одеревенела почва. Сухой бисер снежной крупы сыпался с грив и хвостов этих коней, чьим дыханием были свежие свирепые ветры, а глазами — искры тусклых осенних звёзд...

Звёзды дрожали в леденеющих небесах, кутаясь в тонкие былинки голубых лучей...

Лес стоял пустой и голый, словно открытый всем ветрам остов старого дома, и было так легко бегать по бурым палым листьям, промёрзшим и ломким, играя в догонялки, прячась за громадными стволами... Мили навязала рукавичек. Фрэнсис, после многих трудов, перешил себе тёплые сапоги разбойников, а для Мили, наловчившись, стачал новые: из меховой шубы. И теперь любовался на свою работу: сапожки так изящно обрисовывали стройные ноги его возлюбленной! Мили обшила верх подарка тёмной мягкой тканью, изукрасила жемчугом и золотом из награбленного бандитами добра, и сейчас порхала по стылой земле, в чёрной блестящей шубке, ничем не уступая грациозностью и убранством настоящей леди...

Смеясь, они носились друг за другом: она — стройная чёрная тень, он — гибкий и стремительный в коротком охотничьем полушубке. Набегавшись, стоять рядом... Он снимал с девушки рукавички, отогревал руки своим дыханием, целовал...

Раны его почти зажили, и Милица разрешила ему уходить с луком в лес, и даже в самые плохие дни Фрэнсис приносил в дом хоть двух зайцев, а нередко удавалось подстрелить и оленя — и тогда мяса хватало надолго...

Они часто бродили по окрестным скалам, он — в поисках дичи, она — собирая чагу и коренья для настоев и заварки. Они не могли не заметить, что дорога в глубь горных долин достаточно промёрзла, и по ней вполне можно пройти до того, как ляжет снег... Но слишком велик был соблазн провести вместе зиму, никуда не торопясь, ничего не добиваясь, кроме одного: улыбки на любимых губах.

Это был их молчаливый заговор, безмолвное согласье жить вместе, немое признание в любви.

Им доставляло радость кататься верхом, и Фрэнки так приятно было обнимать свою милую, прижимая её к себе, а ей — положить голову на его плечо, слушая неспешную рысь коня... Ехать так, бросив поводья, куда глаза глядят...и вот однажды Уголёк вынес их на торную тропу, уводившую на перевалы — и дальше, через альпийские долины, во Францию.

Оба, замерев, затаив дыхание, смотрели на этот гладкий путь, представший их глазам, и каждый боялся услышать из уст другого — непоправимое.

А потом Милица посмотрела на своего любимого и попросила:

— Поедем домой, мой милый, пожалуйста, я устала...

И Фрэнсис посмотрел на неё в ответ, и в глазах его вспыхнула радость.

— Домой? Разумеется, родная. У меня далеко идущие планы на этот вечер! Едем, наш дом скучает без нас.

И рыцарь развернул коня под смех Милицы. Они оставляли позади дорогу во Францию, к парижским ведьмам, к морю, к Элчестеру, а вместе с ней — все свои прежние планы, стремления и цели. Зачем вся эта мишура, если у них есть дом?..

И в сердце обоих родилась надежда на взаимность...

Тем же вечером, сидя перед огнём очага рядом с любимой, Фрэнсис снял со своей руки перстень с рубином и безмолвно надел на её руку. Решение в его глазах было таким окончательным, что Милица, тоже не проронив ни слова в ответ, протянула ему своё тонкое тёмное колечко, вырезанное из рябины. Оно не налезало юноше даже на мизинец, и лорд, поцеловав кольцо, повесил на тонкой золотой цепочке на шею и заправил за ворот.

А потом вытянулся на шкуре, закинув руки за голову, и молча смотрел на свою суженую, и по его лицу скользили тёплые блики пламени.

— Ты сделал мне очень дорогой подарок, — наконец неуверенно произнесла Мили, нарушив молчание.

— Бесспорно.

— Я... Мой подарок...эта самоделка...она ничего не стоит...я ничего не могу тебе подарить равноценного...

