2. Голова Быка

— Кузеном? — шепотом повторил Максим.

Я виновато пожал плечами: эту подробность я от него утаил.

— Родственников не выбирают, — также шепотом ответил я и внимательнее посмотрел на профессора, с энтузиазмом вещавшего что-то об обществе, наконец оценившем танатологию.

Проблема с Эйзенхартом заключалась в том, что кроме умения наступать на чужие мозоли он обладал несокрушимым обаянием. Мне не раз доводилось наблюдать, как, привлеченные его мягкой приветливой манерой, люди и не замечали, как попадали в ловушку и уже не могли ему отказать. И вот сейчас его очередной жертвой стал мой начальник.

"Хотел бы я знать, что он ему пообещал", — мрачно подумалось мне.

— Разумеется, подробности еще будут обговариваться, но от лица кафедры я позволил себе предложить нашу помощь уже сейчас...

— Скоро же он сменил лейтмотив, — тихо прокомментировал Максим.

Я кивнул. Для человека, после прошлого визита Эйзенхарта в университет не менее часа оравшего о недопустимости идти на поводу у полиции и прерогативе науки над интересами властей, профессор Фитцерей удивительно быстро пересмотрел свои суждения.

Впрочем, как выяснилось, работа с полицией должна была — по словам Эйзенхарта, разумеется, — давать нам больше материала для практических опытов. Теперь стало ясно, почему Фитцерей так воодушевился: как истинный энтузиаст своего дела он уже давно сбросил всю остальную работу на своих ассистентов в лице нас с Мортимером и появлялся на службе только ради экспериментов по ресуррекции, ворча по поводу квоты и суеверных плебеев, не желавших завещать себя науке.

В завершение пламенной речи профессор с торжественным видом откинул простыню с тела, и у меня перехватило дыхание. Сразу же захотелось дотронуться до синяков на шее: на лабораторном столе лежал человек, оставивший их вчера вечером. Лежало, поправил я себя. Тело. Потому что человек этот был совершенно мертв.

И Эйзенхарт привез его сюда, вместо того чтобы отправить в полицейский морг.

Это не могло быть совпадением. Или могло?

Найдя удобный момент, пока Максим подготавливал труп (меня по причине увечья от эксперимента пришлось освободить), а профессор отошел в сторону, я подошел к Виктору.

— Что вы здесь делаете? — возмущенно прошипел я.

— Свою работу — расследую убийство. Что с вашей рукой?

— Споткнулся на лестнице, — машинально солгал я, не желая заострять на своей травме внимание.

— В самом деле? — Виктор окинул меня внимательным взглядом. Высокий воротник надетой сегодня сорочки должен был скрыть от него следы на шее, и все же мне казалось, что он видел меня насквозь. — Знаете, от кого я обычно слышу такие ответы? От жертв домашнего насилия. Но, полагаю, это уже не ваш вариант. Так что с вами случилось, Роберт?

От необходимости отвечать меня спасло возвращение Мортимера.

Я боялся того, что произойдет, если им удастся вернуть этого человека, если он заговорит в ответ на вопросы Эйзенхарта, но все обошлось. Не было ни судорог, ни вызывающих отвращение гримас смерти. Лежавшее на столе тело осталось безучастно к их стараниям.

— Больше ничего нельзя сделать? — разочарованно спросил Эйзенхарт, глядя на то, что совсем недавно было человеком.

— Наука здесь бессильна, но... — Эйзенхарт напрягся, как и я, но по другой причине. — Насколько это для вас важно, детектив?

Виктор задумался.

— Очень, — серьезно произнес он после некоторых размышлений. — Не могу сказать, что это вопрос жизни и смерти, но это действительно важно.

— В таком случае я мог бы вернуть его в последний момент жизни, — предложил профессор Фитцерей. — Он не ответит на ваши вопросы — он вообще не будет знать, что вы здесь, но вы сможете узнать, о чем он думал в последние секунды. Разумеется, я не представляю, насколько это может вам помочь...

Я удивленно поднял брови.

В обществе старались не афишировать свой Дар, если только он не был совершенно безобиден — и, как следствие, бесполезен. Мне было известно о Даре профессора потому, что я с ним работал, Максим знал, потому что... ну, как говорится, рыбак рыбака видит издалека. Что же касается остальных знакомых профессора, то я сильно сомневался, что кто-либо знал наверняка. Многие подозревали, танатология всегда была весьма специфической стезей, которую выбирали специфические люди. Но знать — другое дело. Люди с подобным Даром редко открывались другим. Легче было бы признаться в том, что родился Вороном; возможно, это встретило бы даже меньше осуждения. Должно быть, Эйзенхарт сильно его зацепил, если профессор решил раскрыться.

Профессор Фитцерей был Дроздом, и, если бы его Дар был сильнее, его забрали бы после рождения на воспитание в храм, как поступают с теми, кто способен воскрешать умерших не своей смертью. Но его Дар был слишком слаб, и он не мог возвращать людей к жизни, только поднимать их тела. Их души так и оставались в другом мире, переходя в наш лишь на краткий миг, пока они помнили еще собственную смерть. После этого они возвращались на ту сторону моста, оставляя за собой лишь пустую оболочка, подчиняющуюся воле Дрозда. Я видел подобное в армии, и зрелище это нельзя было назвать приятным. Слово "нзамби" опять всплыло из глубин моей памяти вместе с сладким запахом гниения.

— Давайте попробуем, — согласился Эйзенхарт, не подозревавший, свидетелем насколько редкого для мирных земель события ему предстояло стать.

Танатолог положил ладонь на лоб погибшему и прикрыл глаза. Лежавшее на столе тело вздрогнуло и свернулось в клубок, словно испуганный ребенок.

— Больно, — прошептало то, что было Быком в прошлой жизни. — Так больно... Так страшно...

Профессор отнял свою руку и отошел, позволяя нам увидеть происходящее.

Лицо Быка сморщилось, будто тот собирался заплакать. Мертвые глаза невидяще уставились на нас.

— Почему так страшно? — спросил у нас труп.

Я мог объяснить, почему. За одну секунду после моего касания яд распространился от мышц горла к конечностям, лишив его возможности двигаться. Словно погребенный заживо, он не мог двинуть ни рукой, ни ногой, грузно оседая на пол. Наступил общий паралич, дыхание остановилось, и только сознание продолжало работать, изо всех сил сигнализируя нехватку кислорода.

Физически Бык не мог уже этого чувствовать, — и не чувствовал, — но Дар профессора Фитцерея заставлял его переживать свою смерть вновь и вновь. То, что было в реальности несколькими секундами, превратилось в минуты агонии.

Одно мгновение, растянутое до бесконечности.

Не в силах больше выносить это, я вышел.

Полагаю, что пришло время для определенных объяснений. Да простит меня читатель за то, что, ограничившись краткой биографической справкой в предисловии к этим рассказам, я не открыл самого главного. Как я уже писал, общество не поощряло тогда (и, насколько я могу судить, не слишком изменило свое мнение и в настоящем времени) раскрытие Дара — в особенности такого, как мой.

Когда я говорю, что мой отец был ядовитым человеком, я имею в виду не только его характер. Об этом обычно не распространяются, но Змея не зря считают покровителем врачей и отравителей. И пусть вторых меньше, чем первых, но все же они есть, те, чье прикосновение губительно для всего живого. Вы можете подумать, что это преувеличение и что это невозможно, но я вас разочарую. Многие змеи ядовиты. Стоит ли удивляться тому, что Змеи, носящие человеческое обличье, ядовиты вдвойне?