— Одно кольцо стоит другого, — отрезал граф.

— Ах, вот как?

— А тебе никто никогда этого не говорил? — рассмеялся Фрэнсис, притягивая её к себе. — Ну-ка, ну-ка, признавайся! Никто и никогда? Ах ты, моя лгунишка! Знаешь, что я сделаю с тобой, врунья?.. Ах ты, наивность святая, перестань на меня глядеть такими невинными глазами! Лиса, ведьма несчастная!

Мили взвизгнула, когда он принялся щекотать её, и отчаянно пыталась защищаться. От воплей "Фрэнки, прекрати!" звенело в ушах, но Фрэнки прекратил только тогда, когда девушка запросила пощады, клятвенно обещая больше никогда не выпрашивать объяснений тому, что объяснений не требует...

Переведя дыхание, они снова долго сидели, обнявшись, молча глядя на огонь.

— Фрэнсис, научи меня грамоте, — вдруг попросила Милица.

С тех пор у них появилось ещё одно любимое занятие.

Юноша, насыпав крупы на чёрную столешницу, пальцем выписывал на ней буквы и цифры: поскольку ни чернил, ни бумаги здесь не нашлось, разумеется — и Мили старательно выводила под его диктовку слова и примеры.

А ещё он читал ей на память стихи известных менестрелей и пел песни, жалея только об одном: что у него нет лютни. Рассказывал самые прекрасные легенды, какие только мог вспомнить, и самые известные: о Тристане и Изольде, о Ланселоте и Гвиневере, о святом Граале, драконах и злых феях, об эльфах и гномах... И Милисента слушала, затаив дыхание, порой вздыхая.

— Ты — настоящий рыцарь, — сказала она однажды, — а из меня никогда не получится леди... Если только лет через пятьсот!

— Вряд ли мы проживём так долго, — весело хмыкнул граф. — Да и не нужна мне никакая леди, мне нужна моя прекрасная ведьма!

— А ты бы хотел прожить пятьсот лет? — вдруг спросила Милица.

— Ну, что это за разговор? Хотел бы или нет? Я же не проживу.

— Не будь занудой! — фыркнула девушка. — Скажи...

— Я не понимаю, зачем мне эти пятьсот лет. Если мне хорошо сейчас. А там...ведь ещё неизвестно, как там всё будет... Как изменится мир.

— А я бы хотела посмотреть, — мечтательно протянула Милица, глядя в потолок. — На мир, на людей... Если не стареть, было бы так интересно! А потом ещё пятьсот...и ещё...

— Мили, — рассмеялся Фрэнсис, — прости, ты мне напомнила одну смешную притчу. Приходит скупой ростовщик к алхимику и говорит: "А не дадите ли вы мне средство от жадности? Да побольше, побольше!"

Милица звонко расхохоталась, запрокидывая голову.

— И что же, ему дали это средство?..

— А вот не знаю! Наверное, он съел его слишком много и отравился!..

— Ух, какой ты невозможный зануда! Вечно сидишь и нудишь, и нудишь, и нудишь! Какой старенький дедушка, двадцати одного года! — смеясь, девушка набросилась на своего любимого и отщекотала за весь тот "разговор" о кольце...

...Мили никогда не забывала напомнить юноше, когда кончалось действие той травы, что позволяла им столь бездумно предаваться своей страсти. Не забывала сварить новое снадобье и отдать Фрэнсису. В последний раз, он помнил, это произошло в четвёртую неделю октября.

Летели дни, ноябрь вычистил землю морозами, как юный паж горницу — перед приходом возлюбленной королевы, и уже расстилал белую дорожку позёмки ей под ноги. И она шла навстречу, чистая и холодная, в ослепительном убранстве — и всё замирало при её приближении...

И Фрэнсис тоже замер, когда понял, сколько времени прошло...

С последнего "угощения".

Однажды ночью, обнимая любимую, он осмелился спросить:

— Ты хочешь ребёнка?