Итак, мой отец, сэр Вильям Альтманн, был отмечен Змеем, но получил от него способность не к врачеванию, а к убийству. Как я уже упоминал, Дары, которые дают нам Духи, различаются по силе: чей-то Дар может быть продолжением его Инклинации, как нечеловеческая сила у Быков, иные люди обладают Даром, возносящим их на уровень богов, почитаемых ортодоксалами Эллии. Дар моего отца был настолько силен, что, по слухам, ему было достаточно опустить руку в воду, чтобы отравить всю деревню, расположившуюся на берегу ниже по течению. Не знаю, так ли это, к моменту моего рождения отец уже вышел на пенсию, получив к тридцати пяти годам достаточно званий и наград, а также титул и поместье на Королевском острове. На моей памяти его деятельность носила мирный (насколько это слово возможно использовать, говоря о моем отце) характер, а о военных подвигах из его прошлого я предпочитал не спрашивать. Но какая-то доля правды в слухах о нем определенно была.

Я бы и сам был склонен отбросить все слухи об универсальном токсине, чьи следы не найти и от которого нет противоядия, как дурную выдумку из дешевого детектива, если бы не два факта. Первым было то, что после пожара, в котором погибли мои родители, часть Марчестерской пустоши, принадлежавшая отцу, стала пустошью в прямом смысле этого слова — предсмертная ярость Змея выжгла все живое на мили вокруг, и пройдет еще немало лет, прежде чем там вновь зацветет вереск. Вторым фактом было то, что свой Дар отец передал мне. Я не знаю, как объяснить присутствие Дара — я понятия не имею, как другие чувствуют свой дар, но с самого рождения я знал, что смерть будет моим вечным попутчиком.

Я едва успел выкурить сигарету, прежде чем пришел Эйзенхарт.

— Пообещайте мне, что, когда я умру, вы не дадите танатологам ставить на мне опыты, — детектив без предупреждения влетел в кабинет, отнял у меня портсигар и уселся прямо на стол.

— Отдайте, — потребовал я.

О результатах очередного эксперимента я был спокоен, по тому, что я видел, можно было сделать вывод, что в момент смерти моя персона едва ли волновала Быка. Но присутствие Эйзенхарта все равно вызывало у меня волнение. Получив свою собственность обратно и закурив вторую сигарету, я спросил:

— Дар профессора произвел на вас такое подавляющее впечатление?

Виктор взглянул на меня с отвращением.

— Это еще ладно. Но теперь ваши коллеги заставили его передвигать столы в лаборатории.

— О, — значит, мучения Быка прекратились, и его душа вернулась в мир Духов. В какой-то степени я был рад за него. — Что ж, это практично. Там давно было пора устроить перестановку, а он сильнее нас троих вместе взятых. Не переживайте, он уже ничего не чувствует, — добавил я, заметив укоряющий взгляд детектива. — Осталось только тело.

Эйзенхарт скривился, но предпочел оставить эту тему без комментариев.

— Кстати о силе, вы собирались рассказать мне, как сломали запястье.

— Разве? — удивился я.

В кабинете воцарилось молчание. Каждый из нас обдумывал, что может сказать собеседник, и какие козыри у него есть. Виктор решился открыть свои первым.

— Я знаю, что вы были одним из последних людей, кто побывал в квартире Брина Толлерса, — так вот как его звали, отметил я. — Привратник вас описал, и там повсюду ваши отпечатки.

— Я же был в перчатках, — невольно вырвалось у меня, прежде чем я успел прикусить язык.

Эйзенхарт иронически на меня посмотрел.

После пятиминутной лекции я знал, что полиция также способна снимать отпечатки с кожаных перчаток и идентифицировать их (в этом месте мне поплохело: и почему я надел взамен испорченных краской именно те, что отдал мне во вторник Эйзенхарт?). Впрочем, другая пара меня все равно не спасла бы: по словам Виктора, старавшегося выразиться как можно деликатнее, за что я был ему благодарен, паттерн, оставляемый моими пальцами, был легко узнаваем.

Взамен мне пришлось все рассказать: как я обнаружил следы обыска в своей комнате, как наткнулся на следы краски, как понял, где узнать адрес мистера Толлерса... Я постарался только не затронуть тему его смерти, но знал, что Эйзенхарт все равно к этому придет.

— Я пришлю к вам Брэма, пусть посмотрит ваше жилье, — задумчиво пообещал детектив. — А теперь мне все же хотелось бы узнать, что я увижу в результатах вскрытия Толлерса?

— Ничего.

— Хотите сказать, что вы к этому не причастны? — справедливо не поверил мне Эйзенхарт. — Или что он умер естественной смертью? Потому что я готов поставить свою бессмертную душу на то, что естественного в этой смерти не было ничего.

Ставка была вполне в его стиле: вряд ли у кого-либо еще хватило наглости поставить на кон то, чего у него никогда не было. С другой стороны, он ничем не рисковал; причина смерти мистера Толлерса лежала за гранью обычного хода вещей.

— Нет, — я поморщился, — и нет. Вы ведь читали мое досье, и более полную версию, чем ту, что дали детективу Штромму.

В то время как общество не любит людей, чей Дар непригляден, армия, напротив, в них крайне заинтересована. Военное министерство имеет право проверять всех, кого подозревает в наличии полезной для себя и потенциально опасной для мирного населения силы: кукловодов [7], некромантов... таких, как я. Сильный Дар имеет свойство повторяться в следующем поколении, поэтому, учитывая реноме моего отца, избежать проверки мне бы не удалось, как и скрыть свой Дар от комиссии. Единственное, что я мог сделать — это сдержать его, обмануть проверяющих, заставить их поверить, что, в отличие от Альтмана-старшего, от меня будет мало толка. Подобные результаты, хотя и накладывали на меня определенные обязательства, позволяли мне вести тот образ жизни, который я пожелаю, но вот мое досье навсегда оставалось в красном списке.

— Вообще-то нет, — признался Эйзенхарт. — У меня не тот уровень допуска. Строго говоря, у всех в полиции не тот уровень допуска кроме моего отца. Так что нам с Бертом пришлось довольствоваться справкой с базовой информацией, которую соизволило прислать министерство. Даже не представляю, что написано в полной версии вашего досье. И что там такого секретного... — он выжидающе посмотрел на меня. — Не хотите рассказать?

— Нет.

— Тогда краткую версию? Возможно, не столь засекреченную?

Я объяснил, что — в краткой версии — там было написано, но мой рассказ и не произвел на детектива впечатление.

— Смерть от одного касания? — фыркнул он. — Яд, поражающий все живое? Право, доктор, сначала вы рассказываете про неизвестную субстанцию, которая способна воскресить мертвеца и которую наука идентифицировать не способна — вы сами слышите, как это звучит? — а теперь потчуете меня историями о токсине, не оставляющем следов?

— Аналогия не совсем верна, но...

— Мои подозреваемые и то проявляют больше фантазии, придумывая себе алиби, — перебил меня Эйзенхарт.

— Желаете наглядную демонстрацию, чтобы удостовериться, что это не выдумка? — не сдержался я. В самом деле, для человека, родившегося в мире, полном мистического и необъяснимого, Эйзенхарт проявлял выдающееся упорство по части отрицания реальности.

Как ни странно, он задумался над моим предложением.

— Вы же не размышляете об этом всерьез?

— А почему нет? — откликнулся Эйзенхарт; похоже, это было его любимой присказкой.

— Потому что это глупо и опасно, в числе прочего, — я потер виски. — Если вы не верите в мой Дар, почему вы все время пытались, по вашим словам, вывести меня из себя? Почему вы привезли тело сюда, а не в полицию? Я думал, вы подозреваете...

— Что касается первого, то я полагал, что вы можете знать что-то о его смерти. Как видите, я не ошибся. Что касается второго... должен же я был узнать, почему вы ведете себя так, словно, гм, аршин проглотили, — не давая мне вставить слово, он продолжил. — Нет-нет, дайте я сам угадаю. Сейчас вы скажете, что так проявляется ваш самоконтроль, и вы вынуждены постоянно держать себя в руках, иначе ваш Дар вырвется на свободу и случится непоправимое.