Девушка изумлённо подняла голову с подушки, посмотрев на молодого человека. Глаза её, расширившиеся, полные радостного недоверия и удивления, блестели в лунном свете двумя озёрами.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я так подумал... — смутившись, сбивчиво начал объяснять молодой человек. — Просто ты давно мне не давала настой...

— Отвар, — поправила Милица, роняя голову обратно на подушку, и Фрэнсису показалось, что в её голосе сквозит разочарование, хотя девушка прекрасно владела своим лицом. — Я теперь сама его пью.

— Почему? — Фрэнки слегка опешил.

Мили негромко рассмеялась:

— Потому что его нельзя принимать долго, родной! Грозит полным бесплодием! Я не могу сыграть с тобой такую жестокую шутку... Будем чередоваться... Только два месяца его можно пить безопасно, а потом два месяца капли в рот нельзя брать! Как видишь, мы вполне можем защищать друг друга, нисколько не страдая!

— А может...

Он запнулся и долго молчал.

— Что? — не выдержала она.

— Может, ты... мы совсем не будем его пить?

На сей раз долго молчала она.

— Опять будешь щекотаться, если я спрошу? — лукаво поинтересовалась наконец Мили.

— Опять, — шутливо вздохнул Фрэнсис.

— Тогда я отвечу, что посмотрим ближе к весне.

— Ты моё счастье... Самая дорогая женщина на земле.

Милица поцеловала Фрэнсиса и ничего не ответила.

Неужели он говорил серьёзно? Неужели он... её любит?..

Они долго молча лежали в темноте, взявшись за руки, и думали о будущем.

Глава XIV

Землю обняла зима пуховыми лёгкими рукавами, накрыла лес белой тишиной. Эта тишь струилась из окон, наполняла воздух, ложилась на плечи деревьев пушистыми искрящимися накидками. Солнце смеялось в тонкой вязи снежных кружев, лежащих поверх зелёных еловых лап. Переливалось в голубом льдистом узоре, затянувшем окна...

Салазки декабря неудержимо мчали год вниз, в пуховые сугробы уснувших лет, и в этом головокружительном, весёлом скольжении как никогда чувствовалась близость праздника...

— Послезавтра Рождество, — задумчиво проронил Фрэнсис однажды утром, сидя перед огнём очага, на их излюбленном месте. Они заканчивали завтрак, и юноша размышлял вслух. — Надо будет раздобыть оленя... Или куропаток. Что тебе подарить, моя ненаглядная? — весело спросил он, оглянувшись на Милицу, сидевшую рядом.

— Праздник, — просто ответила она, прислонившись к его плечу. — Я хочу повеселиться... А что бы хотелось тебе, Фрэнки?

— Ну... — он заулыбался, подняв взгляд к потолку. — Мне всегда отчаянно хотелось, чтобы на рождественский стол подали свежие ягоды... Это невозможно.

Милица лукаво улыбнулась и промолчала.

— Хочешь, покатаемся на Угольке? — предложил молодой человек.

И Мили с восторгом обняла своего милого...

О таком взаимопонимании можно было только мечтать: Милица всегда готова была поддержать любую идею Фрэнсиса, сама была неистощима на выдумки: они запекали оленину в брусничном медовом сиропе — потом не знали, что делать с получившимся блюдом; добавляли мёд в квашеную капусту с грибами — получилось очень даже неплохо. Танцевали ночью во дворе, под звёздами, бегали встречать рассвет над пропастью... В полночь залазили на крышу сеновала, чтобы прыгать оттуда в сугроб — обязательно в обнимку, и там, в сугробе, целоваться как безумные...

Но больше всего они любили часы, которые проводили в объятьях друг друга. Мили никогда не отказывала Фрэнсису в самых смелых фантазиях — но всегда говорила, если ей что-то приходилось не по вкусу. Такой благородной прямоты, открытости, смеси дерзости и чистоты он не встречал прежде ни в одной женщине... Боже, как он боялся её потерять! Потерять так же, как первую любовь... Иногда, прижимая Милисенту к себе, зарываясь лицом в её волосы, юноша безмолвно молил небеса не забирать это счастье, и Мили не понимала, отчего тень боли отражается в его глазах...